она была,  внезапная
помощь:  японский  корреспондент  (вроде  и  не криминальный
западный,  а  вместе  с  тем  вполне  западный)  просил меня
письменно  ответить  на  пять  вопросов,  если  я  не захочу
встретиться лично. Он давал свой московский адрес и телефон.
Даже только  эти пять  вопросов меня  вполне устраивали: там
уже был вопрос о "Раковом корпусе" (значит, слух  достаточно
разнёсся)  и  был  вопрос  о  моих  "творческих  планах".  Я
подготовил письменный ответ. [См. Приложение 1] Всё же  идти
на  полный  взрыв  -  объявлять  всему  миру,  что  у   меня
арестованы  роман  и  архив,  я  не  решился.  Но перечислил
несколько своих вещей и написал, что не могу найти  издателя
для них.  Если этого  автора три  года назад  рвали из рук и
издавали на всех  языках, а сейчас  он у себя  на родине "не
может найти издателя",  то неужели что-нибудь  ещё останется
неясно?
    Но как передать ответ корреспонденту? Послать по  почте?
-  наверняка перехватят,  и я  даже знать  не буду,  что  не
дошло. Просить кого-нибудь из друзей пойти бросить письмо  в
его почтовый ящик на лестнице? - наверняка в их особом  доме
слежка  на  лестнице  и  фотографирование  (я  ещё  не знал:
милиция, и вообще не  пускают). Значит, надо встретиться,  а
уж если встретиться, так отчего не дать и устного  интервью?
Но где же встретиться? В Рязань его не пустят, в Москве я не
могу ничью частную квартиру  поставить под удар. И  я избрал
самый наглый вариант: в Центральном доме Литератора! В  день
обсуждения   там  "Ракового   корпуса",  достаточно   оглядя
помещения, я  из автомата  позвонил японцу  и предложил  ему
интервью завтра  в полдень  в ЦДЛ.  Такое приглашение  очень
официально звучало, вероятно он думал, что я всё согласовал,
где полагается. Он позвонил своей переводчице  (проверенной,
конечно, в  ГБ), та  - заказала  в АПН  фотографа для съёмки
интервью в ЦДЛ, это тоже очень официально звучало, не  могло
и у АПН возникнуть сомнения.
    Я  пришел  в  ЦДЛ на  полчаса  раньше  назначенного. Был
будний день, из писателей  - никого, вчерашнего оживления  и
строгостей  -   ни  следа,   рабочие  носили   стулья  через
распахнутые  внешние  двери.  Вместо  чёрного  японца  вошла
беленькая   русская   девушка   и   направилась   к  столику
администратора, мне послышалась моя фамилия, я её перехватил
и просил  звать японцев  (их оказалось  двое и  ждали они  в
автомобиле)  Привратники были  те же,  которые вчера  видели
меня в вестибюле  в центре внимания,  и для них  авторитетно
прозвучало, когда я  сказал "Это -  ко мне" (Потом  я узнал,
что  для  входа  иностранцев  в  ЦДЛ  требуется  всякий  раз
специальное  разрешение  администрации.)  Я  пригласил  их в
покойное фойе с коврами и мягкой мебелью и выразил  надежду,
что скромность обстановки не стеснит нашей деловой  встречи.
Тут,  запыхавшись,  прибежал  и  фотокорреспондент  из  АПН,
притащил здешние ЦДЛовские  огромные лампы вспышки,  и пошло
наше   двадцатиминутное    интервью   при    свете   молнии.
Администрация дома увидела незапланированное мероприятие, но
его респектабельность, важность,  а значит и  разрешённость,
не подлежали сомнению.
    Комото неплохо  говорил по-русски,  так что  переводчица
была  лишь  для штата,  она  ничего не  переводила.  В конце
встречи разъяснилось  и это  обстоятельство: Комото  сказал,
что три года сам провёл  в наших сибирских лагерях! Ну,  так
если он  - зэк,  он может  быть, и  отлично понял  чернуху в
нашей   встрече!  И   тем  более   должен  он   понять   всё
недосказанное. Мы сердечно попрощались.
    Но вот прошла одна и вторая неделя после Нового года,  а
транзистор не доносил в  моё уединение ни четверть  отклика,
ни  фразочки  на  моё  интервью!  Всё  пропало  зря?  Что же
случилось? Помешали самому Комото, угрозили? Или не  захотел
редактор тазеты портить общей обстановки смягчённости японо-
советских  отношении?  (Их  радиостанция  на  русском  языке
выражалась приторно-угодливо) только  одного я не  допускал:
чтобы интервью было  напечатано в срок  и полностью, в  пяти
миллионах  экземпляров,  в  четырёх  газетах,  на   четверть
страницы, ну  пусть в  японских иероглифах  - и  было бы  не
замечено  на   Западе  ни   единым  человеком!   В  связи  с
"культурной революцией" в Китае каждый день все радиостанции
мира   ссылались   на   японских   корреспондентов,   значит
просматривали же  их газеты  - а  моего интервью  не заметил
никто! Была ли  это краткость земной  славы, и Западу  давно
уже  было   начхать  на   какого-то  русского,   две  недели
пощекотавшего их дурно переведённым бестселлером о том,  как
жилось в сталинских концлагерях? И - это конечно. Но если бы
промелькнуло где-то, хоть в Полинезии или Гвинее, сообщение,
что  левый  греческий  деятель не  нашёл  для  одного своего
абзаца издателя в Греции - да  тут бы Бертран Рассел, и Жан-
Поль Сартр и  все левые лейбористы  просто криком благим  бы
изошли, выразили бы недоверие английскому премьеру,  послали
бы проклятье американскому президенту, тут бы  международный
конгресс  собрали  для  анафемы  греческим  палачам.  А  что
русского  писателя,  недодушенного  при  Сталине, продолжают
душить при коллективном руководстве, и уже при конце скоро -
это не могло оскорбить их левого миросозерцания: если  душат
в стране коммунизма, значит это необходимо для прогресса!
    В  многомесячном  и  полном уединении  -  как  же хорошо
работается и думается! Истинные размеры, веса и  соотношения
предметов  и  проблем  так  хорошо  укладываются.  В захвате
безостановочной работы в ту  зиму я обнаружил, что  на сорок
девятом году жизни окончу "n-1"-ю  свою работу - всё, что  я
собирался в жизни написать, кроме последней и самой  главной
- "Р-17". Тот  роман уже 30  лет - с  конца 10-го класса,  у
меня обдумывался, перетряхивался, отлёживался и  накоплялся,
всегда был главной целью жизни, но ещё практически не начат,
всегда что-то мешало и отодвигало. Только вот весной 1967-го
года предстояло мне  наконец дотянуться до  заветной работы,
от  которой  сами  ладони у  меня  начинали  пылать, едва  я
перебирал те книги и те записи.
    И  вот теперь,  в тишине  почти невероятной  для  нашего
века,  глядя на  ели, по  крещенски отяжелённые  неподвижным
снегом,  предстояло  мне   сделать  один  из   самых  важных
жизненных  выборов.  Один  путь был  -  поверить  во внешнее
нейтральное   благополучие    (не   трогают),    и   сколько
неустойчивых  лет  мне  будет  таких  отпущено  - продолжать
сидеть как можно тише и писать, писать свою главную историю,
которую никому до сих пор написать не дали, и кто ещё  когда
напишет? А лет мне нужно на эту работу семь или десять.
    Путь второй: понять, что  можно так год протянуть,  два,
но  не  семь.  Это  внешнее  обманчивое  благополучие самому
взрывать  и  дальше.   Страусиную  голову  вытянуть   из-под
камешка. Ведь "железный Шурик" тоже не дремлет, он  крадётся
там, по закоулкам, к власти, и из первых его будет  движений
- оторвать мне голову  эту. Так вот, накануне  самой любимой
работы - отложить перо и рискнуть. Рискнуть потерять и перо,
и  руку, и  голос, и  голову. Или  - так  безнадёжно  и  так
громогласно  испортить  отношения  с  властью,  чтоб  этим и
укрепиться? Не туда ли судьба меня и толкает? Не  заставлять
её повторять предупреждение. Много  десятков лет мы все  вот
так из-за личных расчётов и важнейших собственных дел -  все
мы  берегли  свои глотки  и  не умели  крикнуть  прежде, чем
толкали нас в мешок.
    Ещё весной  66-го года  я с  восхищением прочёл  протест
двух священников - Эшлимана и Якунина, смелый чистый честный
голос в защиту  церкви, искони не  умевшей, не умеющей  и не
хотящей саму себя защитить. Прочёл - и позавидовал, что  сам
так не сделал,  не найдусь. Беззвучно  и неосознанно во  мне
это,  наверно,   лежало  и   проворачивалось.  А   теперь  с
неожиданной ясностью безошибочных решений проступило: что-то
подобное надо и мне!
    Узнал я по радио, что съезд писателей отсрочили на  май.
Очень кстати! Уж  если не помогло  интервью - только  письмо
съезду и оставалось. Только назвать теперь больше и крикнуть
сильней.
    Бесконечно  тяжелы все  те начала,  когда слово  простое
должно сдвинуть  материальную косную  глыбу. Но  нет другого
пути, если вся материя - уже не твоя, не наша. А всё ж и  от
крика бывают в горах обвалы.
    Ну,  пусть  меня  и потрясёт.  Может,  только  в захвате
потрясений я  и пойму  сотрясённые души  17-го года?  Не рок
головы ищет, сама голова на рок идёт.
    А ближайший расчёт мой был - ещё утвердиться  окончанием
и распространением 2-й  части "Ракового корпуса".  Уезжая на
зиму, я оставил её близкой к окончанию. По возврате в шумный
мир предстояло её докончить.
    Но  требовал  долг  чести  ещё  и  эту  2-ю  часть перед
роспуском по  Самиздату всё  же показать  Твардовскому, хотя
заведомо ясно было, что только  трата месяца, а их и  так не
хватает до  съезда. Чтобы  выиграть время,  я попросил  моих
близких  принести  Твардовскому  промежуточный,  не   вполне
оконченный вариант месяцем раньше с таким письмом, якобы  из
рязанского леса:
    "Дорогой Александр Трифонович!
    Мне кажется справедливым  предложить вам быть  первым...
(где уж там  первым) ...читателем 2-й  части, если вы  этого
захотите...  Текст  ещё  подвергнется  шлифовке,  я  пока не
предлагаю   повесть  всей   редакции...  Пользуюсь   случаем
заверить вас, что несостоявшееся наше сотрудничество по  1-й
части никак не повлияло на моё  отношение к "Н. Миру". Я  по
прежнему   с   полной   симпатией   слежу   за   позицией  и
деятельностью  журнала...  (Здесь  натяжка,  конечно.) ...Но
обстановка общелитературная слишком крута для меня, чтобы  я
мог разрешить  себе и  дальше ту  пассивную позицию, которую
занимал четыре года..."
    То  есть,  я  даже  не  просил  рассмотреть  вопроса   о
печатании.  После  ссоры  и  полугодового  разрыва  я только
предлагал Твардовскому почитать.
    По  времени  сложилось  отлично: пока  я  в  марте 67-го
вернулся и доработал 2-ю часть,  - в "Н. Мире" её  не только
А. Т.,  но все  прочли -  и оставалось  мне лишь получить их
отказ, отказ от всяких  дальнейших претензий на повесть.  За
год я  получил из  пяти советских  журналов отказ напечатать
даже самую безобидную  главу из 1-й  части - "Право  лечить"
(ташкентский журнал не поместил её даже в  благотворительном
безгонорарном номере); затем от всей  1-й части отказались -
"Простор" (трусливым оттягиванием)  и "Звезда" ("в  Русанова
вложено больше ненависти, чем мастерства" - а ведь этого  на
страницах    советских   книг    никогда   не    допускали!,
"ретроспекции  в  прошлое  создают  ощущение,  будто   культ
личности  полностью  перечеркнул  всё,  что  было  советским
народом сделано  хорошего" -  ведь домны  вполне возмещают и
гибель  миллионов  и  всеобщее  развращение;  и  хотелось бы
"увидеть  более ясно  отличие авторских  позиций от  позиций
толстовства" - так уж тем более Льва Толстого строчки бы  не
напечатали!).
    Каждый  такой  отказ  был  перерубом  ещё-ещё-ещё  одной
стропы, удерживающей на привязи воздушный шар моей  повести.
Оставалось последний  переруб получить  от Твардовского  - и
никакая постылая стяга больше не удерживала бы мою  повесть,
рвущуюся двигаться.
    Наша  встреча  была  16 марта.  Я  вошёл  весёлый, очень
жизнерадостный, он  встретил меня  подавленный, неуверенный.
Естественно было  нам говорить  о 2-й  части, но  за полтора
часа с глазу на глаз меньше всего разговору было о ней.
    Мой путь уже был втайне определён, я шёл на свой рок,  и
с поднятым  духом. Видя  подавленность А.  Т., мне  хотелось
подбодрить  и  его.  За  это  время  он  потерпел  несколько
партийных  и служебных  поражений: на  XXIII съезде  его  не
выбрали больше  в ЦК;  сейчас не  выбирали и  в Верх.  Совет
("народ  отверг",  как  объяснил  Демичев);  с  потерей этих
постов ещё  беспомощнее он  стал перед  наглой цензурой, как
хотевшей,  так  и  терзавшей  наборные  листы  его  журнала;
стягивалась петля и вокруг  "Тёркина на том свете"  в театре
Сатиры: всё реже пьесу  давали и готовились совсем  снять; а
недавно ЦК актом внезапным и непостижимым по замыслу,  минуя
Твардовского,  не  предупредив  его,  сняло  двух  вернейших
заместителей -  Дементьева и  Закса: как  когда-то из  ГБ не
возвращались люди домой, так и эти двое уже не вернулись  из
ЦК на  прежнюю работу*. Административно  это  было, конечно,
плевком в Твардовского и во всю редакцию, но по сути это был
такой же переруб строп, высвобождение ко взлёту, ибо  снятые
и  были  два  вернейших  внутренних  охранителя, ослаблявшие
энергию  Твардовского. Однако  А. Т.  так привык  доверяться
Дементьеву, так верил  в деловые и  дипломатические качества
Закса,  так уже  привычно был  связан с  ними, и  ещё  форма
снятия так груба была даже и для всех сотрудников  редакции,
- что  едва ли  не коллективная  отставка готовилась  в виде
протеста, сам же А. Т. никогда не был столь близок к  отказу
от редакторства.  (Значит, не  глупо рассчитали  враги. Ещё,
может   быть,   вот  было   соображение:   без  удерживающих
внутренних  защёлок  сорвется  в  "Н.  Мире"  вся стреляющая
часть, выпалит через меру - и погубит сама себя.)

    [*  Впрочем,  Дементьев  ещё  долго  и  жалостно навещал
редакцию с голосом на слезе.  Он и никогда не работал  здесь
ради зарплаты, он выполнял общественное поручение, а сейчас,
наверно, и совсем бесплатно взялся бы.]

    Я  иначе  принял  отставку  Дементьева  и  Закса: только
очищение журнала.  Но бесполезно  оказалось убеждать  в этом
Твардовского, да и сотрудников. Во всём же другом я старался
теперь перенастроить А.  Т.: что снятие  из ЦК и  Верхсовета
было для  него не  общественным падением,  а высвобождением,
что  таким  образом  положение  его  и  журнала  всё   более
приближаются  к  пушкинским: вы  -  свободный поэт,  ведущий
независимый журнал. (Заслужить это сравнение было для А.  Т.
ещё  очень  далеко.  Но  устоявшаяся  внутрижурнальная форма
бесед была такова,  при том градусе.  Не избежать было  этой
формы и мне, если я хотел в чём-то надоумить.) И А. Т. сразу
откликнулся: что он ничуть не жалеет о снятии его, даже рад.
(Уже это было хорошо, что так говорил, хотя явно неискренно.
В  тех  самых  днях  в  Столешниковом  переулке,  в   пьяном
состоянии, он остановил незнакомого полковника и  открывался
ему, бедняга, как больно задет.)
    Я:
    - Тем лучше! Я рад, что вы так понимаете, что у вас  уже
есть внутренняя свобода. - (О, если бы!)
    Он (без моей наводки):
    - ...Или  что медальки  не дали!  - (За  месяц перед тем
дали золотую звезду Шолохову, Федину, Леонову, Тычине, а ему
- первому  поэту России  - ведь  так же  было установлено по
табели  рангов  -  не  дали,  нарушили  табель  из-за смелых
общественных шагов.) - Соболев рыдает, а я рад, что не дали.
Мне позор бы был. - (Неискренно).
    Я:
    - Конечно позор, в такой компании!
    Итак, хотя  8 месяцев  мы не  виделись и  были как  бы в
разрыве, и в начале он меня встретил с обиженностью, и  была
взаимная боязнь  новой  обиды, боязнь  неловко  коснуться, -
теперь свободно  потёк разговор,  интересный для  него и для
меня: моя  цель всегда  была, чтоб  они хоть добровольный-то
намордник сняли.
    А. Т. подробно стал  рассказывать, почему он не  подал в
отставку из-за Дементьева и Закса; как те сами  отговаривали
его;  как  наверху  ему  сказали:  ваша  отставка  была   бы
поступком антипартийным. И  ещё рассказывал благодушно,  как
он хорошо и  умно перестроил редакцию  журнала, как одним  и
тем  же  (?)  выражением   "сочту  за  честь"  приняли   его
предложение войти в редакцию Дорош, Айтматов и Хитров. А ещё
-  как  накануне прошло  обсуждение  журнала в  секретариате
союза  (после  ругательной   статьи  в  "Правде"):   вопреки
ожиданиям благопристойно и благополучно.
    И после такого огляда  не горе изо всего  выстроилось, а
радость: в который раз журнал проявил свою  непотопляемость!
А  что бы  иначе? А  иначе сомкнулись  бы волны  и погас  бы
светоч.
    Но на этом светло-розовом небе вот что беспокоило А. Т.:
вчера на секретариате Г. Марков сказал, что "Раковый корпус"
уже напечатан на Западе. И грозно посмотрел на меня  Главный
редактор. (Вырастил бороду... Не  сам ли и "Крохотки"  отдал
за  границу?..  Всё  сходилось  против  меня  остриём.)  Тут
напомнил  мне  А.  Т.  по  праву  старшего,  что  даже некий
(безымянный) буржуазный орган  (ближе к моему  беспартийному
пониманию он  давал более  понятный авторитет)  написал, что
конечно  Солженицына   был  бы   недостоин  образ   действий
Синявского и Даниэля.
    Я ответил:
    - Сам я не собираюсь  посылать за границу ничего. Но  от
соотечественников  скрывать  своих книг  не  буду. Давал  им
читать, даю и буду давать!
    А. Т. вздохнул. Но признал разумно:
    - В конце концов, это - право автора.
    (В начале начал!!)
    А откуда мог пойти  слух? Пытался я ему  объяснить. Одна
глава   из   "Корпуса",   отвергнутая   многими   советскими
журналами, действительно  напечатана за  границей -  именно,
центральным  органом   словацкой  компартии   "Правда".  Да,
кстати! я же дал на днях интервью словацким корреспондентам,
вам рассказать? Да! я ведь  в ноябре дал интервью японцу,  я
вам не рассказывал... ("Слышал, - хмуро кивнул  Твардовский.
- Вы что-то  незаконное передали в  японское посольство...")
Да! ведь мы  же восемь месяцев  не виделись, а  завтра А. Т.
едет в Италию,  и надо ему  быть осведомлённым о  моём новом
образе  действий:  я  ведь совсем  иначе  себя  теперь веду!
Дайте-ка расскажу!..
    Но - всякий интерес потерял А. Т. к нашему разговору. Он
стал звонить секретарю,  связываться с Сурковым,  с Бажаном,
снова с теми, о  ком на полчаса раньше  остроумно выразился,
что "на одном поле не сел бы рядом с ними.....": ведь именно
с  ними  ему  нужно было  завтра  ехать  спасать КОМЕСКО.  Я
помнил, как парижским своим  интервью осени 1965 года  А. Т.
успокаивал о  моей судьбе  и, значит,  помогал меня  душить.
Теперь  я  очень  выразительно  сказал  ему,  как   ненавижу
Вигорелли  за то,  что тот  солгал на  Западе будто  недавно
беседовал со  мною дружески  и узнал  от меня,  что роман  и
архив мне возвращены. Он  помогал душить. (Сиречь: да  вы же
там завтра не помогите!..)
    А  делаю  я теперь  вот  что: даю  рукописи  обсуждать в
секцию прозы...
    А. Т. качает головой:
    - Не следовало давать.
    - ...потом - публично выступаю...
    А. Т. хмурится:
    -  Очень  плохо. Зря.  Своими  резкими выступлениями  вы
ставите под удар "Новый Мир". Нас упрекают: вот, значит,  вы
кого воспитали, вот кого вытащили на свет!
    (Да Боже мой,  да не только  значит я, но  и вся русская
литература должна замолкнуть и самопотопиться - чтобы только
не упрекали и не потопили "Н. Мир"?..)
    - Я  защищаю и  вас! Я  объясняю людям  громко со сцены,
почему на два-три месяца задерживаются ваши номера: цензура!
    -  Не надо  объяснять! -  всё гуще  хмурился он.  - Мне
говорили, что вы вообще против меня высказываетесь...
    - Против? И вы могли - поверить?
    - Я ответил: пусть! А я против него - не буду.
    (Поверил!  сразу  поверил  бедный  Трифоныч!  -  Но  сам
поступил благороднее!.. В том и дружба.)
    И где ж во всём этом разговоре был "Раковый корпус"?  Да
был всё-таки, переслойкой: по две фразы, по два абзаца.
    2-й части "Корпуса" он высказал высшие похвалы; что  это
в  три раза  (прибор такой  есть?) выше  1-й части.  Но вот
что...
    (Я знаю:  сейчас, как  раз сейчас,  такие условия, такая
ситуация... Дорогой Александр Трифоныч! Я знаю! Я и не прошу
печатать! Берегите журнал! Я  и давал-то вам повесть  только
чтоб вы не обижались! Я в редакцию-то - не давал!)
    - ...Но вот что: даже если бы печатание зависело целиком
от одного меня - я бы не напечатал