резкой дискутивной форме, да ещё в виде газетной статьи,  от
которых так зарекался. (Да ещё утаЯ главную мысль: что более
всех испортили  русский язык  социалисты в  своих неряшливых
брошюрах  и  особенно -  Ленин.)  Всего-то и  вышло  из этой
статейки,  что  я  крикнул госбезопасности:  "вот  -  живу и
печатаюсь, и вас не боюсь!"
    Редактор   "Литгазеты",    оборотливый   и    чутконосый
Чаковский, побежал "советоваться" с Демичевым: может ли  имя
моё появиться в печати? Демичев, видно, сразу разрешил.
    И был прав.
    А я - совсем неправ, я запутался. Лишний раз я  показал,
что, предоставленные себе,  мы этой шаровой  коробкой, какая
вертится у  нас на  шее, скорей  всего избираем неправильный
путь.
    Потому что  в теx  же днях  благословенная умная  газета
"Нойе Цюрихер Цайтунг"  напечатала: что был  у меня обыск  и
забрали  мои  произведения. Это  и  было то,  чего  я жаждал
минувших  два  месяца!  Теперь  это  могло распространиться,
подтвердиться.  Но тут  подошла на  Запад "Литгазета",  и я
ничтожной статейкой своей как бы всё опроверг, крикнул: "вот
-   живу   и   печатаюсь,   и   ничего   мне!",   только  не
госбезопасности крикнул, а газете "Нойе Цюрихер    Цаитунг",
подвёл её точных информаторов.
    Однако эти несколько строк, что она обо мне  напечатала,
очень  меня  ободрили и  укрепили.  Свою ошибку  я  понял не
сразу. Тогда я считал, что и статья в "Литгазете" тоже  меня
укрепила.
    Ко  мне  вернулось  рабочее  равновесие,  и  мне удалось
кончить  несколько  рассказов,  начатых  ранее:  "Как жаль",
"Захара-калиту" и  ещё один. И  решил я сцепить  их со своей
опасной "Правой  кистью" и  так сплоткой  в четыре  рассказа
двинуть кому-нибудь, кому-нибудь, но не "Новому миру".  Ведь
Твардовский успел  уже  отвергнуть  полдюжины  моих  вещей -
больше, чем напечатал. Ведь Твардовскиё только что испугался
"Правой  кисти"  -  настолько  испугался,  что  даже  членам
редакции  не показал.  (И об  этом сказал  мне как  о  своей
заслуге  -  что бережёт  меня,  моё имя  "доброе".  Такое ли
лежало уже на Лубянке? Неосознанно или осознанно, он берёг -
себя, свою репутацию, что не ошибся он, кого открыл).
    Л. Копелев пошутил тогда, что я совершил "переход Хаджи-
Мурата",  с  четырьмя  этими  рассказами  пройдя   несколько
редакций  враждебного  "Новому миру"  журнального  лагеря. И
действительно, с точки зрения  "Н. Мира", особенно с  личной
точки зрения Твардовского, я совершил тогда  кровную измену.
(Впрочем, по обычной своей плохой информации о неофициальных
событиях, А.  Т. так  и не  довелось узнать  весь объём этой
измены: что  "Правую кисть",  схоронённую им  даже от верных
своих  помощников, я  беспечно раздавал  врагам и  не  мешал
курьерам и секретаршам копировать.)
    Я же  не видел  и не  вижу здесь  никакой измены  по той
причине, что  отчаянное   противоборство  "Новою   мира"   -
"Октябрю" и всему "консервативному крылу" представляется мне
лишь силами общего поверхностного натяжения, создающими  как
бы общую прочную плёнку, сквозь которую не могут  выпрыгнуть
глубинные бойкие молекулы. Тот главный редактор, который  не
печатает пьесу лишь потому, что в ней не проведено  различие
между  капитализмом  и  социализмом,  чурается  и   брезгует
стихотворениями в прозе за то одно, что  первым их напечатал
эмигрантский журнал, для кого вообще русского  литературного
зарубежья  не  существует  или мало  чем  оно  отличается от
мусорной свалки, а наш  Самиздат - от торговли  наркотиками,
кто напуган рассказом, где  автор не избежал дать  этическую
оценку карателю гражданской войны, тот главный редактор  чем
же, кроме  добрых намерений,  отличается от  своих "заклятых
врагов"   Кочетова,   Алексеева   и   Софронова?   Здесь   -
уравнительное действие     красных книжечек.  А уж  члены их
редакции,  например  огоньковцы Кружков,  Иванов,  так право
неотличимы  от  Кондратовича  и  Закса,  даже   в кабинетных
суждениях  прямее  и  смелее  (не  напуганы).  Например,   о
мужичестве,   погибшем  в   коллективизацию,  здесь   как-то
пооткрытее  говорили,  поестественней  чувствовали.  Даже М.
Алексеев, целиком  занятый своею  карьерой, сказал  мне в ту
осень, правда  наедине: "Много  лет мы  всё строили  на лжи,
пора перестать!"*

    [* Конечно,  выходя на  люди, Алексеев  строит только на
лжи.   Гибель    собственных   родителей    от   голода    в
коллективизацию  он  в  автобиографическом  "Вишнёвом омуте"
скрыл как деталь незначительную.]

    Меня  остановят,  чтобы   я  не  кощунствовал,   чтоб  и
сравнивать  дальше  не  смел. Мне  скажут,  что  "Новый мир"
долгие  годы  был  для читающей  русской  публики  окошком к
чистому  свету.   Да,  был   окошком.  Но   окошком  кривым,
прорубленным в гнилом срубе, и забранным не только цензурной
решёткой,  но  ещё  собственным  добровольным идеологическим
намордником - вроде бутырского армированного мутного стекла.
(В исправление сказанного: в разговорах этих "октябристов" я
чувствовал не только ненависть  к "Новому миру", но  и страх
перед новомирским  критическим отделом,  скрытое уважение  к
нему.  Казалось  бы  -  при  развёрнутости  их  бесчисленных
печатных полос, при всеобщем  круговом восхвалении - что  им
там критика единственного, вечно опаздывающего, с глуховатым
голоском журнала?  Ан нет,  всё время  помнили её, шельмецы,
глубоко она им отзывалась. Неотвратимо понимали, что  только
новомирское   тавро   припечатается   и   останется,   а  их
собственные  штампы  смоет  первый  дождь.  "Новый  мир" был
единственный    в    советской    литературе    судья,   чья
художественная  и  нравственная  оценка  произведения   была
убедительна и несмываема с автора. Кстати, такую оценку, и с
пользой для себя, получил бы  в "Н. Мире" и Евтушенко,  если
бы  арест Синявского  не помешал  выходу уже  набранной  его
статьи с разносом самодовольной "Братской ГЭС".)
    А   я   просто   хотел   выбрать   эту  неосуществлённую
возможность - вдруг она что-нибудь да потянет!  Пресловутому
"консервативному крылу" (а никакою другого "крыла" не было у
перешибленной птицы нашей  печати) предложить свои  рассказы
во главе с "Правой кистью" -  как они сьедят? А что если  их
литературные разногласия  с "Н.  Миром" столь  им досадчивы,
что  они  пренебрегут  своей  идеологической  преданностью и
пронесут мои рассказы через родственные  им цензурные рога -
только чтобы "перехватить" меня к себе? Шанс был очень слаб,
но и эту "степень свободы", мне казалось, надо  использовать
- хотя б для того, чтобы потом себе не пенять. Напечатать же
"Правую  кисть"  не  стыдно   было  хоть  и  в   жандармской
типографии.
    И ещё одну историческую проверку, историческую зарубку я
хотел сделать:  уже много  лет эти  деятели бахвалились, что
они - русские, выпячивали, что они - р_у_с_с_к_и_е. И вот  я
давал им первую и их жизни возможность доказать  это.  (И  в
три дня, слабея животом, они доказали, что - коммунисты они,
никакие не русские.)
    На  первых  часах  "переход  Хаджи-Mypaтa" действительно
произвёл там  переполох. Мне  не давали  шагу одного сделать
пешком   -  привозили,   перевозили  и   увозили  только   в
автомобилях.  В  "Огоньке"  встречать  меня  собрался полный
состав. Софронов  приехал из-за  города, радостно  напоминал
мне, что мы оба - ростовчане, и спешил выудить из  забвения,
что  когда-то  он   писал  похвальную  рецензию   на  "Ивана
Денисовича" (когда все писали их стадом), Стаднюк, держа ещё
нечтённые  рукописи,  возмолился:  "Дай  Бог,  чтоб  это нам
подошло!",  Алексеев  одобрял: "Да,  надо  вам переезжать  в
Москву и приобщаться к литературной общественности". Главред
"ЛитРоссии"   Поздняев   тоже   разговаривал   с   пружинной
готовностью, тоже  напоминал забытый  случай, когда  он имел
честь писать мне письмо, и уже вперёд забегал, как они умеют
быстро печатать, как они перевёрстывают номер за два дня  до
выпуска.
    В этом возбуждённом приёме я снова увидел знак  времени:
ни партийная их преданность,  ни жандармская угроза не  были
уже  так  абсолютны,  как  в  булгаковские  времена,  -  уже
литературное имя становилось самостоятельной силой.
    Однако, вся их радость была только до первого чтения.  В
"ЛитРоссии" прочли в два часа, и уже Поздняев звонил:
    - Вы понимаете, что за такой короткий срок мы не  успели
бы посоветоваться. - (Уж и это было важно им доказать -  что
они не побежали с  доносом!) - Будем говорить  откровенно: у
нас в ушах  ещё звучит всё  то, что мы  слышали на последних
партийных  собраниях.  Наше  единое  мнение:  печатать можно
только "Захара-калиту".
    И сразу  назвал день  печатания и  даже гонорар  - в нём
жили сытинские ухватки, хотя в ушах и звучали партсобрания...
Я попросил вернуть все четыре рассказа. Он ещё уговаривал.
    "Огоньку"  так  пекло меня  напечатать,  что сперва  они
отвели  одну  "Правую   кисть",  остальное  брались.   Потом
позвонили: "Как жаль" тоже нельзя. Расстроилось и тут.
    Легче написать новый роман, чем устроить готовый рассказ
в  печать   у  издателей,   вернувшихся  с   Идеологического
Совещания! Вся затея моя, вся эта суета с рассказами надоела
мне в три  дня, - и  в мертвяцкий журнал  "Москву" я уже  не
ходил,  не  звонил,  передал через  друзей.  А  там -  молча
держали несколько  дней, и  создалось у  меня томление,  что
главред  Поповкин  потащил  "Правую  кисть"  показывать   на
Лубянку - довесом ко всему отобранному.
    2-го декабря я пошёл в "Новый мир" поговорить  начистоту
- в день, когда не было А. Т., с остальной редакцией, потому
что и им уже  А.Т. ничего не давал  ни читать, ни решать  со
мною. Дементьеву и Лакшину я объяснил, как Твардовский рядом
отказов толкнул меня действовать самостоятельно и даже  идти
к  тем.  (Ведь  я  и  статью  в  "Литгазете"  не  имел права
печатать, не посоветовавшись!) И Дементьев, этот  постоянный
мой враг в "Н. Мире", вдруг как будто всё понял и одобрил: и
мои самостоятельные  шаги, и  поход к  тем, и  что мне  даже
очень хорошо напечататься не в "Н. Мире", а где-нибудь: мол,
никакой "групповщины", широкий взгляд.
    А вот  в чём  была пружина,  я не  сразу вник: "либерал"
Дементьев уже  понимал больше  всех тех  "консерваторов" - и
Алексеева,  и  Софронова,  и  Поздняева;  он  понимал,   что
подкатила пора,  когда меня  вообще невозможно  печатать, ни
непроходимого, ни  проходимого; что  уже тяготеет  запрет на
самом  имени, и  хорошо бы  "Н. Миру"  от этого  груза  тоже
освободиться. Я дал им "Захара-калиту" (уж если печатать его
одного,  так  в  "Н. Мире"),  а  Дементьев  и Лакшин  дружно
ухватились, но странно как-то: чтоб не в "Н. Мире" печатать,
а где-нибудь  и другом  месте. Лакшин  предложил "Известия",
Дементьев замахнулся  выше -  "Правду"! В  этот поучительный
вечер (тем и поучительный, что всё - без Твардовского)  этот
мой  противник проявил  редкую обо  мне заботливость:  долго
дозванивался, искал зав. "отделом культуры" "Правды" видного
мракобеса Абалкина; сладким голосом с ласкающим оканьем стал
ему докладывать, что у Солженицына - светлый  патриотический
рассказ, и злободневный,  и очень подходит  к газете, и  "мы
вам его уступаем". И тут же младшего редактора прозы, уже по
окончании  рабочего  времени,  погнал  собственными  ножками
отнести пакет с рассказом  в "Правду". (А во  всех остальных
редакциях,  даже  курьеры ездили  на  "волгах". Этой  льготы
Твардовский  никогда  не  постарался  отвоевать  для   своих
сотрудников, ему казалось  мелко добиваться для  подчинённых
такого простого удобства. "Чехов тоже ходил пешком" - шутили
новомирцы  в  утешение. Однако,  самому  Твардовскому всегда
подавали длинную чёрную.)
    Качели! Весь следующий день мой рассказ шёл по "Правде",
возвышаясь  от  стола  к столу.  Я  знал,  где поставил  там
антикитайскую мину, и на неё-то больше всего рассчитывал.  А
они,  может быть,  и не  заметили её  (или она  им нужна  не
была?), а  заметили только  слово "монголы".  И объяснил мне
Абалкин  по  телефону:  сложилось  мнение  (а выраженьице-то
сложилось!), что печатание  "Захара" именно в  "Правде" было
бы международно  истолковано "как  изменение нашей  политики
относительно  Азии.  А   с  Монголией  у   Советского  Союза
сложились  особенные  отношения. В  журнале,  конечно, можно
печатать, а у нас - нет".
    Вот в это  я поверил: что  они так думают, что т_а_к_о_в
их потолок. А в "Н.  Мире"  все  рассмеялись,  сказали,  что
это - ход, отговорка.
    В тот день мне  впервые показалось, что благодаря  своим
частым  и долгим  выходам из  строя, А.  Т. начинает  терять
прочность руководства в журнале: журнал не может же замирать
и мертветь на  две-три недели, как  его Главный! За  день до
того члены  редакции выспорили  против А.  Т. своё  мнение о
рассказах Некрасова  (печатать), вчера  смело оперировали  с
моим рассказом, а сегодня даже не дали ему "Захара"  читать,
потому что  экземпляр -  один, и  что-то надо  с ним  делать
дальше*. Твардовский сидел растерянно и посторонне.

    [* И  Лакшин  ещё  сумеет  подсунуть его  "Известиям", и
там будет набор, и  лишь когда уже  там рассыпят -  придётся
"Н. Миру" принять на себя этy публикацию.]

    Мы поздоровались холодно. Дементьев уже изложил ему  мои
вчерашние объяснения и мои претензии к "Новому миру" - дико-
неожиданные для А. Т., ибо не мыслил он претензий от телёнка
к корове.  Я не  собирался перекоряться  с А.  Т. при членах
редакции,  но  получилось  именно   так,  и  потом  их   ещё
прибавилось на шум. Да  и совсем не упрекать  Твардовского я
хотел (за отклонение стольких уже вещей; за отказ  сохранить
уцелевший экземпляр романа;  за отказ напечатать  мою защиту
против клеветы) - я  только хотел показать, что  на каком-то
пределе кончаются же мои обязательства. Однако А. Т. уже был
напряжён отражать  все мои  доводы сподряд,  он стал  тут же
запальчиво меня прерывать,  я - его,  и разговор наш  принял
характер хаотический и  взаимнообидный. Ему была  обидна моя
неблагодарность, мне - туповатая эта опека, не  обоснованная
превосходством мировоззрения.
    Всю осень настрекал он меня упреками, и сейчас не только
не отступился от них, но снова и снова нажигал:
    - как я мог,  не посоветовавшись с ним,  отнести хранить
свои вещи к "говённому антропософу" (А. Т. не видал его,  не
знал  о  нём  ничего,  но  за  одни  лишь  убеждения  считал
"говённым". Ближе ли это к Пушкину? или к Кочетову?..);
    - как я смел рядом  со "святым" Иваном Денисовичем и  т.
д. (мне  всякое упоминание  об этом  провале 11  сентября, о
том, что, где и как я там держал на свою беду, был мой нарыв
постоянный, горло сжимающий нарыв, - а он бередил наутык);
    - и как мог я не послушаться и взять роман из редакции;
    - и как  я  мог подсунуть "Крохотки" "Семье и школе";
    - и  опять же,  крайне важно:  как я  мог писать  жалобы
четырём   секретарям  ЦК,   а  не   одному  Петру   Нилычу??
(раздавался  железный  скрежет  истории,  а  он  всё   видел
иерархию письменных столов!);
    -  и  опять-таки:  зачем бороду  отрастил?  не  для того
ли...? Но  в нудном  повторном этом  ряду   звучали  и новые
упрёки, как стон:
    - я вас открыл!!
    - небось, когда роман отняли, - ко мне первому  приехал!
я его успокоил, приютил и  сoгpел! (то есть поздно ночью  не
выгнал меня на улицу).
    И слушала это всё редакция!
    И наконец, по свежим следам:
    - как  я мог  идти "ручку  целовать" Алексееву, которого
потрошат в очередном "Н. Мире"?
    Я  мог бы  больно ему  отвечать. Но  при всей  обидности
разговора  я нисколько  на него  не сердился:  понимал,  что
здесь  никакая не  личная ссора,  не  личное  расхождение, а
просто - куц оказался тот общий наш путь, где мы могли  идти
как  литературные  союзники,   ещё  не  оцарапавшись   и  не
оттолкнувшись  острыми рёбрами  идеологий. Расхождение  наше
было расхождением литературы русской и литературы советской,
а вовсе не личное.
    И я лишь по делу возражал:
    - Когда ж  с вами советоваться?  - приедешь в  Москву на
день-два, а вас постоянно нет.
    И в этом кровном трагическом разговоре А. Т.  воскликнул
с достоинством:
    - Я две недели был на берегах Сены!
    Не сказал просто: в Париже.
    Но если б  только в этом  фальшь! Главная фальшь  была в
том, что  он обо  мне на  берегах Сены  говорил, а теперь от
меня скрывал.  Сын своей  партии, он  защищался глухостью  и
немостью  информации! А  мне уже  перевели из  "Монд" о  его
интервью. После  тревожного гудка,  поданного "Нойе  Цюрихер
Цайтунг", его конечно спрашивали  обо мне. И если  бы судьба
художника, уже  заглотнувшего солёной  воды и  только-только
ртом  ещё  над  поверхностью, была  бы  для  него первое,  а
империализм как последняя стадия капитализма - второе, он  с
его благородным тактом сумел бы  без опасности для себя как-
то  ответить неполно,  уклончиво, в  чем-то дать  паузу -  и
понял  бы  мир, что  со  мной действительно  худо,  что я  в
опасности. Твардовский  же сказал  корреспондентам, что  моя
чрезвычайная скромность  (которую он  высоко ценит!..),  моё
просто-таки монашеское поведение запрещают и ему, как  моему
редактору  и  другу,  что-либо  поведать  о  моих творческих
планах и обо  мне. Но что  заверяет он корреспондентов:  ещё
много моих "прекрасных страниц" они прочтут.
    То есть, он заверил их, что я благополучно работаю, пишу
и  ничто мне  не мешает,  кроме моей  непомерной  монашеской
скромности. То есть он опроверг "Нойе Цюрихер Цайтунг".
    Я от солёной воды во рту не мог крикнуть о помощи - и он
меня тем же багром помогал утолкать под воду.
    Потому что он хотел мне  зла? Нет!! - потому что  партия
делает  поэтов  такими...  (Он  добра  мне  хотел:  он хотел
представить  меня  таким   послушным,  чтобы  Пётр   Нилович
умилостивился бы!..)
    Всё же  накал этого  бранного разговора  был так  велик,
что, раздражённый моим круговым несогласием и упрямством, А.
Т. вскочил и гневно крикнул:
    - Ему... в глаза, он - "божья роса"!
    Я все  время старался  помнить, что  он -  заблудившийся
бессильный человек. Но  тут, теряя самообладание,  ответил с
гневом и я:
    -  Не  оскорбляйте!  От  надзирателей  я  ведь  слышал и
погрубей!
    Он развёл руками:
    - Ну, если так...
    Три сантиметра оставалось, чтобы мы поссорились лично. А
это  было  совсем ни  к  чему, это  только  затемняло важную
картину   раскола   двух   литератур.   Но    присутствующие
предупредили  взрыв,  все  его  не  хотели  (кроме,   думаю,
Дементьева).
    Мы кончили сухим рукопожатием.
    Мне оставался до поезда  час, и ещё надо  было... бороду
сбрить, да! вот бы подскочил Твардовский, если б узнал!  Час
до поезда, и не в Рязань, но  и не "границу переходить", а -
в  глушь  далёкую,  в  Укрывище,  на  несколько  месяцев без
переписки,  -  туда,   где  ждал  меня   спасённый  утаённый
"Архипелаг".   Сколько  мог,   я  за   эту  осень   пошумел,
подействовал, показался, круг  этих бестолковых хлопот  надо
было и обрывать. Я  ехал в такое место,  где б не знали  обо
мне, не  могли бы  и взять.  С освобождённой  душой я  снова
возвращался к той работе, которую ГБ прервало и разметало.
    Это  удалось!  В  укрывище  по  транзисторному приёмнику
следил я и за  процессом Синявского-Даниэля. У нас  в стране
за 50 лет проходили и  во сто раз худшие издевательства  и в
миллион раз толпянее - но то всё соскользнуло с Запада как с
гуся вода, того всего не заметили, а что заметили - простили
нам  за  Сталинград.  Теперь   же  -  опять  знак   времени,
"прогрессивный Запад" заволновался.
    Для  себя  я  прикинул,  что  от  этого  шума   придётся
жандармам  избирать  со  мною  какой-то  другой  путь.   Они
колебались.  В  конце  декабря и  в  январе,  как мне  потом
рассказали, на нескольких  собраниях их чины  объявляли, что
захваченный  мой  архив  "концентрировался  для  отправки за
границу".  Но  не потому