в военкомат.
 Еремеев серьезен до  суровости.  Павел Федорович даже  струхнул:  время
суровое, государства воюют, заложникам приходится плохо.
 Однако своя рубашка ближе,  отправил Шлезингера, послал Петю за Ковачем
и принялся ждать, что обрушится на головы злосчастных австрийцев.
 Но обрушилось не на них, а на Астаховых. Пленных репатриировали.
 Петер спокойно, по-крестьянски, принялся собираться в дорогу, вытряхнул
вещевой мешок,  сложил пожитки,  смену  белья,  пуговицы,  катушку,  иголку,
попросил и  получил флягу меда,  детям подарок из  России,  то улыбался,  то
озабоченно вздыхал  и  все  поглаживал Петю  по  голове  зато  Франц  вдруг
загрустил,  дала себя знать немецкая сентиментальность, возвращается в Вену,
в свою прекрасную Вену,  где его ждут две прекрасные веселые девушки, каждая
из которых готова, по его словам, выйти за него замуж, и вдруг заявляет, что
в России остается его сердце.
 Вечером он пригласил Славушку пройтись на Озерну, проститься с рекой, в
которой вода смешалась с его слезами.
 Они посидели на бережку у камней.
 - О  мой  прекрасный Вятшеслаф Николаевитш,  на  все есть свой порядок,
чего  я  желаю  и  вашему  многострадальному  государству...  -  Франц  даже
всхлипнул. - Неужели мы с вами никогда не увидимся?!
 - Почему же?  -  утешил его Славушка.  -  Революция произойдет во  всем
мире, мы будем ездить друг к другу...
 - О! - только и сказал Франц.
 Они  помолчали,  один думал о  своем конфекционе,  другой -  о  мировой
революции.
 Не  хватает  рабочих  рук,   на  Веру  Васильевну  Павел  Федорович  не
покушался, она занята в школе, охранная грамота, выданная на ее имя, спасает
хозяйство Астаховых от разорения, вся надежда теперь на Федосея и Петю.
 Павел Федорович не прочь заставить работать и Славушку.
 - Ты не съездишь в ночное? - спрашивает он.
 - Пожалуйста...
 Павел Федорович воображает,  что пробудил в Славушке совесть,  принудил
пасти лошадей,  что ж,  Славушка и в самом деле будет пасти,  но есть у него
дело поважнее,  разговор пойдет не о русалках, нужно хорошенько повыспросить
ребят,  у кого спрятан хлеб.  Москва голодает,  нужно помочь исполкому найти
хоть триста, хоть двести, хоть бы сто пудов хлеба.


14

 Павел Федорович не слишком жаловал бессильную мать - не до нее.
 Спросит Надежду:
 - Накормлена?
 И ладно, и все в порядке.
 А  тут  с  утра  призвал Надежду,  сам  пооткрывал ящики комода,  велел
выбрать платье понаряднее, одеть Прасковью Егоровну, умыть, причесать.
 Старуха ничего не поняла,  но это и не требовалось, разберется потом, а
пока что быть ей при всех орденах и регалиях.
 Она пошевелила рукой, замычала.
 Павел Федорович похлопал мать по плечу.
 - Все в свое время, мамаша.
 В обед собрался из дому.
 - Покорми,  -  наказал он Надежде.  -  И  последи,  чтоб не обмочилась.
Сегодня это ни к чему.
 В сенях покричал Славушке:
 - Эй, Вячеслав Николаевич, где ты?..
 - Чего?
 - Никуда не уходи,  понадобишься.  -  Подумал, усмехнулся: - Прошу. Как
мужчина мужчину.
 Славушка слоняется по дому.  Вера Васильевна чинит детям белье.  Петя и
Федосей на хуторе.  Наряженная Прасковья Егоровна неподвижно сидит на стуле,
только губы шевелятся. На кухне Надежда стряпает в неурочное время.
 - Чего это ты месишь?
 - Пирог.
 - Какой пирог?
 - Хозяин велел.
 С мясом, с яйцами, на коровьем масле... По какому поводу пир?
 Вот  оно...  Вот  она!  Нечто  бело-розовое...  Бело-розовое лицо.  Как
пастила.  Ямочки на  локтях.  Русые  волосы блестят,  будто смазаны коровьим
маслом.  Зеленая шелковая кофта,  лиловая юбка. Это и есть Марья Софроновна.
Она плавно идет через сени. Павел Федорович за ней.
 - Давай, давай, - на ходу говорит мальчику.
 Тот правильно понимает: сопровождай, присутствуй...
 Павел Федорович и Мария Софроновна подходят к Прасковье Егоровне.
 Вот когда Марье Софроновне можно не бояться. Но она боится. Старуха все
понимает. В глазах ее бешенство.
 Павел Федорович виновато улыбается.
 - Простите, мамаша...
 Кряхтя влезает на комод,  снимает со стены икону божьей матери, у иконы
есть еще свое особое название -  "Утоли моя печали", ладонью смахивает с нее
пыль и  прислоняет к  животу матери.  Икона скользит.  Павел Федорович берет
Марью за руку, становятся на колени.
 - Благословите, мамаша.
 Бог знает,  какие ругательства не идут с  ее губ,  в блеклых водянистых
глазах ненависть.
 - Благословите, мамаша, пришел, мамаша, и на мою улицу праздник...
 Старуха  содрогается.   Она  неподвижна,  но  Славушка  чувствует,  как
содрогается. Нижняя губа отвисла. Сейчас старуха плюнет. Славушка ощущает ее
усилие, но губы не слушаются, вся она как-то обмякает, под стулом появляется
лужица.
 - Свинья вы, мамаша...
 Он  торопливо кладет  икону  на  лежанку.  Прасковья Егоровна закрывает
глаза. Ничего не видит. Ничего не слышит.
 - Идем!
 Это и невесте и Славушке.
 Втроем выходят из дома.  Славушка давно понял,  что идут они в церковь,
но  ведет  их  Павел Федорович не  по  улице,  а  огородами,  через крапиву,
проулками меж поповских домов.
 - Постучи к отцу Михаилу, - приказывает он мальчику, но поп сам выходит
навстречу и бежит к церкви,  приподнимая рясу,  торопливо отпирает замок,  и
все четверо заскакивают в церковь.
 Отец  Михаил  скрывается в  алтаре и  через  минуту показывается вновь,
прижимая к  груди  свечи,  венцы и  крест,  он  уже  в  парчовой,  золотой с
прозеленью ризе.
 Дьячок Беневоленский раздувает кадило.
 - Давай, давай, - торопит жених.
 Беневоленский протягивает Славушке венцы из цветной фольги.
 - Держите!
 Славушка, оказывается, шафер!
 - Во  имя  отца и  сына...  -  скороговоркой произносит отец Михаил.  -
Набегут бабы,  не оберешься шума...  И святаго духа...  Вячеслав Николаевич,
прямее держите венцы над головами!
 Он ведет жениха и  невесту вокруг аналоя,  Славушка держит в  вытянутых
руках венцы, похожие на бутафорские короны.
 Смешной обряд... Венчались как воровали.
 Отец Михаил делает в книге запись, сует ручку мальчику.
 - Распишитесь свидетелем...
 Перо рвет бумагу.
 - Поаккуратней!
 Павел Федорович сует дьячку деньги.
 - С законным браком, - поздравляет отец Михаил.
 - А вам, отец Михаил, попозже пришлю, натурой с Федосеем...
 - Если возможно, мяса, - просит отец Михаил. - Мукой я обеспечен.
 Беневоленский наклоняется к Славушке:
 - Что вы  наделали,  Вячеслав Николаевич?!  За смертью Павла Федоровича
наследники Федор Федорович с вашей маменькой, а теперь все уплывет...
 На кухне накрывают стол.
 - Садитесь,  -  приказал Павел  Федорович вернувшимся с  хутора Пете  и
Федосею и опять - Славушке: - Позови мать.
 Вера Васильевна улыбается сыну.
 - Поженились?
 - Мам, говорят, теперь все наше будет уже не наше.
 - А оно и так не наше.
 - Тебя зовут...
 Славушка  заглянул  к  Прасковье Егоровне.  Она  по-прежнему сидела  на
стуле.  Расползшаяся,  неподвижная.  Резкая  складка перекосила губы.  Глаза
закрыты.
 А в кухне Павел Федорович приглашает за стол даже Надежду,  подает жене
нож.
 - Режь,  хозяйка...  -  Взглянул на Надежду.  - Принесла бы, что ли, по
такому случаю сливочек...
 Надежда сорвалась,  вернулась с крынкой,  подала хозяину,  он аккуратно
разлил по стаканам.
 - Горько, - сказал сам себе, обтер губы ладонью, чмокнул жену в щеку. -
Ешьте.  -  Опять кивнул Надежде. - Отнеси мамаше пирожка, хотя седни, может,
даже откажется.  И  молочка.  Да не сливок,  а молочка,  за сливки бы она не
похвалила!


15

 Солнце наполняло просторную комнату. Все стало в ней золотым, и высокие
шкафы красного дерева,  и стекла, и кресла, обитые грязным оранжевым штофом,
и  тусклый коричневый деревянный потолок,  и стертый паркет,  и даже тени от
сиреневых кустов, отраженные в стенках шкафов.
 Мальчик жадничал:  находясь в такой солнечности,  ему мало одной книги,
даже самой замечательной,  он снимал с полок то одну,  то другую.  Все мало.
Вольтер,   Франс,   Теккерей,   и  вдруг  стихи  Антиоха  Кантемира,  просто
невозможные  стихи,  -  подавиться  можно!  -  и  стихи  всяких  декадентов,
Бальмонт,  Брюсов, Белый, Бодлер, Блок, и - "Великий розенкрейцер" Владимира
Соловьева.  Все умещалось в  детской голове и  раскладывалось что в  дальний
ящик, что в ближний, все для того, чтобы действовать, бороться, жить.
 Он  сидит в  кресле,  обложенный книгами,  погруженный в  приключения и
стихи,  в  красоту  и  несуразицу разбросанных по  подоконнику томов,  и  не
замечал  Андриевского,  тот  писал  за  ломберным  столиком,  сочинял  речь,
которую,  если бы удалось наступление Деникина,  если бы власть пролетариата
была  свергнута,  если бы  образовалась демократическая республика,  если бы
выбрали его в  депутаты,  -  он произнес бы с трибуны парламента:  "Господа!
Тирания   торжествующего   хама   низвергнута!   Институты   демократических
свобод..."
 Но  тут  в  библиотеку  в  лице  Быстрова  вошел  торжествующий хам,  и
Андриевский даже привстал.
 - Степан Кузьмич... Рад!
 Андриевский искренен,  как все увлекающиеся люди,  он тотчас забыл, чем
только что занимался.
 А Быстров пытливо взглянул на Славушку:
 - Все читаешь? Много проводишь здесь времени?
 - Да не так чтобы...
 Андриевскому:
 - Вы этого паренька оставьте!
 В глазах Андриевского мелькнула усмешка.
 - Как вас понимать?
 - А так! Подсовываете всякие книжечки, отравляете мозги...
 Он посмотрел на книги.
 - Об чем это?
 - Разное. Стихи, - ответил Славушка.
 - Бальмонт.  Блок...  Все иностранцы.  Белый...  В самом деле белый или
просто так? "Великий розенкрейцер"... А это с чем едят?
 Андриевский повел головой в сторону мальчика.
 - Его собственный выбор.
 - Нет, вы уж его оставьте, - строго сказал Быстров. - Понятно?
 - А  меня нечего оставлять,  -  возразил Славушка.  -  Я сам знаю,  что
читать.
 - Ох ты!..
 Но сказал это Быстров даже одобрительно.
 - Просто он  сюда приходит чаще других,  -  объяснил Андриевский.  -  А
книжки выбирает сам.
 - У нас на него другие виды,  -  веско сказал Быстров.  -  Сейчас не до
стихов.
 Славушка  заинтересованно взглянул  на  Быстрова,  а  Андриевский прямо
спросил:
 - Какие же это у вас на него виды?
 - Хлопчик нужен для революции,  а не для стихов,  -  сказал Быстров.  -
Понятно?   Во   всем   мире   молодежь   объединяется   в   Коммунистический
Интернационал.
 - Мне вас не учить, только революция - дело мрачное, при чем тут дети?
 Быстров нахмурился, исподлобья поглядел на Андриевского.
 - Кому мрачное,  а кому светлое,  -  твердо возразил он.  - Вы в церкви
бываете?
 - При чем тут церковь?
 - При том. Евангелие слушали?
 - Предположим. Даже читал.
 - Вы вот умный человек, образованный, словечка не скажете в простоте, а
ребята не научились врать.  Захотят,  да не сумеют.  - Быстров не смотрел на
Славушку,  но подразумевалось,  что имеет в виду и его.  -  Слышали:  устами
младенцев глаголет истина?
 - Смотря какая!
 - А двух истин не бывает.
 - Ошибаетесь, Степан Кузьмич, у каждого человека своя правда.
 - Ну уж нет!  Конечно,  относиться к  правде можно по-разному,  можно и
неправду назвать правдой, но правда одна: черное - черное, а белое - белое.
 - И вы хотите построить новое общество с помощью этих подростков?
 - Вы  же  не хотите строить?  Да оно вам и  не нужно!  И  строить новое
общество будут они для себя. Не столько я с их помощью, сколько они с моей.
 - Это не плеоназм?
 - Чего?
 - То же самое, повторенное иными словами.
 - Ну и пусть... Как вы сказали?
 - Плеоназм.
 Быстров рассердился.  Славушка заметил,  как задергалась у  него правая
щека,  она  у  него всегда дергается,  когда он  приходит в  неистовство,  -
например,  на митингах  когда клеймит мировой капитал,  щека дергается так,
точно вот-вот с ним случится припадок.  Но припадков никогда не случается, и
впоследствии Славушка убедился,  что  Быстров отлично умеет  держать себя  в
руках,  он подергивал щекой произвольно, это у него ораторский прием, так он
становился страшнее и  пользовался этим приемом,  чтобы показать свое особое
возбуждение.  Быстров болезненно самолюбив,  не любит,  когда его дурачат, в
неизвестном словечке Быстров уловил насмешку и рассердился, нарочно задергал
щекой, чтобы напугать Андриевского.
 И тот испугался!
 В  гневе Быстров страшен,  это говорят все,  хотя опять же он позволяет
овладевать собой гневу лишь тогда,  когда требуется стать неумолимым,  когда
он не смеет обнаружить сострадания,  когда,  например, у кулаков и помещиков
отбирали  имущество,  выселяли  их  из  насиженных гнезд  или  расстреливали
грабителей и дезертиров.
 - Вам что-нибудь нужно? - спросил Андриевский.
 - Нужно. Иначе зачем заехал бы я сюда? Слышали о положении на фронте?
 - Читал.
 - Меня вызывали позавчера в Малоархангельск.  Офицерня рвется к Москве,
нам  приходится  отступать.   Отступаем  с  боями,   изматываем  противника.
Требуется поднабраться сил,  чтоб перейти в наступление.  Возможно, придется
оставить Орел. Но до Тулы не допустим, от Тулы мы его и погоним.
 Андриевский  не  возражал,   а  он  любил  поспорить.  Славушка  понял:
Андриевский не верит Быстрову,  думает,  что Деникин дойдет до Москвы. Пусть
думает.  Славушка верит Быстрову. Он только хочет, чтобы белых погнали не от
Тулы, а от Орла. Он не хочет видеть белых в Успенском.
 - Орел мы не отдадим, - уверенно сказал Славушка.
 - А ты не рассуждай,  о чем не понимаешь,  -  оборвал Быстров.  -  Тут,
брат, стратегия.
 Славушка насупился.
 - Позволите объяснить ему это слово? - спросил Андриевский.
 Быстров сверкнул глазами.
 - А  я  и  сам сумею:  стратегия -  умение выиграть войну,  а тактика -
выиграть бой.  Деникинцы одерживают тактические успехи, а вот в стратегии им
с нами не совладать.
 Славушка лучше объяснил бы значение этих слов, но, по существу, Быстров
прав.  Славушка доволен,  что  Быстров не  позволил Андриевскому пуститься в
рассуждения о войне.
 - Вот  что  придется вам  сделать,  -  заявил  Быстров безапелляционным
тоном.  -  Составьте обращение к  населению на  тот  случай,  если Советской
власти придется эвакуироваться.  Надо предупредить:  не  верить посулам,  не
давать  лошадей  -  угонять,  скрывать продовольствие,  объявить -  вернется
власть,  спросит с  тех,  кто пойдет навстречу Деникину.  -  Быстров схватил
листок со стола. - Я напишу вам тезисы... - Это слово он хорошо знал. Но тут
глаза его расширились,  он прочел начало речи, которой Андриевский собирался
приветствовать деникинцев. - Что это?
 - Выписки. Из сочинений писателя Мережковского.
 - А он кто?
 - Черносотенец.
 - Так для чего ж эти выписки?
 - Для речи, для моей речи, сравнить - чего хотят белые и чего...
 Славушка думает,  что Быстров не поверил Андриевскому, но, должно быть,
сейчас умнее сделать вид, что поверил.
 Быстров сел за стол,  нацарапал несколько слов -  "лошади хлеб продукты
гужповинность доносы",  знаки препинания он второпях не расставил,  похлопал
ладонью по листку.
 - Завтра к утру написать и принести в исполком.
 - Я не успею...
 - А не успеете, отправлю завтра в Чеку...
 - Напрасно,  -  сказал  Андриевский,  от  волнения  грассируя  особенно
сильно. - Зачем прибегать к угрозам? Я и так сделаю...
 - То-то. И написать так, чтоб ни у кого никаких колебаний!
 Андриевскому вообще не  хочется писать,  а  Быстров требует,  да  еще с
огоньком...  Славушка не участвует в  разговоре,  но внутренне он на стороне
Быстрова.
 Жизнь здорово потерла,  но  не  очень-то отшлифовала этого поваренка из
имения князей Корсунских, повар из него получился грубоватый, блюдами своего
изготовления он  вряд  ли  потрафит вкусу таких,  как  Андриевский,  но  они
вынуждены не только есть, но и похваливать!
 Быстров знает свои возможности и не берется за то,  с чем не справится,
но  зато  с  удивительной  настойчивостью  умеет  принудить  выполнять  свои
указания.  Воззвание к  населению,  нацарапанное самим Быстровым,  получится
курам на смех,  он знает это и вот заставляет врага,  -  конечно,  врага!  -
написать воззвание,  и тот напишет, и напишет так, как нужно Быстрову... Вот
у кого учиться напору и воле!
 - Может быть,  вы  объясните поподробнее,  что написать?  -  спрашивает
Андриевский деловым тоном. - Мне кажется, к угрозам лучше не прибегать, люди
привыкли к  угрозам,  лучше  объяснить,  что  помогать деникинцам им  просто
невыгодно.
 - А  мне  это  вовсе не  кажется,  им  действительно невыгодно помогать
деникинцам, - перебивает Быстров. - Вот это и объясните.
 - Хорошо.
 Ведь это же против себя,  против себя, - Славушка отлично понимает, - а
ведь соглашается...  Славушка видел уже таких интеллигентов, не согласны, не
верят, а выполняют приказ!
 - Только  вы  там  не  очень  распространяйтесь,  -  сказал Быстров.  -
Покороче. А то у мужиков терпенья не хватит читать.
 Он еще учит! Не умеет, а учит! И Андриевский согласно кивает...
 И  вдруг  с  Андриевским происходит метаморфоза,  чем-то  он  неуловимо
меняется.
 - Можно с вами откровенно, Степан Кузьмич?
 - Валяйте!
 Андриевский садится,  откинувшись на спинку стула, у него довольно-таки
бесцеремонный вид, и Быстров садится, подтянутый, настороженный.
 Солнце переместилось к юго-западу,  золотистые блики исчезли со шкафов,
корешки книг тускнеют, сиреневая тень стелется под потолком.
 - В чем смысл революции?
 Быстров озадачен.  На митинге он нашелся бы,  а  так,  с глазу на глаз,
наедине с человеком,  который никогда с тобой не согласится... Правда, в чем
смысл революции?  Крестьянам -  землю.  Рабочим - фабрики и заводы. А таким,
как Андриевский? Постановка любительских спектаклей...
 Но конечный смысл революции Быстрову ясен.
 - Счастье.
 - А что такое счастье?
 Ну это-то Быстров знает, он читал об этом и сам это постиг:
 - Борьба!
 - Допустим,  хотя я с вами и не согласен. Вы революционер, возможно, вы
действительно находите счастье в  борьбе...  Но  вот  ваши  дети...  У  вас,
кажется, есть дети?
 - Да,  от  первой жены.  -  Быстрову не  нравится вопрос.  -  Мальчик и
девочка.
 - А как представляете вы счастье своих детей?
 - Ну как...  Чтоб все у  них было.  Чтоб хорошо учились...  -  В голосе
Быстрова нет уверенности. - Ученье, конечно.
 - Гм! Я что-то не представляю счастья в виде уроков математики или даже
лекций по юриспруденции. Вы же говорите - борьба?
 - А разве овладение знаниями - не борьба?
 - Борьба с таблицей умножения?
 Андриевский ставит Быстрова в  тупик,  разговор-то  ведь не  на  людях,
требуется не переговорить противника, а отразить доводы по существу.
 - Серьезно,  Степан Кузьмич,  какой  борьбы желаете вы  своим детям?  -
продолжает Андриевский. - Дети нуждаются в конкретных материальных благах.
 - Никаких благ не получишь без борьбы!
 - Не дети же их добудут себе, вы их обязаны добыть детям.
 - Даровое счастье плохо ценится.
 - Даже  у  животных родители заботятся о  детенышах,  не  бросают их  в
самостоятельную борьбу за существование.
 Быстров поколеблен, но Андриевский совершает ошибку.
 - В какой борьбе может участвовать, например, Славушка?
 - В классовой! - восклицает он. - В классовой!
 Мальчик  молчит.   Революционеру  свойственна  скромность.  Быстров  не
нуждается в его поддержке.  Но он всей душой с Быстровым.  В какой борьбе он
может участвовать?  В классовой!  В битвах пролетариата с буржуазией. Сейчас
Быстров поставит Андриевского на свое место.
 Но встает Андриевский. Высокий, громадный, он гораздо крупнее Быстрова,
спиной прислоняется к  косяку окна,  скрещивает на  груди руки,  ни  дать ни
взять - Цицерон перед сенатом.
 - Нет,  Степан  Кузьмич,  вы  совершаете  непростительную ошибку.  Ваша
партия совершает ошибку.  Хорошо,  вам удалась ваша революция,  вы пытаетесь
удержаться у власти. История рассудит, кто прав, кто виноват. Но при чем тут
дети?  Оставьте  детей  в  покое.  Вовлекать  детей  в  политическую игру  -
преступление...
 Быстров молчит,  как-то  по-мужицки молчит,  не  будь  у  него  военной
выправки,  он  бы и  покряхтел,  и  затылок почесал,  но он не кряхтит и  не
чешет