и братии
наших, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная!
 Жизнь  бесконечная...  Всякой жизни приходит конец.  Пришел конец Ивану
Фомичу.  Отпоют,  попрощаются, зароют... Как бы не так! Он будет жить! Школа
никуда  не  денется,  не  пропадет.  От  помещиков Озеровы"  воспоминания не
останется, а школа будет существовать. Будут жить и действовать его ученики.
Я буду жить.  Зря,  что ли,  спорили мы с ним о Блоке!  Не поспорили бы,  не
вступил бы я в комсомол...
 Как  ужасно поет коричневая старуха!  Все время фальшивит.  Дочери отца
Тархова поют чисто, радостно.


24

 Слава совсем было отрешился от  всего,  что  его  окружало,  как  вдруг
откуда-то из-под купола упал солнечный луч и коснулся его лица...
 Слава оглянулся как  раз  в  тот  самый момент,  когда в  церковь вошла
Маруся Денисова.
 Она  медленно  шла  по  каменным  плитам,  прижимая  к  груди  цветущие
яблоневые ветви.
 Нежные  бело-розовые  цветы  дышали  весенней  истомой,   источали  еле
ощутимый сладковатый аромат, лепестки дрожали...
 Маруся медленно шла  по  церкви,  прижимая к  груди  цветы,  и  вдруг -
неожиданно,  сразу,  внезапно -  Славу пронзила мысль, что он любит... Любит
Марусю!
 Раньше он даже подумать не мог,  что может кого-нибудь полюбить, любовь
настигла его в тот момент, когда Маруся приблизилась к гробу.
 Она обошла аналой,  поднялась на ступеньку, стала в ногах Ивана Фомича,
чуть наклонилась вперед и положила цветы.
 Нет  в  мире  ничего прекраснее этих  розово-белых цветов.  Слава сразу
ощутил всю прелесть и красоту...  Цветов или Маруси?  Никогда не видел он ее
такой... Такой красивой! Видел множество раз, но не замечал ни ее горделивой
осанки,  ни разлетевшихся к вискам коричневых бровей, ни узких больших глаз,
ни синего их блеска, ни пушистых прядок на висках, ни строгих тонких губ, ни
румянца на смуглых щеках, ни легких рук, обтянутых голубеньким ситцем...
 Румянец заливает щеки, но Слава этого не чувствует, товарищу Ознобишину
не  подобает краснеть.  Как,  впрочем,  не  подобает и  обращать внимание на
девушек... Да еще во время заупокойной службы!
 - Прощайтесь, - негромко произносит отец Валерий.
 Первой подходит Ирина Власьевна.  В  лице у  нее  ни  кровинки.  Но  не
плачет. Губы стиснуты, точно они на замке. Наклоняется к мужу.
 Вот и Дмитрий Фомич подходит, и Устинов, и Введенский...
 Кто-то смотрит на Славу, он понимает, его черед.
 Прощайте, Иван Фомич...
 Слава толкает кого-то, кто стоит позади него, но не оборачивается.
 - Простите, - говорит он и подходит к Марусе.
 - Здравствуй...
 - Здравствуй, Слава...
 Они рядом, как два школьника, как два ученика.
 Слава чуть касается ее руки.
 - Где это ты обломала яблони?
 - Возле школы,  -  шепчет Маруся. - Яблокам на них все равно не бывать,
обдерут и ребята и телята.
 Она права,  с тех покалеченных яблонь,  что растут перед школой,  никто
еще не дождался ни яблока, не успеют появиться завязи, как ребятишки обобьют
палками.
 Легкое замешательство,  и  вот уже плывет Иван Фомич на холстах в  свой
последний путь.
 Стоят Слава и Маруся у могилы...
 Последние возгласы певчих, последний взмах кадила, последний крик...
 Ирина Власьевна приглашает всех  на  поминки,  поминальный обед  братья
устраивают у  Митрофана Фомича,  там  уж  загодя припасена не  одна четверть
самогона,  наварено и нажарено столько, чтобы все разошлись со сладкой думой
о покойнике.
 - Пойдем?  - спрашивает Слава, и Маруся понимает, не к Митрофану Фомичу
зовет он  ее,  они  прячутся за  березу и  скрываются меж  крестов,  темных,
обветренных, обветшалых.
 Где-то  здесь  закопан  Полиман,   деревенский  дурачок,  расстрелянный
проезжим трибуналом.
 Но Слава о  дурачке даже не вспоминает,  иная мысль,  острая и хмельная
звенит в его голове.
 Как же  не  замечал он  Марусю?  Вместе учились,  ходили в  один класс,
сидели неподалеку,  и -  не замечал,  не замечал,  а сейчас заслонила все на
свете?
 - А знаешь, Маруся, я часто о тебе вспоминаю, - говорит Слава...
 Ни разу, ни разу не вспомнил он о ней в Малоархангельске!
 - Знаю, - говорит Маруся.
 Откуда она может знать?
 Они выбираются из частокола крестов, ноги тонут в густой траве.
 - Ты любишь стихи? - спрашивает Слава.
 - Не знаю, - отвечает Маруся.
 Не сговариваясь, переступают заросшую травой канаву.
 - Смотри, - говорит Маруся. - Как сильно цветет земляника.
 - А ты умеешь варить варенье? - спрашивает Слава.
 - Не знаю, - отвечает Маруся. - Дома у нас не варят варенья.
 - А у меня мама очень хорошо варит, - говорит Слава.
 - А она научит меня? - спрашивает Маруся.
 - Конечно, - говорит Слава.
 И опять молча бродят в березовой рощице.
 - Мне пора, - говорит Маруся. - А то заругаются, скоро корову доить.
 - Хорошо, - соглашается Слава. - Пойдем.
 - Нет, ты погоди, - говорит Маруся. - Пойдем порознь, а то неудобно...
 Она уходит,  и Слава один уже слоняется между берез и думает, какое это
странное чувство - любовь.


25

 Слава еще спал, когда за ним притопал Григорий.
 Вера Васильевна разбудила сына:
 - За тобой из исполкома.
 - О, господи, - вздохнул Слава. - Не терпится, все равно ведь зайду...
 Надо возвращаться в Малоархангельск, но в исполком он обязательно зашел
бы - Успенский волисполком для него все равно, что родной дом.
 - Кому я там понадобился, дядя Гриша?
 - Данилочкину,  кому ж еще! Церковь идут грабить, вот и приглашает тебя
разделить удовольствие.
 - Какую еще церковь?
 Слава  не  понял сначала,  подумал,  что  собираются идти  в  церковь с
обыском,  такое случалось, - прятали в церквах и оружие, и хлеб, однако отец
Валерий вряд ли на это способен,  человек принципиальный,  богу служит, но в
грязные дела не ввязывается.
 Григорий снисходительно покачал головой: неужели непонятно?
 - Ценности  идут  отбирать.   Серебро,  золото.  Да  ты  что,  Вячеслав
Миколаич? Неужели не знаешь?
 Слава хлопнул себя по лбу,  как это он не сообразил:  еще ранней весной
опубликован  декрет   ВЦИКа   об   изъятии  церковных  ценностей  в   пользу
голодающих...
 Постепенно,  от  церкви к  церкви,  шло  это  изъятие.  Слава сам читал
секретные сводки о том,  как оно проходило.  Не обходилось без инцидентов, а
местами  так   и   серьезных  волнений.   Патриарх  Тихон  призвал  верующих
противиться  изъятию  ценностей  из  церквей,   и   всякие  темные  элементы
пользовались случаем возбудить людей против Советской власти.
 Не  без  волнений  проходило изъятие  ценностей и  в  Малоархангельском
уезде:  в Куракине мужики избили милиционера,  а в Луковце подожгли церковь,
пусть все пропадет, а не отдадим...
 Солнце по-полуденному припекло землю,  а  окна в исполкоме закрыты,  от
духоты  можно  задохнуться,   но  почему-то  никому  не  приходит  в  голову
распахнуть рамы,  не  до  того,  должно быть,  все  в  исполкоме побаиваются
предстоящего испытания.
 Из-за  стола,  за  которым еще  не  так давно сидел Быстров,  навстречу
Ознобишину ковыляет Данилочкин.
 - Что  ж,  Вячеслав Николаевич,  церковь посетил,  а  исполком стороной
обходишь?
 Слава подошел к  Дмитрию Фомичу,  тот  сидел за  своим дамским столиком
грузный  и  сонный,  впервые  Славу  поразило несоответствие этого  стола  и
нынешнего  его  владельца  удивительно,  как  эта  принадлежность  дамского
будуара выдерживает тяжесть мужицкой руки.
 Голова Никитина низко опущена.
 "Переживает смерть брата? - думает Слава. - Сразу не поймешь..."
 Тут  Дмитрий  Фомич  скользнул по  Ознобишину взглядом,  глаза  у  него
блестят, он не произносит ни слова и отводит глаза в сторону.
 - Получили  указание  изъять  из  церквей  ценности,  -  продолжает тем
временем Данилочкин.  - Собирались позавчера, да не хотели мешать похоронам.
Хотим попросить тебя, товарищ Ознобишин, поприсутствовать вместе с нами.
 Отказать Данилочкину Слава не может.
 - Пошли, комиссия уже там...
 В комиссию входили Данилочкин, Еремеев, который ввязывался во все дела,
связанные с  реквизициями и обысками,  Устинов от сельсовета,  Введенский от
учителей -  сын  священника,  он  был как бы  гарантией тому,  что не  будет
допущено никаких злоупотреблений, и, наконец, Григорий, сторож волисполкома.
 - А Григорий от кого? - удивился Слава.
 - От общественности, - серьезно произнес Данилочкин. - Мужики ему верят
больше, чем мне.
 Перед церковью множество старух, до них уже дошел слух об изъятии.
 Еремеев, Устинов и Введенский на паперти, старухи на лужке за оградой.
 Едва показался Данилочкин, старухи заголосили:
 - Господи,  и на кого же ты нас покидаешь, батюшки мои родные, маменьки
мои родные, осиротинил ты нас, беспомочных, обескрышил ты нас, детиночек...
 Причитали, как на похоронах.
 - Кыш,  кыш, старухи! - прикрикнул на них Данилочкин. - Будя! Никто вас
не обидит... Товарищ Куколев, пригласите гражданина Тархова!
 Что это еще за Куколев?  Оказывается, Данилочкин обращается к Григорию,
Слава и не знал, что его фамилия Куколев.
 Григорий пересекает лужайку,  но не успевает дойти до Тарховых,  как из
дома показывается отец Валерий,  в  люстриновой рясе,  с наперстным крестом,
при всем параде, только из-под рясы торчат рыжие яловые сапоги.
 Тоже поднимается на паперть.
 - Гражданин Тархов, - громко спрашивает Данилочкин. - Вам известно, что
Советская власть издала декрет о конфискации церковных богатств?
 - Какие у нас богатства...
 - Я спрашиваю, - строго повторяет Данилочкин, - известно вам о декрете?
 - Известно.
 - Перед вами комиссия волисполкома,  - еще громче объявил Данилочкин. -
Пришли произвести опись и конфискацию, ключи от церкви при вас?
 - Пожалуйста.
 - Ваше присутствие обязательно.
 - А я не уклоняюсь...
 Притихшие было старухи вновь заголосили, заплакали, запричитали.
 - Открывайте, - приказал Данилочкин...
 Не  так уж  они безобидны,  эти старухи,  голосить голосят,  но смотрят
свирепо,  минута-другая  и  начнут браниться,  а  там,  глядишь,  и  драться
полезут.
 Многое зависело от отца Валерия.
 - Бабки,  подойдите поближе!  - подозвал их Данилочкин. - Чего галдите?
Или уж совсем всякое понятие потеряли?
 Старухи медленно двинулись к  паперти.  Солнце  припекало все  сильнее.
Данилочкин спустился на две ступеньки.  Еремеев дернул его за рукав,  он был
противником лишних разговоров.  Но Данилочкин только отмахнулся, его трезвый
крестьянский  ум  подсказывал,   что  таиться  от  народа  опасно.   Старухи
посматривали с недоверием, однако молчали, готовы были слушать.
 - Так вот,  бабки, - начал Данилочкин. - По вкусу вам хлеб с лебедой? А
на Поволжье такой хлеб посчитали б за пряник.  Только там и такого нет,  тот
голод даже  вообразить невозможно.  Люди  людей ели,  это  до  вас  доходит?
Обязаны мы помочь тем, кто от голода пропадает? Мне можете не верить, но это
не я, а товарищ Ленин написал в газете, что такой тяжелой весны у нас еще не
было.  Нам  хозяйство  надо  восстанавливать,  надо  покупать  зерно,  хлеб,
консервы.  Все можно купить у капиталистов, только денег у нас нет, а купить
нужно обязательно. Вот Советская власть и решила собрать по церквам золото и
серебро на пользу народу...
 Он вбивал свои слова в  глупые бабьи головы,  но в разговор не вступал,
чувствовал,   может   возникнуть  перебранка,   надо   утомить   слушателей,
обезоружить, а потом оборвать речь и идти делать свое дело.
 Слава слушал и завидовал, так просто разговаривать он не умел.
 - А вы, батюшка, хотите что-нибудь сказать своим прихожанкам? - спросил
вдруг Данилочкин,  и  Слава заметил,  что Василий Семенович уже не  называет
священника "гражданином Тарховым".
 - Что я могу сказать? - сказал отец Валерий. - Никому не посоветую идти
против государственной власти.  Золота у нас нет,  да и серебра мало, однако
Христос учит делится со страждущими последней рубашкой...
 Тут одна из старух с лицом,  сморщенным,  как печеное яблоко, выскочила
наперед.
 - Испужался?  -  завизжала она.  -  Пес ты после этого, а не поп! Крест
отдашь, а чем благословлять будешь?
 Отец Валерий осенил старух крестным знамением.
 - Шли бы вы лучше по домам!
 Повернулся к ним спиной и решительно зашагал в церковь.
 Гражданин Тархов повел комиссию в алтарь, там хранились серебряные чаши
и  блюда,  подавал  Данилочкину,  Данилочкин передавал  Введенскому,  и  тот
записывал в тетрадь название переданного предмета.
 - А золото? - спросил Еремеев.
 - Золота нет, - отвечал Тархов. - Откуда в нашей церкви быть золоту?
 Пошли вдоль иконостаса, с нескольких икон сняли серебряные ризы.
 - А вы слушали, батюшка, что патриарх Тихон запретил церковнослужителям
сдавать государству ценности? - спросил Еремеев.
 - Как не слышать, - мирно отозвался отец Валерий. - Мы его воззвания по
почте получили.
 - Не подчиняетесь, значит, начальству?
 - Не то, что не подчиняюсь, но и под суд идти нет охоты.
 Данилочкин посмотрел на него:
 - Значит, и об этом осведомлены?
 - Так мы,  Василий Семенович,  газеты читаем, я думаю, аккуратнее, чем,
например, товарищ Еремеев.
 - А это что? - продолжал Еремеев, указывая на громадную книгу.
 - Евангелие.
 - А это что?
 - Переплет.
 - Из чего переплет?
 - Серебряный.
 - А что за украшения?
 - Бирюза, халцедоны.
 - Драгоценные камни?
 - Полудрагоценные.
 - Что  это  вы  прибедняетесь?   Есть  верующие,   есть  неверующие,  а
полуверующих не бывает. Драгоценные или не драгоценные?
 - Ну, ценные камни.
 - Так и говорите. Придется забрать.
 - Не могу я отдать Евангелие, я без него службу справлять не могу.
 - А мы ваше Евангелие не заберем, серебро с него только снимем.
 И Еремеев рывком содрал серебряную ризу с Евангелия.
 - Что ж это вы...
 Отец Валерий даже всхлипнул.
 - Для голодающих!
 Отец Валерий тронул висевший у него на груди крест.
 - Тоже прикажете снять?
 Еремеев хищно взглянул:
 - А он серебряный?
 Но Данилочкин решил проявить великодушие.
 - Крест-то лично ваш или церковный?
 - Крест мне был пожалован...
 - Ну носите себе на здоровье!
 Немного  ценностей  наберется  в  обычной  деревенской церкви,  и  пуда
серебра не  нашлось,  ссыпали все в  корзину,  понесли в  исполком,  еще раз
пересчитать и переписать.
 - Я на минуточку, - сказал Слава Данилочкину. - Сейчас вернусь...
 Огородами побежал домой.
 Покуда он  ходил от  иконы к  иконе,  ему все больше становилось не  по
себе.   Голод,   голод...   Это  не  просто  слова,  это  жизни  людей,  это
благосостояние государства. Трудно, значит, правительству, если оно решилось
собрать золото,  хранимое в церквах.  Ценности,  накопленные церковниками, -
это в  общем-то  пот и  кровь множества людей,  отрывавших от себя последние
копейки в  пользу церкви.  А  ведь сколько золота еще у  людей!  Если бы все
собрать...
 Вот и у мамы лежит брошка,  думал Слава. Воспоминание о свадьбе. Много,
немного, но чего-то она стоит. А он знает и мирится с этим...
 В доме тишина.  Нигде никого. Федосея с Надеждой Павел Федорович послал
на хутор полоть капусту. Одна Вера Васильевна мыла на кухне посуду.
 Слава подбежал к матери, запыхавшийся, взволнованный.
 - Мама, где твоя брошка?
 - У меня.
 - Отдай ее мне!
 - Погоди, Слава, объясни.
 - Видишь ли, мамочка, собирают золото для голодающих...
 - Ты очень щедр! А если с нами что случится? Это все, что у нас есть на
черный день.
 - Он уже пришел, черный день. Не для нас. Для таких, как мы...
 Вера  Васильевна могла  затеять разговор надолго,  а  Слава  торопился,
брошка нужна немедленно.
 - Если ты не отдашь брошку,  я уеду и ты никогда,  - слышишь? - никогда
уже меня не увидишь!
 Из корзиночки с  бельем достала Вера Васильевна металлическую коробочку
с пуговицами,  в этой коробочке и хранилась пресловутая брошка, завернутая в
папиросную бумагу.
 Так же стремительно, как бежал домой, Слава понесся в исполком.
 Члены   комиссии  окружили  стол,   на   котором   разложены  вещи   из
потускневшего серебра,  дароносица,  чаша для  причастия,  кадило,  оклады с
икон...
 Введенский начисто переписывал акт об изъятии ценностей.
 Данилочкин строго посмотрел на Славу.
 - Где это ты пропадал?
 Теперь следовало незаметно присоединить ко  всем  этим  церковным вещам
мамину брошку.
 Он  выбрал  себе  в  соучастники Данилочкина и  быстро положил брошку в
дароносицу.
 - Василий  Семенович,   тут   еще  какая-то   брошь.   Похоже,   что  с
бриллиантами.
 Данилочкин догадался, кто ее принес, и вступил в игру.
 - Отнес небось кто-нибудь попу на сохранение, а теперь пойдет на доброе
дело...
 Упомянули в акте и брошь: "женское украшение из золота пятьдесят шестой
пробы с прозрачными белыми камнями".
 Однако Данилочкину хотелось знать, откуда взял ее Слава.
 Отвел Славу к окну.
 - Откуда она у тебя?
 Слава замялся.
 - Все ясно, - догадался Данилочкин. - Изъял у своего дяди?
 - Какого дяди? - удивился Слава.
 - Как какого - у Астахова.
 - Какой же он мне дядя? - возмутился Слава.
 - Да я тебя не корю,  -  примирительно сказал Данилочкин.  -  Правильно
поступил,  об этом даже написано: грабь награбленное, ведь не для себя взял,
а для государства.


26

 Всего три дня отпущено товарищу Ознобишину на  поездку в  Успенское,  а
сколько  уже  событий  позади:  похороны Ивана  Фомича,  встреча с  Марусей,
участие в изъятии церковных ценностей...
 Только для родной матери нет времени!
 Накануне отъезда он пришел домой с  твердым намерением провести остаток
дня с Верой Васильевной и Петей.
 А Вере Васильевне просто необходимо поговорить с сыном.
 - Все бегаешь, не посидишь, - упрекнула его мама. - А мне ведь не с кем
посоветоваться...
 Слава порывисто обнял мать.
 - Я удивилась,  что ты приехал, - призналась она. - До Малоархангельска
неближний путь. Как это ты узнал о похоронах? Смотрю, подходишь прощаться...
 - Ты разве была в церкви?
 - Ох,  Слава,  Слава...  Где ты только витаешь?  Ничего не замечаешь. А
потом исчез. Ты что, ходил на поминки?
 - Ну что ты! Меня известила Ирина Власьевна.
 - Для нее это страшный удар, да она еще на сносях.
 Однако смерть Никитина удар не для одной Ирины Власьевны,  это удар для
всего Успенского, школа держалась Иваном Фомичом.
 - А где ты сейчас пропадал?
 - Гулял.
 Он не хотел говорить, что ходил повидаться с Марусей.
 - Ты голоден?
 Она накормила сына,  на  кухне у  Надежды одни щи,  но  Вера Васильевна
нашла в кладовушке несколько яиц.
 - Поживешь дома?
 Слава виновато развел руками.
 - Завтра обратно, ты не представляешь, какая у нас там горячка.
 Вечер он провел с мамой и с Петей. Все трое не могли наговориться. Вера
Васильевна мельком,  почти не жалуясь, обронила несколько слов о том, что ей
с  Петей жить  становится все  труднее.  Если бы  Петя не  работал наравне с
Федосеем, пришлось бы еще хуже.
 Перед сном Слава не выдержал.
 - Мама,  а Маруся Денисова еще учится?  - спросил безразличным тоном. -
Ей на будущий год кончать?
 - Что это ты ее вспомнил? - удивилась Вера Васильевна.
 - Встретил в церкви, - объяснил Слава. - Как похорошела!
 - А ты заметил? - Вера Васильевна улыбнулась. - Первая на селе невеста.
 - А за нее сватаются? - с тревогой спросил Слава.
 - Уже не раз, - сказала Вера Васильевна. - Но она не торопится.
 - И не надо, - поспешно согласился Слава. - Зачем бросать школу?
 Но дальше он о Марусе говорить не захотел,  принялся расспрашивать Петю
о всяких деревенских новостях.
 Утром пришла Надежда, позвала завтракать.
 Вера  Васильевна удивилась,  Павел  Федорович  и  Марья  Софроновна ели
отдельно от Веры Васильевны и Пети.
 - Павел Федорович наказывали непременно...
 Не иначе, их звали за общий стол по случаю приезда Славы.
 Так оно и оказалось.  Для обеда рановато,  но по обилию блюд ровно бы и
обед:  куриная  лапша  и  отварная курица,  жареная  свинина на  сковородке,
пшенная каша, творог.
 Давно Слава не видел такого стола, да и Вера Васильевна с Петей отвыкли
от подобного изобилия.
 - Ну,  Вячеслав Николаевич,  с  приездом,  -  приветствовал Славу Павел
Федорович.  -  Твоя мамаша чего-то от нас отгораживается,  а  мы всегда рады
посемейному...
 Даж