да не так. Он не
кулаков пожалел,  а детей.  Отцы их действительно ушли к белым,  не пожалели
детей,  бросили на произвол судьбы,  а Ознобишин политическую дальновидность
проявил,  дети те не забудут,  чем они Советской власти обязаны, потому мы и
оставили то письмо без внимания.
 - Нет,  я бы перевел в кандидаты,  -  настаивал Неклюдов и обратился за
поддержкой к Петровой: - А вы что скажете?
 Петрова пожала плечами.
 - Молод, конечно, но...
 - Впрочем,  давайте-ка  спросим его самого...  -  Неклюдов повернулся к
Ознобишину. - А что скажешь ты сам?
 Однако спрашивать Славу было  излишне.  Он  стоял,  вдавившись спиной в
стену,  и  плакал.  Он был уверен,  что ни у кого даже вопроса не возникнет,
достоин ли он находиться в партии.
 - Видите?   -   как  будто  даже  обрадовался  Неклюдов.  -  Эти  слезы
характеризуют его  лучше всего.  Ребенок!  Решается серьезный вопрос,  а  он
плачет, точно у него отнимают игрушку.
 Петрова укоризненно покачала головой.
 - Товарищ Ознобишин, как можно...
 Даже Шабунин с неодобрением посмотрел на Славу.
 - Вот что, - раздраженно сказал он. - Ты иди, мы тут посоветуемся...
 Слава хотел сказать, что они не правы, но не мог.
 - Иди, иди, - повторил Шабунин. - Нельзя так распускаться.
 Изможденное лицо Неклюдова не выражало никакого сочувствия.
 Слава бросился к двери.
 Он  был  так  бледен,  что всем в  приемной стало очевидно,  что с  ним
стряслась беда.
 Еремеев не выдержал, спросил:
 - Исключили?
 Комок в горле мешал Славе заговорить, ответил за него Семин:
 - Зря это он, перевели в кандидаты.
 Он все знал, хоть и не был в кабинете.
 - Да не расстраивайся ты, - утешил Славу Быстров. - Через полгода снова
переведем в члены...
 Тут в приемную вышел Шабунин, встал перед Ознобишиным и, как показалось
Славе, насмешливо покачал головой.
 - Разнюнился? - сказал он Славе. - Какой же ты после этого мужчина? Вот
что,  товарищи, - обратился Шабунин уже ко всем. - Закончим с вами, и можете
ехать,  одному Ознобишину придется задержаться часа  на  три,  вопрос о  нем
перенесли на заседание укома,  пусть останется кто-нибудь с подводой,  чтобы
захватить Ознобишина...
 Часа  не  прошло,  как  отпустили всех,  исключенных не  было,  даже  в
кандидаты никого больше не  перевели,  а  дожидаться Ознобишина остался один
Быстров.
 - Сходите в чайную, что ли, - посоветовал Быстрову заведующий учетом. -
Уком не скоро еще...
 Единственная в  городе  столовая работала на  полукоммерческих началах,
приезжим подавали чай,  котлеты,  яичницу и  даже  торговали дрянным винцом,
которое завозили раза два в месяц из Орла.
 Степан  Кузьмич спросил себе,  разумеется,  винца,  а  Славе  заказал и
котлет, и яичницу.
 - Ешь, ешь, не теряйся, через три месяца переведем обратно...
 - Заседают,   -  сообщил  заведующий  учетом,  когда  Быстров  и  Слава
вернулись в уком, и повел головой в сторону Ознобишина. - Обсуждают.
 - Ему-то войти? - осведомился Быстров.
 - Не вызывали...
 Вскоре в приемную опять вышел Шабунин.
 - Ждете?  -  обратился он к Быстрову,  точно дело нисколько не касалось
Ознобишина. - Отстояли твоего питомца.
 Слава  внимательно  рассматривал Шабунина.  Худой,  поджарый,  строгий.
Разумеется,  строгий.  Весь уезд его боится.  Никогда не кричит,  а  боятся.
Интересно,  меняет он когда-нибудь свою гимнастерку?  А  может,  у  него нет
ничего на смену?  Степан Кузьмич очень уважает Афанасия Петровича.  И  Слава
его уважает...
 - Степан Кузьмич,  забирай парня. Только я думаю, что скоро, очень даже
скоро придется товарищу Ознобишину перебираться к нам в Малоархангельск.


17

 Это было как подъем на вершину горы.
 Такое ощущение осталось у  Славы Ознобишина,  да  и  не у  него одного,
после уездной комсомольской конференции.
 Он  выступал  на  конференции дважды,  Шабунин,  вызвав  Славу  к  себе
накануне,  прямо сказал ему:  "Ты побольше,  побольше выступай,  покажи себя
молодежи".
 Когда работа конференции шла к концу, в зале появился Шабунин.
 Все понимали,  что секретарю укома Донцову пора с  комсомольской работы
уходить,  он уже более полутора лет стоял во главе уездного комитета,  а  по
тем  быстродвижущимся временам это  был  громадный срок  кто  говорил,  что
Донцов переходит в систему народного просвещения,  кто - что едет продолжать
образование,  но  главная причина заключалась в  том,  что  Донцову шел  уже
двадцать третий год,  он  женился,  какой он  деятель молодежного движения с
семейством...
 Шабунин намеревался сказать, что Ознобишина рекомендует уездный комитет
партии, но его имя выкрикнули в разных концах зала.
 Выбрали Железнова,  уравновешенного и серьезного парня. Шабунин намечал
его в заместители Ознобишину,  рассчитывая, что он будет сдерживать горячего
Ознобишина  Никиту Ушакова,  юношу, казавшегося интеллигентом, хотя во всем
уезде не  было более бедной крестьянской семьи,  чем семья Ушакова  выбрали
Колю  Иванова,  в  преданности которого партии  нельзя  было  усомниться,  и
выбрали Соснякова.
 Пришел Шабунин и  на  первое заседание укома,  но пленум укомола и  без
подсказки избрал именно тех, кого намечал уездный комитет партии.
 - А теперь, - сказал Шабунин Славе после заседания укомола, - одна нога
здесь,  а другая там, отправляйся в Успенское. Сдавай дела и обратно. Теперь
твое время не принадлежит тебе самому.
 Быстрая поездка Славе была обеспечена: в Успенское ехал уездный военный
комиссар.
 О  таком  выезде,  какой  был  у  военкома,  на  конном дворе  уездного
исполкома,  вероятно,  и  не мечтали:  пара караковых рысаков и  пролетка на
мягких рессорах.
 - Ну-с, молодой человек, - сказал военком, - доставлю вас туда и сюда в
сохранности, но времени на все дела - один день!
 Расстояние в  сорок верст они пролетели,  и всю дорогу военком распевал
романс об отцветших хризантемах.
 - На  военную службу  не  хочешь?  -  один  раз  только за  всю  дорогу
обратился военком к  Ознобишину.  -  Избавлю от  Малоархангельска в  момент,
откомандирую в военное училище...
 Но Слава избавляться от Малоархангельска не хотел.
 Военком остановил коней перед волисполкомом.
 - Прошу.
 Слава побежал домой, застал Веру Васильевну за стиркой.
 - Как ты долго!
 - Мамочка, всего на пару часов!
 - Когда же кончится эта спешка?
 - Уезжаю в Малоархангельск.
 - Опять?
 - Не опять, а насовсем.
 - Как насовсем?
 - Уезжаю туда работать!
 - Как так? Ни посоветовавшись, ничего не взвесив...
 - Мамочка, я подчиняюсь решению партии!
 Не прошло и  часа,  как собрали заседание волкомола,  следовало избрать
секретаря вместо Славы.  Он предпочел бы, конечно, чтобы его сменил Моисеев,
но  было очевидно,  что  Ознобишина сменит Сосняков,  и  Слава сам предложил
избрать Соснякова секретарем волкомола.
 - Думаю, Иван справится со своими обязанностями.
 Сосняков вызывающе переспросил:
 - Думаешь?
 - Да,  думаю,  -  сказал  Слава,  делая  вид,  что  не  замечает иронии
Соснякова.
 - Ну думай, думай...
 А еще через час Ознобишин сдавал Соснякову дела.
 - Печать. Учетные карточки. Протоколы. Планы...
 Сосняков не  торопясь перелистывал дела,  точно Ознобишин мог  недодать
ему какой-нибудь протокол.
 - Здесь тетради, карандаши...
 - Ты от кого получаешь канцелярские принадлежности?
 - От Дмитрия Фомича.
 Сосняков  задумчиво  повертел  между   пальцами  цветной   красно-синий
карандаш.
 - Сколько ты получил в этом году цветных карандашей?
 - Пять.
 - А где же два?
 - Исписал, - сердито ответил Слава. - Что еще?
 - Керосин...
 Волкомол     уже      давно      перестал     распределять     керосин,
культурно-просветительные    учреждения    снабжались    керосином     через
потребиловку, и волкомол получал керосин наравне с другими.
 - Керосин в бачке, у Григория.
 Сосняков сходил взглянуть и на керосин.
 Он  не  спешил,  а  Слава,  наоборот,  торопился,  все  меньше  времени
оставалось у Славы на то, чтобы побыть с матерью, а надо было еще проститься
с Петей, с Иваном Фомичом и даже с сестрами Тарховыми.
 Однако и придирчивость Соснякова исчерпалась, отпустил он Славу:
 - Ладно, иди прощайся со своей буржуазией.
 Всех,   кто   занимался  умственным  трудом,   Сосняков   подозревал  в
буржуазности.
 Забежал в исполком, распрощался с Дмитрием Фомичом, с Данилочкиным.
 Данилочкин добродушно пошутил:
 - Улетаешь-таки?
 - А где Степан Кузьмич?
 Дмитрий Фомич недовольно поморщился, точно у него заболел зуб.
 - Ищи ветра в поле! Сами подчас ищем, узнаем, в Бахтеевке, пошлем, а он
уже в Туровце...
 Побаивался Слава встречи с  Быстровым,  вряд ли  тот  одобрит переезд в
Малоархангельск.
 Уходя, столкнулся в дверях с Иваном Фомичом.
 - Уезжаю, Иван Фомич.
 - Далеко?
 - В Малоархангельск!
 - А я возлагал на вас другие надежды...
 - Мама тоже упрекает меня,  -  сказал Слава.  -  Но  ведь должен кто-то
работать?
 - Мы все зависим не только от себя, - согласился Иван Фомич. - Но кое в
чем и от себя. Впрочем, вас ведь не разубедишь!
 Он все-таки заставлял задумываться, этот учитель!
 Слава медленно побрел домой.
 Его не покидало ощущение, что кого-то он все-таки забыл...
 А  тот,  кого он забыл,  сам напомнил о  себе.  Подойдя к  дому,  Слава
услышал хриплый лай Бобки...
 Вот кого он забыл!
 Такой верный,  такой хороший пес! Не со всеми хороший, но со Славой пес
дружил, запомнил, как Слава спас его от белогвардейской пули.
 Слава свернул в проулок. Бобка стоял, натянув цепь, увидев Славу, сразу
затряс обрубком хвоста.
 - Уезжаю,  -  сказал  Слава.  -  Пришел  проститься.  Теперь  не  скоро
увидимся...
 Дорожный мамин сундук был выдвинут на середину комнаты.
 Сундук  этот,  сделанный из  просмоленной парусины  и  обтянутый внутри
полосатым тиком,  мама успела отправить в  деревню с Федором Федоровичем еще
до  своего отъезда из  Москвы и  потом  время от  времени извлекала из  него
разные нужные и ненужные вещи.
 Похоже, мама всплакнула.
 - Значит, уезжаешь? - спросила она печально. - А Ивана Фомича ты видел?
 Мама склонилась над сундуком.
 - Рано ты покидаешь нас с Петей,  - не удержалась, упрекнула она Славу,
доставая откуда-то  со  дна сундука порыжевший кожаный портфель с  ремнями и
металлическими застежками.
 - Возьми,  -  сказала она сыну.  -  Портфель твоего отца.  Ты уходишь в
большой мир.  Раньше,  чем я  ожидала.  Так будь таким же честным,  как твой
отец.  Перед  собой.  Передо  мной.  Перед  людьми,  которым ты  собираешься
служить. Считай, это благословение твоего отца...
 Все-таки мама заплакала, слезинки покатились по нежным маминым щекам, и
такая  немыслимая боль  пронзила  сердце  Славы,  что  он  не  в  силах  был
произнести перед  матерью  никакой клятвы,  никакого обещания,  даже  просто
сказать хоть какое-нибудь ласковое слово.


18

 Покуда Ознобишин поднимался, Быстров стремительно катился под гору.
 Только Славе некогда было оглядываться,  наскоро сдав дела и  толком не
попрощавшись с  матерью,  он  с  немудреным  своим  скарбом  и  с  отцовским
портфелем в руках мчался в Малоархангельск.
 А Шабунин тем временем торопился в Успенское. Они со Славой разминулись
в  пути,  и  Афанасий Петрович был  доволен,  что  разминулись,  ехал  он  в
Успенское по неприятному делу - снимать с работы Быстрова.
 Быстров еще  воображал себя  громовержцем,  а  мужики перестали бояться
Быстрова.  Хоть  и  божья гроза,  да  появился громоотвод.  Степан Кузьмич с
понятыми появлялся во дворе у какого-нибудь богатея,  объявлял, что пришел с
обыском,  ан  не  тут-то было,  хозяин не спешил отомкнуть замок на амбаре и
ворота в хлев припирал колом,  требовал присутствия милиции, требовал ордера
на обыск, требовал составить протокол на предмет взлома и слома...
 А Жильцов Василий Созонтыч,  кулак из кулаков, когда к нему пришли, тот
и вовсе припер изнутри ворота:  не пущу,  говорит,  стреляйте,  а не пущу, а
ворвется кто - так прямо на вилы!
 Пришлось  отступить,   и  пока  Быстров  обсуждал  в  сельсовете,   как
справиться с Жильцовым,  тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и
отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем,
а самому Ленину: "Грабят!"
 И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин.
 Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно:
 - Уездный комитет партии  отстраняет товарища Быстрова от  обязанностей
предволисполкома.
 Вот  и  все,  товарищ Быстров,  не  годитесь вы  на  сегодняшний момент
бороться за интересы пролетарской революции!
 - Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место...
 Коммунисты   избрали   Данилочкина.   Он   спокойно   согласился  стать
председателем волисполкома.
 - А вы,  товарищ Быстров,  приедете в субботу на заседание укомпарта, -
сказал в  заключение Шабунин.  -  Всем  остальным товарищам передаю это  как
директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру
товарища Ленина о продналоге.
 Вот он и вернулся на круги своя... Грустно на душе у Быстрова, но нет в
этой грусти ни  безнадежности,  ни отчаяния.  Он чувствует себя как подбитый
орел.  В  Рагозине над ним,  он  замечал,  потешаются,  но  не  в  открытую,
исподтишка,  и  подбитый орел опасен,  клюнет и выдерет клок мяса,  лучше не
дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица.
 Где-то в душе еще теплилась надежда,  что вернется, вернется обратно то
великолепное время,  когда  не  существовало никакой середины -  красное или
белое,  красное или черное, - пролетарий, на коня! - и руби, коли, только не
давай врагу никакой пощады!
 А теперь не поймешь,  кто друг и кто враг. Шабунин был верным другом, а
вот поди ж  ты,  не кто другой,  а  Шабунин угрожает Быстрову исключением из
партии.
 - Что, я был плохим коммунистом?
 - Хорошим.
 - Не отдавал всего себя служению революции?
 - Отдавал.
 - Так чем же я теперь плох?
 - Тем, что не умеешь смотреть в завтрашний день.
 - Так в вашем завтрашнем дне я вижу, как буржуи возвращаются к власти.
 - Потому тебе и  нет места в нашем завтрашнем дне,  что видишь ты в нем
буржуев.
 - А лавки? А нэпачи? А торговцы?
 - Завтра их не будет.
 - Воображаете, что они будут работать на революцию?
 - Уже работают. Не хотят, а работают. Сами себе могилу копают.
 - Как бы в эту могилу вам самим не попасть!
 - Такие, как ты, кто мечется без пути, могут попасть.
 - А кто знает путь?
 - Ленин.
 - Я на Ленина молился!
 - Надо не молиться, а учиться...
 Не  один раз разговаривал Шабунин с  Быстровым,  не  жалел времени,  но
Быстров все видел сквозь красный туман сражений и казней.
 Введение  продналога  он  считал  изменой  пролетариату.   Что  еще  за
соглашение?  Что за уступки мужику? Заставить посеять хлеб и отобрать. Сеять
и  отбирать!  Оставить на  прожитие по  числу  едоков,  а  все,  что  сверх,
отобрать! Мужикам суждена гибель, так и Маркс говорит. Ленин шел за Марксом,
а  теперь  чего-то  не  туда  своротил,  заигрывает с  мужиками,  эсеровскую
программу перенимает...
 - Ты дурак,  -  беззлобно сказал Шабунин.  -  Ничего-то ты не понял. Не
один ты  такой,  есть и  похлеще тебя горлопаны.  Вам  вынь да  положь сразу
мировую революцию,  да  только так  история не  делается.  Считаете,  партия
отступила?  Что Ленин переосторожничал?  А  того не понимаете,  что никакого
отступления нет и не будет. Это же Россия. Ты сам мужик. Это же крестьянская
страна.  Пройдет десять лет,  двадцать, и от тех мужиков, которых ты знаешь,
действительно ничего не останется,  эти самые мужики, которых ты презираешь,
станут  такими  же   участниками  нашего  коллективного  труда,   какими  на
сегодняшний день являются у нас рабочие...
 - С  помощью нэпманов?  -  закричал Быстров.  -  С помощью недорезанных
буржуев?
 - Да,  с помощью нэпманов,  -  невозмутимо возразил Шабунин.  - Из тех,
кого недорезали, мы тоже людей сделаем...
 Быстров  уехал  к  себе  в  волость,  продолжал носиться  по  деревням,
выгребать остатки хлеба...
 Но  это,  как говорится,  была последняя вспышка костра перед тем,  как
погаснуть.
 Данилочкин внимательно следил за передвижениями Быстрова по волости,  и
когда одним ноябрьским утром в  исполком примчался гонец с  известием о том,
что  Степан Кузьмич прибыл в  Протасово в  поисках хлеба,  Данилочкин тотчас
отрядил туда милиционеров.
 - Товарищ Быстров, потому как срочно требуют вас в волисполком...
 Встретились они с Данилочкиным вполне дружелюбно.
 - Покуражился, Степан Кузьмич, и будя.
 - Что ж,  Василий Семенович,  принимай власть,  только как бы мужики не
обкусали тебе втихую все пальцы.
 Он сдал дела, кликнул Григория:
 - Запрягай Маруську.
 Данилочкин крякнул, почесал за ухом.
 - Лошаденка-то ведь казенная, Степан Кузьмич.
 - Что ж, прикажешь мне пешком до Рагозина идти?
 - Зачем пешком, мы тебе подводу занарядим.
 - А Маруську куда?
 - Маруську приказано в Моховое отправить.
 Ничего  больше  не  сказал  Степан Кузьмич,  утрата Маруськи для  него,
пожалуй, не меньшая беда, чем потеря жены, но он не стал спорить, пожал руку
Василию Семеновичу, Дмитрию Фомичу, еще кому-то, кто попался ему на глаза, и
пошел  прочь из  здания,  в  котором всего несколько дней  назад был  полным
хозяином.
 Степан Кузьмич отправился в свою деревню...
 А  куда ж  ему еще деваться?  Все-таки в  Рагозине дети,  которых он не
так-то  часто  навещал,  жена,  хоть  и  брошенная ради  другой,  прекрасной
женщины...
 Никто не  радовался так  падению Степана Кузьмича,  как  его законная и
верная супруга Елена  Константиновна Быстрова,  хотя  кулаки тоже  встретили
весть о  снятии Быстрова с  облегчением -  Быстров никого не обижал сильнее,
чем  свою  жену  и   местных  корсунских  и  рагозинских  кулаков,   разница
заключалась лишь в том, что жена по-прежнему любила Степана Кузьмича горькой
бабьей любовью, а кулаки ненавидели.
 Куда ж еще было ему податься?
 И  вот  живет  Степан  Кузьмич  в  своем  Рагозине,   как  обыкновенный
рагозинский мужик,  хочешь -  паши и  сей наравне со  всеми соседями,  а  не
хочешь  -   подавайся  обратно  в  Донбасс,  вставай  в  ряды  победоносного
пролетариата.


19

 Съезды съездами, речи речами, но для того, чтоб могли состояться съезды
и  речи,  надо  каждый день,  каждый божий день разговаривать со  множеством
людей,  писать множество бумаг,  интересоваться, как работают школы и клубы,
как,   кто  и  где  учится,  как  работают  и  отдыхают  тысячи  сверстников
Ознобишина.  Железнова,  Ушакова,  короче,  думать обо всем и обо всех, и не
только думать, но и претворять свои мысли в повседневные практические дела.
 Уездные учреждения разместились в бывших купеческих особняках,  купцы в
Малоархангельске не  были особо богаты,  все  больше прасолы и  перекупщики,
поэтому  и  дома  их  не  отличались роскошью.  Но  под  учреждения уездного
масштаба они  годились вполне.  Начальство жило  в  мещанских домишках,  две
комнаты  занимал  председатель исполкома Баранов,  в  одной  комнате ютились
секретарь укомпарта Шабунин и  его жена,  один купеческий особняк отвели под
общежитие комсомольских работников.
 Наверху,  в  одной половине,  зал с прилегающей к нему узкой комнатой в
одно окно и кухня с русской печью,  в другой половине три светелки, и внизу,
в полуподвальном помещении, еще несколько не то комнат, не то кладовок.
 Постоянной  обитательницей  этих   хором  была  некая  Эмма  Артуровна,
обрусевшая  немка  из  остзейских  провинций,  закинутая  в  Малоархангельск
волнами  непостижимых  для  нее  событий.   Бывший  владелец  дома,   прасол
Евстигнеев,  взял ее к себе в экономки.  Он покинул город еще на первом году
революции,  а Эмма Артуровна осталась. Она чувствовала себя в доме хозяйкой,
и  хотя никто ее  не  нанимал и  никуда не  зачислял,  она  приняла на  себя
обязанности коменданта, расселяла по комнатам часто менявшихся жильцов, вела
их несложное хозяйство и добывала в исполкоме дрова.
 Узкую комнату она  отвела Ознобишину,  в  этой комнате квартировали все
секретари, в другой половине, где жила сама, поселила И