бантом.
 - Сначала вы, - сказал Славушка.
 - Чего-нибудь сладенького у  тебя нет?  -  спросил человек с бантом.  -
Давно я не баловался чайком.
 Просто так спросил,  наудачу, или видел, как Славушка доставал конфету?
Леденцы  принадлежали  Фране,  но  неудобно  стало,  что  его  заподозрят  в
скупости, он поколебался, отсыпал полгорсти попутчику.
 - Красота!  Коммунист всем должен делиться,  -  сказал тот.  -  Это мне
надолго...
 Сложил леденцы в бумажку и запрятал в карман шинели. Отхлебнул кипятка,
пососал леденчик, еще отхлебнул...
 - Красота!
 Однако  одной  кружкой не  напьешься,  теплая  вода  не  утоляла жажды,
хотелось холодненько-расхолодненькой...
 Сухонькая особа  смотрела на  свою  кружку так,  точно это  драгоценный
фарфор. Принялась пить сама. Насыпала на бумажку каких-то бурых катышков.
 - Кашка с патокой,  -  объяснила она,  заметив взгляд мальчика,  и даже
протянула ему один катышек: - Попробуй.
 Слава отрицательно замотал головой:
 - Я не люблю сладкого.
 Наступил вечер,  в  вагоне делалось все более душно,  просто невозможно
дышать,  сухонькая особа даже читать перестала, до чего, кажется, неутомима,
а перестала. Душно, как в африканской пустыне...
 Хотелось пить,  всем  хотелось,  даже лень говорить.  И  вдруг звякнула
кружка о бидон - поезд остановился.
 - Стоим?
 - Стоим.
 - В чем дело?..
 Пошли выяснять.
 "Машинист отцепил  паровоз  и  уехал".  -  "Зачем?"  -  "Сказал,  скоро
вернется". - "А где мы?" - "Где-то, говорят, возле Мохова". - "Зачем уехал?"
- "Разве  они  объясняют?.."  -  "Воды,  говорят,  набрать".  -  "Наберет  и
вернется".  -  "Не мог набрать в Орле?" -  "Значит, не мог". - "А здесь воды
нет?" - "Есть колодец..."
 Машинист увел  паровоз в  сторону Мохова.  Поезд  стоял  посреди степи.
Кто-то обнаружил колодец. Тут же возле линии, за насыпью. Потянулись к воде.
 Славушка подошел к сухонькой особе.
 - Разрешите сходить по воду?
 - Только не  давайте пить из  бидона,  -  предупредила она,  -  столько
нехороших болезней...
 Она бы не дала бидона, да самой, видно, хотелось пить.
 Человек с  бантом  и  мальчик заторопились.  Впрочем,  шинель с  бантом
спутник Славы оставил в  вагоне,  был он  в  суконной гимнастерке,  таких же
штанах, в брезентовых сапогах и без банта.
 Возле колодца толклось немало пассажиров, всем хотелось пить, но посуды
ни у кого.  Спутник Славы заглянул в колодец.  Далеко до воды!  Над колодцем
ворот с накрученной цепью,  ведра нет,  как ее достать? Еще кто-то заглянул,
чиркнул спичкой, бросил вниз, спичка тут же погасла.
 - Метров тридцать, - определил кто-то.
 - Уж и тридцать, - возразил кто-то еще. - И двадцати нет.
 Люди  похлопывали ладонями  по  круглой  стенке,  точно  колодец  живое
существо.
 Как достать воды? Кто-то протянул руку с большой стеклянной бутылью.
 - Тебе чего?
 Бутыль хорошая, вместительная, в нее много воды войдет.
 - Привязать.
 Вокруг засмеялись.
 - Дурной, бутылку разве цепью обвяжешь?
 Засмеялись еще громче.
 - Ничего,  ребята!  Сейчас напьемся, - сказал спутник Славушки. - У нас
бидон.  - Вытащил из кармана шпагат, привязал бидон к цепи, проверил, хорошо
ли держится, скомандовал:
 - Крути!
 Кто-то схватился за ручку ворота.
 - Раскручивай, раскручивай...
 Цепь звякнула,  пошла,  до воды неблизко, разматывалась, разматывалась.
Люди заглядывали в колодец: скоро ли?
 Всплеск!
 - Дошел!
 - Набирай, набирай.
 - Тяни.
 - Что-то больно легко.
 - Да он отвязался!
 Поболтали цепью в воде. Брякает о бидон.
 Славушка  обмер.   Впрочем,  спутник  его  тоже,  кажется,  обмер.  Как
вернуться к  владелице бидона?!  Она  Керзону не  давала спуску,  а  что  же
сделает с ними?
 - Вот это да!.. - озабоченно пробормотал спутник Славушки.
 - Что да?
 - Белых генералов не боялся,  а  ее боюсь,  она у  меня последние кишки
выгрызет...
 Славу осенило, он схватился за цепь.
 - Я спущусь...
 - Очумел? - сказал кто-то. - Не удержишься!
 - Погоди,  погоди,  -  задумчиво сказал Славе  его  спутник.  -  Сейчас
обмозгуем. Ты человек легкий, ничего...
 Нашел возле колодца палку, обломал, обвязал цепью.
 - Садись верхом, держись за цепь, а мы потихоньку...
 Слава  ухватился за  цепь.  Как  на  качелях.  Повис над  водой,  ворот
крутится.  Медленно, осторожно. Только бы достать этот ведьмин бидон! Теперь
он  называл про себя владелицу бидона не  иначе как ведьмой.  Пропажу бидона
она не  простит.  Конечно,  сделать ничего не  сделает,  но  как-то совестно
вернуться без бидона.  Цепь раскручивается. Вверху небо. Серо-сизый туманный
клочок. Славушка отталкивается от стенки. Круглая, мокрая...
 - Ну что? - гудит откуда-то сверху чей-то голос.
 - Спускай, спускай!
 Коснулся ногами воды.
 Цепь вздрогнула, замерла.
 - Стой!
 Наклонился,  пошарил рукой...  Вот! Он даже видит бидон. Нащупал ручку.
Не забыл, что надо принести воды. Зачерпнул.
 - Тяни!
 Все  произошло в  одно  мгновение.  Прозвучал гудок паровоза и  оборвал
мерный скрип ворота. Цепь скользнула вниз, и Славушка погрузился в воду.
 Сперва он ничего не понял, ушел по пояс в воду, ухватился обеими руками
за цепь и закричал что есть сил:
 - Да тяните же!
 Но никто уже не тянул, тишина вверху, и снова загудел паровоз.
 Его бросили! Все кинулись к поезду, побоялись остаться...
 Надо вылезать самому.  Он протянул руку вверх,  и цепь еще на два звена
ушла в воду. Держись...
 Брошен!  Один!  Ноги в  воде.  Он утонет...  В одно мгновение перед ним
пронеслась вся  его  жизнь.  Так говорится.  Гм...  Пронеслась...  Перед его
глазами...  Но  его  глаза могли созерцать только стенки колодца,  да  и  не
стенки,  а  одну бесконечную стенку.  Впрочем,  он  и  эту одну-единственную
стенку видеть не  мог,  потому что  висел  в  смутном ночном сумраке.  Жизнь
пронеслась перед  его  духовным  взором...  Глазом?  Оком?  Взором?..  Перед
духовным взором. А что есть духовный взор? И какой такой духовный взор может
рассмотреть жизнь,  даже  свою  собственную?  Да  и  есть  ли  надобность ее
рассматривать?  Его жизнь оборвется,  как цепь,  на  конце которой он висит.
Все-таки он попытается выбраться,  хотя заранее знает, что сорвется. Столько
раз рисковать жизнью,  чтобы погибнуть в  этом дурацком колодце!  Черт бы ее
забрал,  эту ведьму вместе с ее бидоном... Самое удивительное, что он больше
не хочет пить. Не пил и не хочет. Единственно, кто будет обо мне жалеть, так
это мама. Не пил и не хочу. Высота - понятие абстрактное, а вот глубина подо
мной вполне реальна.  В  ней я  и  погибну.  Мама бы меня раздела,  растерла
водкой,  дала бы чая с  малиной...  Сойдет архангел с неба и вострубит божий
глас...  Черт побери,  он и в самом деле трубит! Поезд уходит, а он остается
неподалеку от полустанка Мохово. Погиб под Моховом, и никто о том не узнает.
Пропал без вести по дороге из Орла...  Куда?  В вышину и в глубину! "Вперед,
заре навстречу,  товарищи!.."  Вот тебе и  напились!  Дожидаться до утра или
сейчас выкарабкиваться? Клочок бы неба сейчас, хоть какой-то ориентир...
 И  тут раздался глас архангела...  Сколько времени болтался он здесь на
цепи? Пять минут? Час? Три? Вечность?..
 - Эй ты, парень?! Не утонул?.. Цел?..
 - Цел... - Голос Славы осип от волнения. - Тяни...
 - Держись,  парень...  -  Цепь натянулась,  задрожала.  -  Да  бидон не
забудь...
 Ах еще и бидон!..
 Он нашел этот чертов бидон, схватил за ручку, зачерпнул воды.
 - Да тяни ты...
 Цепь напряглась, качнулась, и Слава поплыл вверх.
 - Держись, держись...
 Ночь.  Не так чтоб очень темно,  даже светло после колодца. Его спутник
по вагону хватает его, прижимает к себе, помогает стать на землю.
 - Напужался?
 Он правильно говорит,  этот человек,  только "напужался" страшнее,  чем
"напугался".
 Вокруг пусто.  Только один  этот  человек и  Славушка.  Серый полумрак,
кусты. Поле. Насыпь.
 - А поезд?
 - Ушел.
 Вот тебе и дядька с бантом! Он спохватывается, этот дядька:
 - Разувайся, разувайся скорей! Портки снимай...
 И начинает раздевать мальчика.
 - Я сам...
 Расшнуровывает ботинки,  намокшие шнурки плохо  поддаются его  усилиям,
разматывает обмотки, снимает штаны...
 - Понимаешь,  пришел паровоз,  все  кинулись.  Шут его знает,  что тмит
мозги человеку. Все бегут, и я бегу. Добежал до вагона и вдруг - ты. А поезд
трогается.  Бежать  до  паровоза  уговаривать машиниста?  Не  добежишь и  не
уговоришь.  Слышу крик:  "Бидон,  бидон!  Где мой бидон?" Поезд уходит. Бегу
обратно... Не в таких переделках бывали...
 Степная летняя ночь, от ветерка познабливает, но как-то не так одиноко,
не пропал, выкарабкался...
 - Посидим или пойдем? - спрашивает солдат.
 - Пойдем.
 - Обмотки я через плечо перекину, обвянут пока, утром высохнут, ботинки
в руки,  бидон...  - Он поднял с земли бидон, покачал в руке. - Водичка, она
нам еще пригодится. И портки не надевай, здесь только мышей стесняться...
 Пошли вдоль железнодорожного полотна.  Сейчас бы чаю с медом,  но можно
прожить и без чая. Андреев, оказывается, знал, кого выбрать в попутчики.
 Шли не спеша, острые камешки больно вдавливались в ступни, пахло полем,
по другую сторону насыпи свиристела какая-то птица.
 - Вы добрый, - сказал Славушка.
 - Нет, я не добрый, - возразил солдат. - Я злой.
 - Какой же вы злой, - не согласился Славушка, - отстали из-за меня...
 - А ты знаешь, как я людей убивал? - сказал солдат. - Ужас!
 - А почему ж вы тогда остались?
 - Партийное правило:  разве может коммунист оставить человека в беде? -
Он  замолчал,  и  Славушка молчал.  Некоторое время шли молча.  -  Будь я  в
правительстве,  я бы закон такой установил:  если коммунист оставил кого без
помощи, - расстрелять... - Он опять помолчал, прищелкнул языком и сказал уже
мужицким рассудительным тоном:  - Впрочем, все это пустяки. А вот шинель моя
уехала и твой мешок. Это, брат, хуже...
 Тут только Славушка вспомнил о мешке,  но ему не было жаль ни мешка, ни
жалких своих вещичек,  лишь фунтик с  конфетами жаль,  которые не  сумеет он
передать Фране.
 В  Мохово пришли за полночь,  на полустанке царила тишина,  не подавали
голоса ни  собаки,  ни петухи,  собаки только разоспались,  а  петухи еще не
проснулись.
 Полустанок решили миновать,  топать до  Архангельской,  там отдохнуть и
обсушиться,  но не успели они войти в зал, как их увидела не то уборщица, не
то стрелочница: солдат и мальчик...
 - Вы от поезда не отстали?
 - Догоняем, - усмехнулся солдат.
 - К дежурному иди, - сердито сказала женщина.
 Дежурный,  к  их удивлению,  выдал им и  шинель и  мешок,  попутчики по
вагону сдали в Архангельской вещи отставших пассажиров дежурному по станции.
 - А ты говорил!  -  сказал солдат,  хотя Славушка ничего не говорил.  -
Люди теперь на чужое зарятся меньше.
 Оба повеселели, и, поскольку поезда до вечера не предполагалось, решили
идти до Залегощи пешком.
 Мальчик сменил носки,  надел  на  плечи  мешок.  Его  спутник расправил
шинель,  бант  с  нее  где-то  свалился,  однако  конфеты  в  кармане лежали
нетронутыми, перекинул ее через руку, и они зашагали дальше.
 Слава  спросил,  что  будет  делать  солдат дома,  впрочем,  дома,  как
явствовало из его слов, у него уже не было.
 - Хочу дожить до мировой революции,  -  сказал тот.  -  Хочу, самолично
покарать хоть одного миллиардера.
 А пока дело до мировой революции не дошло,  он намеревался помириться с
женой и организовать в селе сельскохозяйственную коммуну.
 Так, за разговором, дошли до Залегощи.
 Пешим ходом солдат порастряс свой  живот,  скрутило его,  покряхтывает,
лицо землистое, осунулся.
 - Отдохнем? - предложил он.
 - Нет, пойду, - отказался мальчик, - а то не успею домой до вечера.
 Оба поглядели на бидон.
 - Возьми, - сказал Слава. - Пригодится.
 - Спасибо, - обрадовался солдат. - Мало ли что в дороге...
 Они постояли, поглядели друг на друга.
 - Дождусь поезда,  -  виновато сказал солдат.  -  Мне за  Верховье.  Не
выдежу...
 - Счастливо тебе.  -  И солдат пошел с платформы в зал, банта на шинели
не было, но все-таки это был человек с красным бантом.
 А  Слава  зашагал,  один  уже,  на  Верхнее Скворечье,  делать  мировую
революцию в Успенской волости.


56

 Какая  одинаковая  страна!   Поля,   поля,  лески,  перелески,  рощицы,
ложбинки,   холмики,  серые  дороги,  приземистые  ветлы  по  обочинам,  все
одинаковое,  все  одно  и  то  же,  и  какая  неповторимая  в  каждой  своей
подробности,  справа поле,  и слева поле,  слева в поле рожь стеной, желтеют
тяжелые колосья,  поле добрых рук,  а справа сурепка,  васильки,  просвет за
просветом, и рожь белесая, хилая...
 Одна ложбинка,  как могила,  грустна,  а в другой -  жизнь:  гвоздички,
кашка, стрекот, кузнечики, ветла распушила свои ветви и сладкая тень нависла
над шелковистой травой!
 Так,  помаленьку,  шел и  шел себе комсомольский работник 20-х  годов -
Слава Ознобишин по пыльной и  мягкой дороге,  от Залегощи через Скворечье на
Туровец, от ложбинки к ложбинке, от ветлы к ветле, и так-то ему легко шлось,
как,  может  быть,  никогда в  жизни.  Он  шел  и  думал,  что  не  поедет в
Малоархангельск,  не поедет туда на работу,  вот и все.  Да и зачем ему туда
ехать?  Андреева нет,  Андреев едет на фронт,  а может быть, и доехал. А что
ему делать в Малоархангельске без Андреева?  Кто поддержит,  кто поможет,  с
кем пойдешь искать истоки Оки?  Он хоть в  этом себе не признавался,  а  без
поддержки,  без крепкого рядом плеча ему еще трудно.  А  тут рядом Быстров и
отругает иной раз, а в обиду не даст...
 Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, крестный ты мой отец!
 Славушка все  более чувствовал себя виноватым перед Быстровым,  не  так
надо было говорить в  укоме с Шабуниным,  надо было сказать -  в Успенском я
родился, в Успенском я и помру.
 Недалеко от Скворечьего Славушку нагнал хилый мужичонка с всклокоченной
рыжей бороденкой в  разболтанной телеге,  запряженной таким же  рыжим одром,
как и его хозяин.
 - Садись, вьюнош, - предложил мужичонка. - Подвезу.
 Славушка с опаской покосился на рыжего пегаса.
 - Ничего! - воскликнул мужичонка, поняв опасения мальчика. - Как-нибудь
дотрясу.
 Он постучал кнутовищем по грядке,  приглашая садиться,  и Славушка сел:
все лучше, чем топать пешком.
 Но мужичонка,  видимо,  решил показать стать своего коня, все подгонял,
подгонял и, к удивлению Славушки, довольно скоро дотрясся до самого Туровца.
 Однако  кроны  лип  над  Кукуевкой завиднелись только  к  обеду.  Здесь
Славушка  познакомился  с   Быстровым.   Здесь   впервые  увидел  Александру
Семеновну. Как много они для него значат!
 В  воздухе стоял  немолчный гул.  Липы  цвели,  и  пчелы не  прекращали
работы. Вот бы людям организоваться в такие же коммуны, как у пчел...
 Миновал  успенские  огороды.  Направо  огороды,  и  налево  огороды,  а
подальше школа.  Иван Фомич со своим восемнадцатым веком внизу.  Озерна, она
уже присмирела,  тихо катит свою воду по  белым камням,  и  кирпичное здание
волисполкома над ней - храм справедливости и свободы.
 Славушка свернул в исполком.  Не терпелось рассказать о поездке в Орел.
Первое знакомство с губкомолом!  Один Кобяшов чего стоит!  Хотелось поскорее
сказать Быстрову о своем решении...
 Но исполком сегодня какой-то странный, мертвый какой-то исполком. Не то
что в нем нет народа,  но странный какой-то народ. Смутный и молчаливый. Как
будто какое-то смятение в исполкоме,  похуже того,  что происходило во время
эвакуации.
 Славушка вбежал в коридор.
 Из-за двери несется глухой гул...
 Что там у них происходит?
 Дмитрий Фомич, как всегда, за своим дамским столиком. На месте Быстрова
неподвижно сидит Еремеев. У окна Семин. А наискось, у стены, Степан Кузьмич.
Стоит и,  ничего не видя,  колотится о  стену головой.  И  мычит.  Так мычат
заблудившиеся коровы.
 Все молчат. Точно так и должно быть.
 Славушка не знает - уйти или не уйти.
 Быстров отходит от стены,  стоит, пошатываясь, посреди комнаты. Глаза у
него сухие, стеклянные. Славушка делает несколько шагов к нему. Быстров идет
к  Славушке,  проходит мимо и  выходит из  комнаты.  Он даже не заметил его.
Прошел, как сквозь Славушку, и ушел.
 За окном какой-то шум.  Точно пронеслась за окном черная птица.  Минуту
спустя  Славушка догадывается,  что  это  пронесся на  своей  бедарке Степан
Кузьмич.
 Дмитрий  Фомич  осторожно выбирается из-за  стола,  грузно  ступает  по
комнате, берет Славушку за руку и ведет прочь.
 - Иди,  -  сипло говорит он в коридоре.  -  Жену, понимаешь ли, убили у
Степана Кузьмича...
 В дверях Славу встречает мама.
 Слава богу, мама цела!
 - Славушка!..
 Он замирает в ее объятии.
 - Как я переволновалась!  Я уже Степану Кузьмичу говорила:  разве можно
было тебя отпускать? Неизвестно с кем...
 Он у мамы,  как под крылом.  Он еще совсем маленький,  и ему становится
страшно,  как бы это он утонул в  колодце,  так и не ощутив еще хоть раз это
тепло.
 - Ну вот,  наконец-то... - Мама знает уже об убийстве. - Ты знаешь, это
такой ужас.  Я  об Александре Семеновне.  Говорят,  у Степана Кузьмича убили
жену. Еще ничего не известно. Ты не ходи к нему. Не мешай...
 Она гладит Славушку по голове, точно это его едва не убили.
 Откуда-то со двора появляется Петя.
 - Приехал?  - Он в пылу хозяйственных забот. - Мам, я на хутор! Слав, я
тебе сегодня яблок привезу! Скороспелочка. В-во!
 И, не дождавшись ответа, так же стремительно исчезает.
 - Это ужасно, - говорит мама. - Ты знаешь, Петя, оказывается, курит...
 Но Славушке сейчас не до Пети.  Боже мой,  давно ли он жил у Александры
Семеновны...
 - Ты будешь есть, спать?
 - Поем...
 - Я сейчас приготовлю.
 Он  идет в  свою комнату,  присаживается на  мамину кровать,  она опять
перебралась с  дивана  на  кровать,  прижимается лицом  к  маминой  подушке,
вдыхает мамино тепло и мгновенно, ничего не слыша, не замечая, засыпает.
 Просыпается под вечер и идет в исполком.  В исполкоме все уже более или
менее нормально.  Но  ни  с  кем здесь не хочется говорить.  Он идет к  дяде
Грише.  Тот сидит у  себя в сторожке и курит самосад.  Дядя Гриша -  местное
информационное агентство.
 С  утра все  было спокойно.  К  обеду на  рыжем мерине,  подпрыгивая на
рваной  попонке,  примчался заполошный подросток.  "Я  от  Игната Лукича!.."
Игнат Лукич Лавриков - председатель Ивановского сельсовета. "Мне бы этого...
Быстряка!"
 Поздно утром девчонка Чухляевых понесла учительнице молоко.  Александры
Семеновны  не  было  видно.  Девчонка  поднялась на  крыльцо,  прошла  через
прихожую к знакомой двери,  открыла...  Александра Семеновна лежала на полу.
Девчонка  ахнула,  выронила крынку  и  опрометью кинулась в  деревню.  Через
несколько минут в  школе собралась вся  Ивановка.  Лавриков тут же  снарядил
подводу в Покровское.  За врачом.  Хотя во враче Александра Семеновна уже не
нуждалась.  Ее зверски зарубили топором.  Должно быть,  ночью. Все в комнате
было перевернуто,  шкаф раскрыт,  платья сорваны, одеяло на кровати в крови.
Даже клетка валялась на полу, разбитая чьими-то сапогами. Но ехать в волость
отказывались все,  никто  не  брался  сообщить  Быстрову  страшное известие.
Лавриков отправил одного из подростков.  Это было все,  что знал дядя Гриша.
Мало что прояснилось и  через несколько дней.  Прибывший из Малоархангельска
следователь  два  дня  допрашивал  всю  Ивановку  и   ничего  не  установил.
Александру Семеновну убили ночью,  это подтвердилось.  Но кто и почему...  С
целью  грабежа?  Во  всяком  случае,  к  такому  выводу  пришел следователь.
Похищены носильные вещи,  белье,  какие-то  мелочи.  Рассчитывали,  что  она
богаче.  Жена  председателя волисполкома.  Сколько конфискаций и  реквизиций
провел! Думали, что-нибудь да прилипло к рукам.
 На том и покончили. Какие-нибудь проезжие бандиты. Ищи ветра в поле!
 Хоронить Александру Семеновну в  Успенском Быстров не захотел.  Повез в
Орел.   Из  Мохова  вызвали  Фрола  Егоровича  Евстигнеева,  работавшего  до
революции в Орле краснодеревщиком.  Приказали сделать гроб из лучших дубовых
досок. Сам Быстров слетал в Малоархангельск за кумачо