едний привет от Шабунина, - думает Слава. - Теперь он окончательно
отпускает меня от себя".
 - Вызывают на работу? - поинтересовался Дмитрий Фомич.
 - Посылают учиться...
 Слава побежал к Вере Васильевне.
 - Мама, еду в Москву!
 - А куда?
 - На медицинский!
 - Ты рад?
 - Не знаю.
 - А я рада. Такая хорошая профессия...
 Начались сборы.  А  какие  сборы?  Выстирать и  погладить две  рубашки,
начистить сапоги да лепешек на дорогу напечь?
 Слава заторопился к Марусе.
 - Уезжаю!
 Маруся вздрогнула.
 - О-ох!..
 И больше ничего.
 Долго сидели молча.  Сказать надо  было много,  а  слов не  находилось.
Марусе не хотелось оставаться одной, а Слава рвался уже в другой мир.
 Вечером об отъезде брата узнал Петя.
 - Опять бросаешь нас с мамой? - пошутил он. - Смотри не пропади...
 Всю ночь Слава проговорил с матерью. Он возвращался в знакомую Москву и
в то же время в Москву, которой не знал, где еще нужно отыскать свое место.
 Московский университет.  Сколько поколений Ознобишиных вышли из-под его
сводов! Как-то встретит он Славу? Где остановиться? Вера Васильевна давно не
писала деду,  и дед не писал дочери. Жив ли он? Идти за помощью к Арсеньевым
не хотелось, да и не пойдет он к ним. Николай Сергеевич Ознобишин не одобрил
бы сына, если бы он прибегнул к протекции. А как быть самой Вере Васильевне?
Пете  тоже  надо  учиться.   Вера  Васильевна  начала  припоминать.  Нашелся
родственник в Петровской академии. Илья Анатольевич. Профессор. Надо зайти к
нему,  посоветоваться.  Да и  самой Вере Васильевне мало смысла оставаться в
деревне.  Зернов часто дает понять, что иностранные языки крестьянским детям
ни к чему,  умели бы пахать да косить,  французский язык -  это язык русских
аристократов.  Да  и  невозможно  вечно  находиться  в  зависимости от  Анны
Васильевны.  Пусть Слава сходит в  школу,  где  преподавала Вера Васильевна.
Частная гимназия Хвостовой.  Теперь она,  вероятно,  тоже  называется школой
второй ступени. Если ее возьмут обратно, Вера Васильевна вернулась бы...
 Порешили на том, что Слава едет к деду, в общежитие проситься не будет,
а на будущее лето Вера Васильевна и Петя тоже переберутся в Москву.
 Утром  надо  было  идти  искать  лошадь.  Просить Данилочкина?  Гужевая
повинность отменена,  своих  лошадей исполком не  имеет,  только  затруднять
просьбами.   Марью  Софроновну  просить  бесполезно.  У  Филиппыча  обмолот,
неудобно...
 Слава  вспомнил о  Денисовых и  поймал себя  на  мысли  о  том,  что  в
разговорах о Москве Вера Васильевна и сам Слава обошлись в будущей жизни без
Маруси.
 Неловко стало Славе в душе...
 Днем зашел к Марусе.
 - У кого бы нанять лошадь?
 - Подожди...
 Она нашла во дворе отца, поговорила, вернулась.
 - Я сама отвезу тебя.
 - Ты не обернешься за один день.
 - Переночую на станции.
 - Может, захватим Петю?
 - Нет, я одна. Одна хочу проводить тебя.
 Вторую половину дня Слава ходил по знакомым и прощался.
 Ничто  не  изменилось в  исполкоме за  пять  лет,  Данилочкин сидит  за
письменным столом Быстрова,  на том же обтянутом черной кожей диване,  разве
что  кожа еще больше пообтрепалась и  стерлась,  по-прежнему сидит за  своим
дамским столиком Дмитрий Фомич.
 Но душа у волисполкома другая,  нет уже сквозняков,  окна закрыты,  все
спокойно, уравновешенно, прочно.
 - Улетаешь?  -  спрашивает Дмитрий Фомич.  -  Ушел Иван Фомич, улетаешь
ты...
 - Не тревожься за мать, - утешает Славу Данилочкин. - Поддержим...
 На заре к почте подъезжает Маруся. Гнедая денисовская кобылка запряжена
в легкие дрожки,  Маруся в материнском плисовом жакете,  для Славы на случай
дождя брезентовый плащ.
 Вера Васильевна видит в окне Марусю.
 - Уже!
 Долгие проводы -  лишние слезы.  Мама ничего не говорит.  Держит себя в
руках. Будит младшего сына.
 - Петя, Слава уезжает!
 Петя вскакивает, он привык рано вставать.
 Слава обнимает мать, брата, выходит из дома, секунду колеблется и, хотя
мама смотрит в окно, целует Марусю в щеку.
 Она вопросительно взглядывает на Славу:
 - Поехали?
 Мягким движением отдает вожжи Славе и уступает место перед собой.
 Ничего не  сказано,  они даже не  думают об  этом,  но в  этом движении
исконный уклад деревенской жизни,  женщина уступает мужчине первое место: ты
хозяин, ты и вези.
 Не  успевает Слава сесть,  как  лошадка срывается с  места,  а  он  еще
подергивает вожжами:  скорее,  скорее -  это  он  тоже не  осознает,  спешит
оставить Успенское.
 Капустное поле, церковь, погост...
 Многое он  здесь оставляет!  Здесь в  школе возле церкви впервые увидел
Степана  Кузьмича,  здесь  неустрашимый  Быстров  спас  дерзкую  бабенку  от
озверевших мужиков, здесь хоронили Ивана Фомича, здесь, на ступеньках школы,
они, первые комсомольцы, мечтали о необыкновенном будущем...
 Простите меня!
 Побежали орловские золотые поля...
 Далеко,  в голубой бездне,  курчавые облака.  Барашки.  То несутся,  то
замедляют бег.  Сизые,  лиловатые, белые. Собьются в отару, закроют солнце и
опять разбегутся.

 Тучки небесные, вечные странники!
 Степью лазурною, цепью жемчужною
 Мчитесь вы...

 - Не нужно стихов, - говорит Маруся, - своих слов, что ли, у тебя нет?
 А  ведь такие хорошие стихи,  думает Слава.  Но  Маруся почему-то  не в
настроении. Впрочем, понятно почему. Но зачем растравлять себе душу?
 Кобылка бежит с завидной лихостью.  Сыта,  ладна,  ухожена. Бежит себе,
только пыль из-под копыт. По обочинам зеленая травка ковриками скатывается в
канавы.
 Не так-то уж она гладка, полевая дорога, не так легка, как кажется...
 Бежит себе кобылка,  бежит,  легко у Славы на сердце,  мысли спешат все
дальше и дальше, он уже видит московские улицы...
 Ничего он не видит!
 Чертово  дерево,  откуда  оно  только  взялось?  Черное,  искореженное,
сожженное молнией.
 Слава не  заметил,  как  шарахнулась лошаденка,  как занесло дрожки,  и
заднее колесо увязло в канаве.
 - Стой!
 А кобылка сама остановилась.
 Маруся засмеялась:
 - Цел?
 Соскочили с дрожек, Слава злится, а Маруся смеется:
 - Колесо-то цело?
 Слава склонился к колесу.
 - Посторонись...
 Маруся ухватилась за дрожки и вытолкнула на дорогу.
 Он кинулся на помощь.
 - Да все уж...
 - Не  заметил даже,  как  случилось,  -  виновато пробормотал Слава.  -
Откуда только эта коряга взялась...
 Нет, не годится он ей в мужья!
 - Оно так всегда, - ласково отозвалась Маруся. - Чуть замечтался...
 Слава сердится и  на себя,  и  на лошадь,  и на дерево...  И на Марусю.
Скорее бы отъехать от злополучного места!
 - Поехали?
 - Поехали...
 Как   произносят  они   это  слово?   Слава  с   раздражением,   Маруся
снисходительно,  она не переживает промах Славы,  ну, зазевался и зазевался,
не велика беда, даже не заметила, как уязвлено мужское самолюбие Славы.
 - Дай-ка лучше мне!
 Выхватила вожжи из рук жениха, да так решительно, что и не возразишь!
 Теперь Маруся впереди,  теперь она правит,  ей и  в голову не приходит,
как опасно иногда женщине отнять у мужчины вожжи.
 Сидят на дрожках,  как на лавочке, бочком, свесив ноги, пылятся Славины
начищенные сапоги и Марусины ботиночки со шнурками.
 Слава рассматривает Марусю.  Красива она?  Может,  и  не так красива...
Целомудренна!  Хороша внутренней красотой.  Но и с лица неплоха.  Умный лоб,
правильный нос, нежный румянец, губы как спелая малина...
 "Ах,  Маруся...  Ты так и  будешь меня везти,  а  мне всю жизнь глядеть
из-за  твоей  спины?  Шабунин отпустил меня  на  вольную волю,  а  теперь ты
начнешь заменять Шабунина?  Я  хочу  жить своим умом.  Почему меня постоянно
должен кто-то опекать?  Быстров,  Шабунин, Иван Фомич... Даже от мамы я ни в
чем не хочу зависеть..."
 Волны времени относят назад Орел,  Малоархангельск,  Успенское... А оно
сопровождает его сейчас, потому что Успенское и Маруся неотделимы. Сможет ли
он выполнить свои обязательства?..
 Странные это мысли.  Неверные и тревожные.  "Ты еще ничто",  - мысленно
говорит он себе...
 Маруся вдруг оборачивается к нему.
 - Знаешь,  мне почему-то кажется,  что видимся мы с  тобой в  последний
раз.
 - Зачем ты так?
 Почему Марусе приходят в голову такие странные мысли?
 Минуют  деревню за  деревней,  кобылка весело  отталкивается от  мягкой
дороги, невеста решила прокатить жениха как по воздуху.
 - Гнедуха!..
 И  дорога назад,  и ометы назад,  и ветлы назад,  крутится нескончаемая
лента дороги, уносит с золотых орловских полей.
 - Не вернешься ты, - говорит Маруся.
 - Зачем ты так?
 Она упорно о чем-то думает.
 Уезжает Слава от своего счастья, понимает и не может не ехать.
 Облака растаяли, вечная над ними синь, в полях светлый день.
 - Не любишь ты меня, - говорит Маруся.
 - Зачем ты так?
 Он любит ее. Может быть, даже больше мамы.
 А  кобылка перебирает,  перебирает ногами,  и,  глядишь,  Змиевка перед
глазами.
 Серый элеватор давно уже маячил на горизонте.
 Сухие комья разбрызнулись во  все стороны,  кобылка выгнулась,  замерла
перед станцией.
 Маруся  ослабила  поводья,  перекинула  их  через  коновязь,  подвязала
лошадке торбу с овсом,  и,  взявшись за руки,  - пусть смотрят! - счастливая
пара - счастливая ли? - прошла в зал ожидания.
 Здесь все так же,  как и пять лет назад.  Деревянные диваны, запыленные
стекла, затхлая станционная вонь.
 Поезд на Москву придет через три часа.
 - Ты поезжай, - говорит Слава. - Иначе сегодня не успеешь домой.
 - Не твоя забота,  -  отвечает Маруся.  -  Переночую здесь, у нас здесь
знакомые.
 - Долгие проводы - лишние слезы.
 - Пусть долгие, пусть лишние, хочу на тебя насмотреться...
 Они больше смотрят друг на друга, чем разговаривают.
 Слава говорит что-то о Москве,  вспоминает рассказы о том, как студенты
празднуют Татьянин день.
 На  этот раз билет приобрели на общих основаниях и  даже в  плацкартный
вагон. Пообедали крутыми яйцами, огурцами, свежими ржаными лепешками.
 Зазвонил станционный колокол.  На перрон вышел дежурный с жезлом. Пыхтя
и постанывая, показался из-за поворота паровоз.
 "Увидимся ли мы?  -  подумал Слава.  -  Люблю ли я Марусю?" - беззвучно
спросил он самого себя.
 - Залезай, - сказал проводник. - Поезд тебя дожидаться не будет!
 Слава  схватился  за  поручень  и  вдруг  бросился  к  Марусе,   обнял,
поцеловал, так никогда еще они не целовались - исступленно, отчаянно.
 Вошел в вагон, протиснулся к окну.
 Маруся осталась на перроне. Красивая, суровая и вечная.
 Вечная для покидающего ее Славы.
 В вагоне Слава нашел свободную верхнюю полку,  лег,  вытянулся,  решил,
что сразу заснет и будет спать до самой Москвы.  Темнело.  За окном мелькали
деревья, насыпи, полустанки, водокачки. Потом все пропало.
 Проводник вставил в  фонарь  свечу,  зажег,  тени  побежали по  вагону,
наступила ночь.
 За  стенкой спорили.  Кто-то  смеялся.  Долго  плакал  ребенок.  Сонное
дыхание наполнило вагон.
 Слава хотел заснуть и  не  мог.  Пытался прислушаться к  разговору,  но
ничего не разобрал, потом и разговор смолк. Пытался всматриваться в окно, но
ничего не увидел, все утонуло во тьме.
 Он остался наедине с  Успенским.  С прожитыми там годами.  Приехал туда
ребенком,  подростком,  а уезжал юношей,  взрослым человеком.  Был ничем,  а
стал...
 Кто  его поднял к  жизни?  Отец со  своим Пушкиным?  Никитин?  Быстров?
Пожалуй,  больше всего Быстров.  Необыкновенный человек.  Он был порождением
революции, а в иные моменты и самой революцией.
 Поездки по  волости,  по уезду.  Гибель помещичьих имений.  Пробуждение
классового  самосознания.   Сотни  мальчиков,  поднимающихся  на  борьбу  за
будущее,   которое  они  плохо  себе  представляли.  Одни  погибали.  Другие
изменяли.  Третьи  становились людьми,  достойными своего времени.  Имен  не
счесть, а Слава каждого помнит по имени.
 Способности  каждого  человека  проявлялись с  необыкновенной силой,  и
время брало от  каждого все,  что тот мог дать.  Быстров думал,  что он-то и
есть Советская власть,  он  отдал все  для  ее  укрепления.  Даже Иван Фомич
Никитин,  которого не в чем упрекнуть,  исчезнет из памяти своих учеников, а
созданная им  школа  будет существовать.  Даже  кровь Федора Федоровича даст
всходы...
 А что предстоит Славе?  Ночь,  ночь,  тьма.  Покачивается вагон, стучат
колеса.  Что знает он  о  себе?  Ничего он не знает.  Ничего-ничегошеньки не
знает.  Знает лишь одно,  что за  пять лет он прошел такой путь,  на который
другому не хватило бы целой жизни.
 Возле него никого.  Покачивается вагон,  стучат колеса. Он один на один
со своей совестью.  Все то доброе,  что он сделал, останется навсегда. Ничто
не  кончается,  никто не  исчезает бесследно.  Мертвые не умирают.  Они лишь
дремлют в глубинах нашей памяти...


51

 Жестокие морозы  стояли  в  Москве в  январе 1924  года.  Хоть  овчиной
подбита у  Славы куртка,  по улицам приходится бегать трусцой да вприпрыжку.
На одежду стипендии не хватает.  Забежишь в  вегетарианскую столовую,  что в
Чернышевском переулке, двадцати копеек как не бывало, хоть капустные котлеты
и  дешевле мясных в три раза.  Спасибо,  мама прислала посылку -  поддержка!
Чаще Слава перебивается с хлеба на квас.
 Живет у деда.  Прямо с вокзала приехал к нему.  Оказалось, дед еще жив.
По-прежнему влачил жалкое,  полуголодное и полухолодное существование,  хотя
сам этого не замечал.
 Внука дед встретил с прежним вежливым равнодушием:
 - Живи, но товарищей не води, я боюсь за книги.
 Наскоро позавтракав с дедом, Слава устремился в университет. Он боялся,
что придется оправдываться за опоздание. Но опоздавших оказалось множество -
Ломоносовы съезжались со всей России.
 При   поступлении   интересовались   не   столько   знаниями,   сколько
общественным лицом абитуриента,  рабоче-крестьянское государство нуждалось в
классово подкованных специалистах,  а  у  Славы три  года  партийного стажа,
активная работа в комсомоле и душа нараспашку.
 Поступил Ознобишин в университет с легкостью необыкновенной!
 Но первые же занятия обернулись каторжным трудом. Не так-то много Слава
знал,  а что знал,  перезабыл.  Физика,  химия,  биология и трижды проклятая
анатомия! Материя и движение, пространство и время, гармонические колебания,
природа звука...  Закон Ньютона.  Закон Менделеева. Учение о клетке... Обмен
веществ...  Все надо повторять, да где там повторять - заново, заново учить!
И,    наконец,   анатомия!   Непосильная   зубрежка.   Обыкновенный   скелет
обыкновенного человека. Тысячи косточек. Суставы, мышцы, сухожилия...
 В  первые дни занятий будущие медики очутились в  анатомическом театре.
Вооружись пинцетом и скальпелем, готовь препараты!
 Иногда по вечерам дед отрывался от своей Библии и  экзаменовал внука по
анатомии. Удивительно, но старик помнил и буколики Вергилия, и названия всех
мышц,  латынь он знал безупречно,  медицинские термины произносил так, точно
читал стихи.
 Дед позаботился и  о  дровах,  не столько для себя,  сколько для внука.
Среди благодарных пациентов,  не забывавших доктора,  были старые московские
рабочие.  Они  и  нашли  Славе  приработок:  заведовать библиотекой в  клубе
грузчиков при Брянском вокзале.  Трижды в неделю он ходил выдавать книги,  а
грузчики снабжали доктора дровами, поэтому в квартире стало тепло.
 Сходил Слава и в бывшую мамину гимназию. Если Вера Васильевна вернется,
ее согласны взять.  Нашел техникум механизации сельского хозяйства.  Юношей,
имеющих опыт работы в  сельском хозяйстве,  принимают в первую очередь.  Что
касается жилья, дед родственников не приглашал, но и не отказывал.
 Слава писал в Успенское.  Матери.  Вера Васильевна собиралась к весне в
Москву. Марусе. Письма к Марусе не получались...
 С утра у Славы занятия по анатомии.
 Мороз  жесток.  Хорошо,  что  до  университета недалеко.  Спустился  по
Никитской  до  университета,  нырнул  в  ворота,  пересек  заснеженный  сад,
разрумянившиеся девушки  косяком шли  навстречу,  низким  сводчатым проходом
попал в  анатомический театр.  На мраморном столе лежал труп.  Жертва науки.
Молодая красивая девушка.  Прозектор привычной рукой  рассек грудную клетку,
покопался во внутренностях и вынул сердце.
 "Перед нами  полый мышечный орган,  принимающий кровь из  вливающихся в
него  венозных стволов и  нагнетающий кровь  в  артериальную систему,  имеет
форму  несколько уплощенного конуса  и  делится на  левое  сердце  и  правое
сердце..."
 Потом профессор физики, пренебрегающий вследствие глухоты обращенными к
нему вопросами,  говоря о  вязкости и  ссылаясь то  на закон Паскаля,  то на
правило Бернулли,  -  сколько же их,  этих законов и правил! - долго и нудно
рассказывал о связи между давлением и скоростью движения жидкости.
 После физики Слава забежал в столовую,  съел винегрет, купил еще порцию
для деда - насыпал в бумажный кулек, выпил стакан чая и пошел домой.
 В  комнате смрадно и  чадно.  Дед  суетится возле  раскаленной железной
печурки, жарит на рыбьем жире оладьи.
 - Как можешь ты есть такую гадость? Я принес тебе винегрет.
 Дед  переложил винегрет в  старинную фарфоровую кружку,  сдобрил ложкой
рыбьего жира...
 Неспокойно сегодня на душе у Славы.  Чадно.  Что-то тревожное носится в
воздухе.   Ощущение  надвигающейся  опасности.   Хотя  все  идет  как  будто
нормально.
 Надо  возвращаться  в  университет.  Во  второй  половине  дня  занятия
комсомольского кружка по изучению международной политики.
 Слава выходит на улицу.  Холодно черт-те как!  Прохожие торопятся. Да и
как не торопиться, когда подгоняет мороз. Мимо проходит женщина. Плачет. Еще
одна женщина и тоже плачет.  Что это с ними?  На углу стоит мужчина,  читает
наклеенное на стене объявление и плачет. Наваждение! С чего это они все?
 Слава подходит к объявлению.  Мужчина резко поворачивается и уходит.  У
Славы темнеет в  глазах.  Все исчезает в мире.  Ночь.  Ночь.  Хотя еще день.
Обеими руками Слава пытается ухватиться за каменную стену.
 "Правительственное сообщение..."
 Возьми себя в  руки.  Ты  здесь не один.  Еще не вечер,  и  тебе некуда
спрятаться.
 "Вчера,  21 января,  в  6  часов 50 мин.  вечера,  в Горках близ Москвы
скоропостижно скончался Владимир Ильич Ульянов (Ленин).  Ничто не  указывало
на близость смертельного исхода..."
 Не  было  у  Славы  Ознобишина  потери  значительнее  и  страшнее.   Он
задохнулся...
 Слава  поворачивается  и  плетется  домой,   ему  не  до  международной
политики.
 Даже дед замечает, что Славе не по себе.
 - Ты заболел?
 Слава садится на диван, на котором спит, и говорит:
 - Умер Ленин.
 А  ведь  дед  действительно верит в  бога!  Опускается на  колени перед
иконой, крестится, и слезы текут у него по щекам.
 Полуголодный, давно не практикующий врач, целыми днями читающий Библию,
он тоже потрясен смертью Ленина и плачет, как те женщины, как тот незнакомый
мужчина...
 "Господи, я недооценивал деда! Оказывается, он все понимает..."
 Лечь и  лежать,  и никуда не ходить.  Славе теперь уже ничего не нужно.
Никогда еще  не  испытывал он  такого  острого чувства одиночества.  Он  жил
вместе со своим народом,  вместе с  ним поднимался на крутые неисследованные
вершины,  вместе с ним преодолевал неслыханные трудности и опасности,  и вот
теперь нет с ними проводника,  который вел,  указывая, где вырубить уступ, а
где обвязать себя веревкой.
 Какой  он  был  простой и  доступный,  когда появился на  комсомольском
съезде!
 Отчаяние овладевает Славой.  Он лежит и старается не думать,  не думать
ни о чем...
 Так проходит ночь. Слава засыпает, а дед все молится, читает Библию...
 Славу  будит  покашливание деда.  Он  возится  у  печурки,  пытается ее
разжечь. Ничего у него не получается.
 Слава встает.
 - Пусти, дедушка...
 Приносит  из  кухни  охапку  полешков,  укладывает,  чтобы  между  ними
проходил воздух,  вытягивает из-за  книжного шкафа роман Понсон дю Террайля,
рвет книгу на растопку, но так, чтобы не видел дед, дед жалеет каждую книгу.
 - Чем это ты растапливаешь? - интересуется дед.
 - Старые пакеты, дедушка.
 Весь день он не выходил из дому,  погрузившись в апатию, пытался читать
все  того  же  Рокамболя,