унин вдруг задал вопрос:
 - А скажите-ка мне, кто из ребят высказывал намерение учиться?
 - Какое это имеет значение?  -  возразил Железнов.  -  Выберем и  будем
работать.
 - Э,  нет,  -  сказал Шабунин. - Сейчас у вас самые золотые годы, чтобы
учиться.  Тех,  кто хватается за  книгу,  отпустим в  университет.  Надо уже
сейчас  думать о  том,  кто  будет  работать и  через  десять лет,  и  через
двадцать, нашему государству понадобятся тысячи специалистов.
 Афанасий  Петрович заглядывал далеко  вперед,  Быстров  недаром  как-то
сказал Славе, что у Шабунина государственный ум.
 На том и расстались, все заторопились в столовую, один Слава задержался
в дверях.
 - У меня вопрос к вам, Афанасий Петрович.
 - А обедать ты не собираешься?
 - Черт с ним, с обедом!
 - А я,  брат,  проголодался... - Шабунин улыбнулся. - Ладно уж, идем со
мной, авось Варвара Никитична не посетует, что я нашел ей нахлебника.
 Он опять привел Славу к себе, и Варвара Никитична опять встретила Славу
так,  точно ждала его к обеду,  опять были щи да каша,  и опять Слава вдыхал
воздух согласия, который заполнял тесную комнату Шабуниных.
 Сели за стол, Шабунин покряхтел, поглядел на жену.
 - Что-то, мать, уморился я, надо бы...
 Он  не  сказал,  что ему надо,  но  Варвара Никитична достала из  шкафа
бутылку водки,  налила полстакана,  поставила перед мужем и  тут  же  убрала
бутылку обратно,  на  гостя она  даже  не  взглянула,  рано еще  угощать его
водкой.
 - Ну, за успех...
 Шабунин крякнул, закусил водку щами.
 - Теперь ешь,  -  сказал он Славе,  -  а вопрос свой прибереги на после
обеда.
 А  после обеда они вместе пошли в  клуб,  и тут-то между ними состоялся
разговор,  будто и  незначительный,  но  который во  многом определил судьбу
Славы.
 - Афанасий Петрович, как вам... Как вам мой доклад?
 - Ну...  Ничего доклад. Все на месте. А что? - забеспокоился Шабунин. -
Я не был у вас утром... Отчет одобрен?
 - Одобрен.
 - Без трений?
 - Без трений.
 - Так чем ты не удовлетворен?
 - Самим собой.
 Шабунин пошутил:
 - Неудовлетворенность собой - это путь к самосовершенствованию.
 - Нет,  я  серьезно.  Доверие мне  оказано большое,  только  я  его  не
оправдываю.
 - Как не  оправдываешь?  -  Шабунин даже остановился,  насторожился.  -
Виноват в чем? Говори.
 - Вы не поняли.  Плохого я  ничего не сделал.  У меня нет уверенности в
самом себе.
 - Куда это тебя клонит?
 - Нет у меня права учить других! Вы вот уверены в себе, а я учу, учу, а
нет во мне уверенности в том, что дано мне такое право.
 - Так разве во  мне дело?  -  возразил Шабунин.  -  На чем основана моя
уверенность?  Не на каких-то личных моих достоинствах - я стараюсь вникать в
указания партии,  а мы с тобой состоим в мудрой партии,  в этом наши с тобой
счастье и сила...
 Шабунин задумался.  Слава старался шагать с  ним  в  ногу,  у  Афанасия
Петровича  шаг  широкий,   размашистый,  походка  Славы  торопливее,  чем  у
Шабунина, Слава часто сбивается с ноги.
 - Так что ты хочешь сказать? - спрашивает Шабунин.
 - Теряюсь я иногда в выборе.
 - В выборе чего?
 - Направления.
 - Тебе не хватает чувства ориентации.
 - А как его найти?
 - Учиться.
 - В Малоархангельске?
 - А  чем  тебе  плох  Малоархангельск?   Учиться,  брат,  можно  везде.
Революционеры и в тюрьме учились!
 Славе  показалось,   Афанасий  Петрович  обиделся  за  Малоархангельск.
Скопище приземистых домишек,  закрывающих на  ночь  окна  ставнями.  Улицы в
буераках, дощатые тротуары, вытоптанная бесчисленным множеством человечьих и
лошадиных ног  базарная  площадь?  Палисадники с  подсолнухами и  мальвами и
разросшийся яблоневый сад  посреди города?  Нет!  Домики могут  сгореть,  их
можно снести или  перестроить,  а  сад  вырубить или,  напротив,  растить...
Значит,  люди, населяющие тихий этот городок, все эти Успенские, Корсунские,
Большие и  Малые Колодези?  Да,  и  люди,  и городок этот,  и окружающие его
деревни, и нечто большее, что доверено попечению Афанасия Петровича Шабунина
на отпущенный ему жизнью срок.
 - Да не мне плох Малоархангельск,  -  вырвалось у Славы, - а я плох для
Малоархангельска!
 И,  должно быть,  Афанасий Петрович Шабунин не  столько понял,  сколько
угадал тревогу,  владеющую душой  только-только становящегося на  свои  ноги
юноши,  -  мальчишка шагает своей дорогой,  но  еще слабо различает цель,  к
которой идет, к которой надо идти.
 - Пожалуй, я понимаю тебя, - задумчиво произнес Афанасий Петрович. - Ты
еще не  созрел для самостоятельной работы,  но уже достаточно повзрослел для
того,  чтобы  всерьез учиться.  Жаль  с  тобой  расставаться,  но  ничего не
поделаешь...
 Что-то  екнуло в  сердце Славы,  до  него еще  не  дошла суть принятого
Шабуниным решения,  хотя  решение  это  определяло дальнейший жизненный путь
Славы Ознобишина.
 - Ничего не поделаешь,  -  повторяет Афанасий Петрович. - Придется тебя
отпустить. Пошлем мы тебя учиться.
 Шабунин как будто не торопится, а Слава едва поспевает за ним.
 Улица  пустынна.   Одноэтажные  домики  с   голубыми  почему-то   везде
ставнями...  Да, потому, что, кроме синьки, другой краски в Малоархангельске
не достать! Пружинит под ногами дощатый тротуар, немощеная улица в рытвинах,
выбоинах,  ухабах,  и  посреди улицы цветет татарник.  Редкие прохожие идут,
загребая пыль,  и ты точно в необитаемом городе,  а Шабунин еще обижается за
свой Малоархангельск...
 Слава возвращается к повседневным делам.
 - Вы как будто даже хвалите мой доклад,  все,  говорите,  на месте, а в
нем на самом деле одни слова.
 - Да  нет,  -  возражает Афанасий Петрович.  -  Есть в  нем  и  кое-что
дельное, иначе тебя не держали бы на твоей должности.
 Слава пробует пошутить:
 - А если хорошо, зачем же учиться?
 Глаза Шабунина веселые, а отвечает серьезно:
 - А затем,  что ничто не стоит на месте. Даже Малоархангельск. Думаешь,
вечно он будет таким? Все переменится, иначе и работать не стоит. Для того и
учимся.  Я сам учусь каждый день.  Руковожу мужиками и сам у этих же мужиков
учусь. Разве укомол не был тебе школой? А теперь пора переходить в следующий
класс.
 - Афанасий Петрович! Сейчас выборы... - Ох, как непросто высказать свой
вопрос: - Я сниму сейчас свою кандидатуру?
 - Ду-у-рак ты...
 Рассердился  Шабунин?..   Нет,  глаза  все  такие  же,  укоризненные  и
ласковые, на него нельзя обижаться.
 - Ни в  коем случае.  Никаких отводов.  Работа укомола одобрена,  а  ты
заявишь о своей непригодности? Отчет одобрен, а секретаря не выбрали! Прямой
упрек укомпарту. Пусть тебя выберут честь по чести, а там...
 Дошли до клуба.
 - А  там поглядим,  -  сказал Шабунин и  пошел на  второй этаж по узкой
деревянной лестнице, на две ступеньки опережая Ознобишина.
 Славе  стало  жалко  себя.  Направо пойдешь -  коня  потеряешь,  налево
пойдешь - самого убьют...
 А Шабунину жаль было отпускать этого паренька,  иногда неуверенного,  а
иногда слишком самоуверенного.  Не  всегда и  не все у  него получалось,  но
старался он честно.  Афанасий Петрович любил Ознобишина, как, впрочем, любил
всех этих мальчишек и девчонок,  которые собрались сейчас в клубе на выборы.
Они хорошо нам помогают, думал о них Шабунин. Нам... Он не знал слова "мне".
Нам, мысленно говорил он, думая об укоме, о малоархангельских коммунистах, о
партии. Поэтому и приходится иногда расставаться даже с теми, кого жалеешь и
любишь, думал он, для дела, ради завтрашнего дня...
 На верхней площадке,  перед тем как войти в зал,  Шабунин остановился и
еще раз заботливо посмотрел на Ознобишина.
 - Тут уж  не обижайся,  -  сказал Афанасий Петрович.  -  Провожать тебя
будем без музыки. Это важно не только для тебя, но и для других, все следует
обращать на пользу делу.


42

 Минутное  дело   провести  организационный  пленум   укомола,   избрать
секретаря, президиум, назначить заведующих отделами... Полчаса, от силы час,
и можно вздохнуть, позволить себе передышку.
 Окончание  конференции  приурочили  к  обеду,   чтобы  делегаты  успели
засветло разъехаться,  добраться к  ночи до  дому,  а  кому путь немалый,  с
ночевкой, так хоть на другой день обязательно прибыть домой.
 Только членам укома придется задержаться,  пока то да се,  глядишь, еще
день со счетов.
 - Пошли, пошли, товарищи!
 Новоизбранные члены  уездного комитета собираются в  тесном  кабинетике
Ознобишина.  Рядом со Славой Железнов и Ушаков. Что ж, им еще долго работать
вместе...
 У двери Коля Иванов,  рядом с ним Даша Чевырева, впрочем, теперь она не
Чевырева,  а Уфимцева.  "Как хорошо,  что мы простили ей свадьбу,  -  думает
Слава. - Как развернула работу в волости! Волком партии не нахвалится сейчас
комсомольцами.  Ее заслуженно выбрали в  уком..." Глаза у Даши поблескивают,
энергия в ней так и бьет ключом. А вот Сосняков... Его, конечно, нельзя было
не избрать,  один из самых серьезных комсомольских работников во всем уезде.
Но в излишней скромности его не упрекнешь,  этот не сядет у стены, садится у
стола,  в  центре,  точно он невесть какое значительное лицо.  Он и  в город
приехал за два дня до конференции,  зашел на минутку к Ознобишину,  небрежно
поздоровался: "Как ты тут? Работаешь? Ну, работай, работай..." - и исчез. За
два дня Слава его больше не видел, были у того свои дела в Малоархангельске.
У  Славы складывается впечатление,  что Сосняков рвется на работу в  укомол.
"Не  рановато ли?  -  думает Слава.  -  Конечно,  когда-нибудь он  попадет в
Малоархангельск.  Когда-нибудь..."  Позади Соснякова Вержбловская.  Славе не
очень  по  сердцу,  что  ее  выбрали  кандидатом.  Но  девушек,  девушек  не
хватает... Впрочем, учет у нее в порядке, все по полочкам.
 Открывается дверь,  входит Кузнецов.  Это и хорошо,  и плохо.  Если все
пойдет,  как намечено, Шабунину не для чего терять здесь время, достаточно и
Кузнецову выразить согласие уездного комитета партии с  принятыми решениями.
А если возникнет какая-нибудь заминочка...
 Опять же Кузнецов быстрей, чем Шабунин, примет решение, никого не будет
переубеждать, как это делает Афанасий Петрович, сразу оборвет - нельзя, мол,
не так, скажет, а то и прикажет...
 Кузнецов у окна.
 - Все в сборе? Давай, Ознобишин, начинай.
 Слава чувствует себя в  своей стихии.  Все,  о  чем он  вчера говорил с
Шабуниным,  вылетело из его головы,  да и что, собственно, он сказал? О том,
что  хочет уйти  с  комсомольской работы?  Просит отпустить учиться?  Ничего
определенного не вкладывал он в свои слова.
 Слава  обводит  глазами  собравшихся,  нет  еще  Хорькова и  Бутримова,
побежали небось на базар за махоркой.
 - Еще двоих нет.
 "С этими ребятами придется мне еще поработать,  -  думает Слава.  -  Не
отпустят меня..."
 Года два еще быть ему в Малоархангельске,  если за это время не возьмут
в Орел.
 В щель из-за приотворенной двери протискиваются двое запоздавших.
 - Товарищи,   первое  заседание  вновь   избранного  уездного  комитета
разрешите объявить открытым.  Прежде  всего  надо  избрать секретаря.  Какие
будут предложения?
 Железнов,  упираясь  локтем  в  стол,  поднимает  руку  с  полусогнутой
ладонью, как это делают неуверенные в себе школьники.
 Утром  его  вызвал  к  себе  Афанасий  Петрович,  Не  Славу  вызвал,  а
Железнова.
 "Сейчас он назовет меня,  -  думает Слава, - и дальше все пойдет как по
маслу".
 - Товарищи,  я  предлагаю решить сперва другой вопрос.  Среди нас  есть
товарищи,  которые давно  рвутся на  учебу.  Мы  не  можем  пренебречь таким
законным желанием,  тем  более что  эти товарищи хорошо потрудились в  нашей
организации...
 Это он об Ушакове. Никита давно уже просит отпустить его учиться. Слава
возражал,  но,  как видно, Никита уговорил Железнова вынести вопрос о нем на
пленум.
 - Поэтому,  я думаю,  мы не можем не уважить просьбы,  -  негромко,  но
твердо произносит Железнов,  -  и  отпустим с комсомольской работы товарищей
Ознобишина и Ушакова.
 Да, Слава просил его отпустить, и все-таки он не ждал, что его отпустят
так быстро!
 Участники  пленума  с  удивлением  смотрят  то  на  Железнова,   то  на
Ознобишина.
 Сам Слава смотрит на Кузнецова,  но тот равнодушно глядит в окно. Слава
с горечью,  пожалуй даже с обидой,  - а ведь обижаться ему не на что, сам об
этом просил,  -  понимает,  что решение принято. Коля Иванов тоже удивлен, а
вот Даша воспринимает все происходящее как естественный ход событий.
 Слава молчит,  и  тогда Железнов перехватывает у  него председательские
обязанности.
 - Как, товарищи, будем обсуждать?
 - Будем,  -  громко  отвечает Сосняков и  встает.  -  Я  не  согласен с
предложением товарища Железнова, прошу слова.
 Неужели Сосняков посоветует не отпускать Славу?
 Железнов морщится.
 - Слово имеет товарищ Сосняков.
 - Я  не  согласен  с  формулировкой  товарища  Железнова,   -  заявляет
Сосняков. - Ознобишина отпустить надо, но я не согласен с формулировкой.
 Сосняков становится за свой стул,  опирается руками на спинку,  похоже,
собирается долго говорить,  и если слова Железнова прозвучали для Ознобишина
громом, сейчас для него заблещут молнии.
 - Скажу откровенно,  не годится Ознобишин в руководители,  -  с вызовом
говорит Сосняков.  -  Недостаточно принципиален.  Работает он в  организации
сравнительно давно,  и  поэтому  позвольте поподробнее.  Разобрать его,  как
говорится,  по  косточкам.  Начинал он у  нас,  в  Успенском.  Там вступил в
комсомол,  там принят в партию.  Я тоже оттуда, родился в Корсунском, что от
Успенского  в   двенадцати  верстах,   вступил  в  комсомол  одновременно  с
Ознобишиным и наблюдаю его вот уже в течение четырех лет.  Срок немалый, и я
понимаю,  что ко  мне может быть обращен упрек:  а  где же  ты  был до этого
времени,  неужели понадобилось четыре года,  чтобы распознать Ознобишина?  Я
отвечу.   Да,   в  Ознобишине  разберешься  не  сразу.   Парень  начитанный,
интеллигентный,  за словом в  карман не лезет,  поэтому его не так-то просто
раскусить.  И  второе  обстоятельство,  почему у  меня  не  сразу  сложилось
правильное мнение об Ознобишине.  Собственное мое невежество и  политическая
неподготовленность. Вступая в комсомол, я был недостаточно развит, но с того
времени сильно изменился и,  скажу без ложной скромности, вырос до секретаря
волкомола.  Политическая подготовка помогла  мне  разобраться в  недостатках
Ознобишина...
 "Сосняков несправедливо судит обо мне,  -  думает Слава.  -  Да он и не
может судить обо мне справедливо,  мы слишком разные люди.  Убеждения у  нас
одинаковые,  но  слишком разные характеры,  иные мои  поступки он  просто не
способен понять..."
 - Однако  перейдем к  фактам,  потому что  общая  оценка без  фактов не
значит ничего, - продолжает Сосняков. - Я уже сказал, что Ознобишина приняли
в  партию в  Успенской волости.  Рекомендовал его в партию Быстров.  Вам эта
фамилия  мало  что  говорит,  но  населению Успенской волости  говорит очень
много.  Этот  человек в  первые годы революции работал у  нас  председателем
волисполкома и  немало  сделал  для  того,  чтобы  поссорить  крестьянство с
Советской властью. Самочинные обыски, аресты, реквизиции, произвол стали при
нем  постоянным уделом  успенских мужиков.  Под  непосредственным влиянием и
руководством этого человека и  воспитывался Ознобишин.  Между прочим,  заняв
ответственный пост,  Быстров бросил свою  жену  с  двумя маленькими детьми и
сошелся  с   генеральской  дочкой,   которую  устроил  в  нашей  же  волости
учительницей.  А Ознобишин завел с этой генеральской дочкой близкую дружбу и
даже  некоторое время жил  у  нее  на  квартире.  Быстров покровительствовал
местным помещикам Пенечкиным,  одному из  Пенечкиных поручил даже заведовать
успенским Народным домом,  и Ознобишин,  идя по стопам своего наставника,  с
этим носителем чуждой идеологии тоже завел дружбу и  поощрял его  культурную
деятельность...
 Можно ли  так искажать факты?!  Это Степан-то  Кузьмич ссорил мужиков с
Советской властью?  Он  действительно был грозой для кулаков,  но не будь он
грозой,  еще неизвестно,  что выпало бы  на  долю беднякам и  какие кулацкие
выступления  он  предотвратил.   Покровительствовал  Пенечкиным!  Да  он  их
работать заставил!  Говорить так об Александре Семеновне! Да, дочь генерала,
но генерала, повешенного деникинцами, и зверски убитая кулаками.
 Сосняков не  осмелился бы  выступить с  такими нападками,  не  будь  он
уверен в  том,  что  уход Ознобишина предрешен,  он  еще  утром инстинктивно
почувствовал,   что  предстоит  какая-то  перемена,   забежал  в   укомпарт,
покрутился там, что-то услышал, о чем-то догадался, и в нем вспыхнуло, может
быть,  не  вполне  даже  осознанное желание подняться на  гребне беспощадной
критики.
 Слава не выдерживает, встает.
 - Позволь, позволь...
 - Нет,  это уж ты позволь сказать все, что я о тебе думаю, - перебивает
Сосняков  бывшего  секретаря  укомола,   потому  что  Ознобишин  уже  бывший
секретарь,  это он  и  сам понимает.  -  Позволь нам на  весах нашей совести
взвесить твои поступки!
 Сосняков  увлекается,   повышает  голос,   и...  его  слушают.  Слушают
настолько внимательно,  что  с  первого этажа  доносятся голоса  посетителей
укомпарта.
 - Хоть мы и  далеко от Луковца,  но кое о чем наслышаны,  -  продолжает
Сосняков.  - Неприятно об этом говорить, но некоторые поступки Ознобишина не
украшают его как комсомольца.  Труслив наш уважаемый Слава! Поехал в Луковец
и  постыдно бежал от  кулаков.  Спрятался где-то в  саду и  удрал огородами,
точно  незадачливый ухажер.  Начисто забыл  о  том,  как  следует вести себя
коммунисту в подобных обстоятельствах.  Нужно иметь смелость встречать врага
лицом к лицу! Опасно? Могли убить? Но сохранить свое достоинство важнее, чем
показывать кулакам  пятки.  Мужественная смерть  воспитывает своим  примером
других, а кого может вдохновить бет на карачках через огороды?
 "Получается,  что мне место на кладбище?  -  думает Слава,  и жалость к
себе просачивается в его сердце.  - Соснякову хотелось бы моей смерти! Своей
смертью я бы принес пользу общему делу...  А может, мне и вправду нужно было
умереть? Стать, так сказать, примером... Примером чего? Того, как умирать?"
 - Может,  я  грубо  выражаюсь,  -  голос Соснякова звучит глухо,  -  но
Ознобишин прячет свою голову, как страус в песок!
 "При чем тут страус?  -  думает Слава.  - И от кого я прячусь? Откуда у
Соснякова такая ко мне ненависть? Он готов меня в порошок стереть..."
 Слава смотрит на Кузнецова, но Кузнецов смотрит в окно.
 Движением головы Франя привлекает к себе внимание Славы.  Она хочет его
утешить.  За спиной Соснякова она пренебрежительно машет рукой:  не обращай,
мол, внимания...
 - А в Колпне того хуже,  - продолжает Сосняков. - Проявил мягкотелость,
нашел  какого-то  помещика,  оставил ему  дом.  Привез книжку подозрительных
стихов,  принялся читать их комсомольцам... - Он патетически протянул руку в
сторону Ознобишина.  -  Отдаете ли вы себе отчет, товарищ Ознобишин, в своих
поступках? Кого вы пропагандировали? Кого?
 Фамилию поэта он не знал или не запомнил.
 - Гумилева,  -  подсказал Слава,  он не видел большого греха в том, что
показал стихи своим товарищам.
 - Вот именно!  - воскликнул Сосняков. - Стихи белогвардейского офицера!
А кого вы должны пропагандировать, товарищ Ознобишин?
 - Ну кого, кого? - раздраженно переспросил Слава.
 - Демьяна Бедного,  вот  кого!  -  воскликнул Сосняков,  торжествуя.  -
Нашего советского поэта Демьяна Бедного!
 Сосняков  всегда  недолюбливал  Славу,   а  тут  появилась  возможность
показать  свою  принципиальность,  он  распалялся все  сильнее  и  настолько
увлекся,  что  уже  и  не  думал,  возвысит ли  его эта критика,  ему просто
доставляло удовольствие принижать такого удачливого, незаслуженно удачливого
человека, каким представлялся ему Ознобишин.
 - А  теперь позвольте вернуться к Успенской волости,  именно здесь ярче
всего  выявилась беспринципность Ознобишина.  -  Ироническая улыбка скривила
губы Соснякова,  главные свои козыри он приберег напоследок.  -  Год на