а? - настаивает Слава.
 - Изволь,  - соглашается Семин. - Проходил мимо вашего общежития, зашел
посмотреть, как вы живете, заглянул к тебе, увидел на столе книжку, она меня
заинтересовала...
 - А какое ты имеешь право брать у меня что-нибудь без спросу?
 Впервые за весь разговор Семин снисходительно улыбается.
 - Но я же не для себя, а для дела.
 - Для какого это дела?
 - Распространение контрреволюционной литературы.
 - Шутишь?
 - Нет.  -  Семин кладет перед собой лист бумаги.  -  Давай уточним, при
каких обстоятельствах попала к тебе эта книжка.
 - Это что - допрос?
 - Если хочешь -  допрос,  дело серьезней, чем ты думаешь, даже досадно,
что ты сам не разобрался во вражеских происках.
 - В чем же это я не разобрался?
 - Отвечай лучше по существу, так мы скорее доберемся до истины.
 Слава начинает нервничать,  впрочем,  он давно уже нервничает, - что за
странная и глупая история!
 Семин записывает вопрос:
 - Значит, тебе эту книжку подарили Федоровы!
 - Да.
 - Кто именно?
 А  кто,  правда,  подарил ему  эту  злосчастную книжку?  Федоров?  Нет,
все-таки не он, зачем же его подводить, тем более что Слава не сомневается в
невинном характере подарка.
 - Оля.
 - Что за Оля?
 - Племянница. Племянница Федорова.
 - Это еще что за племянница?
 - Обыкновенная племянница. Приехала к ним погостить.
 - Откуда?
 - Что - откуда?
 - Откуда приехала?
 - Не знаю. Кажется, из Крыма.
 - Из Крыма?
 - Как будто они сказали, что из Крыма.
 - А ты читал эти стихи другим?
 - Читал.
 - Вот  видишь,  не  только сам,  но  и  другим читал контрреволюционные
стихи.
 - А что в них контрреволюционного?
 - А  это не нашего с тобой ума дело,  я тебе уже сказал,  что этот поэт
расстрелян за контрреволюцию.
 - Очень жаль.
 - Тебе его жаль?
 - Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.
 - Это тоже не нашего ума дело.
 Семин берет новый лист.
 - А зачем тебе эта Оля дала книжку?
 - Я уже сказал, мне понравились стихи...
 - А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?
 - Для чего?
 Семин  слегка отодвигается от  стола  и  проникновенно смотрит в  глаза
Славе.
 - Ты честно разговариваешь, Ознобишин?
 - Да ты что?! - Слава вспыхивает. - Какие у тебя основания...
 - Не ерепенься,  не ерепенься,  -  останавливает его Семин. - Тебя тоже
можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.
 Ах,  так  вот  почему Семин  беседует с  ним  так  снисходительно,  это
Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин...
 - Значит, она никому не просила передать книжку?
 - Нет.
 - А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.
 Слава смотрит...  Нет,  он  не видит ничего,  что могло бы привлечь его
внимание.
 - В каком году издана книжка?
 - В тысяча девятьсот двадцать первом.
 - Где?
 А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!
 - Берлин.
 - Вот то-то и  оно-то!  Как могла эта книжка попасть в  Россию?  Только
через белогвардейцев.  Откуда приехала твоя Оля?  Соображаешь? Была в Крыму,
где находились врангелевцы.  Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а
зачем привезла - предстоит еще докопаться...
 Перед Ознобишиным открывается бездна,  Славе и самому уже не приходит в
голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине...
 - Вполне возможно,  что  она  прибыла сюда с  определенным заданием,  -
продолжает Семин.  -  Может  быть,  это  шифр.  Может  быть,  в  стихах этих
что-нибудь заключено...
 - Что же ты собираешься делать? - робко спрашивает Слава.
 Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!
 - Начнем следствие, заставим сознаться...
 Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса
забрал у него книжку.
 - А книжка?
 Семин не спеша потянул книжку из его рук.
 - Это же материал для следствия...
 Он снисходительно смотрит на Славу.
 - Что ж,  можешь идти.  Впредь тебе наука.  Подписывай показания,  и  -
никому ни слова.
 Слава даже высказывает Семину свое удивление:
 - Как это ты до всего докопался?
 - А  у  нас,   как  в  аптеке,  точность  и  быстрота,  -  самодовольно
констатирует Семин.
 Растерянный Слава бредет в укомол.
 - Созидающий башню сорвется, - вспоминается ему строка из книжки...
 И  как-то,  сначала смутно,  а потом все явственнее вспоминаются другие
стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.
 Он помнит эти стихи. "Двенадцать". Поэма малознакомого Блока.
 Он  поссорился тогда  со  своими  одноклассниками.  Но  не  захотел  им
уступить и не уступил.

 В белом венчике из роз -
 Впереди - Исус Христос...

 Казалось бы,  какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же
Слава  почувствовал,   что   этого  Христа  гонит  вперед  ветер  Победившей
Революции!
 А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.
 За эти стихи он не посмел вступить в бой.  И правильно,  что не посмел.
Он даже рад,  что избавился от этих стихов.  Жаль только Олю, милую девушку,
на  которую  обрушилась  такая  беда.   Может  быть,  Семин  тоже  не  хочет
неприятностей Оле, а вынужден причинять...
 А Семину не жаль ни Олю,  ни Славу,  он вообще никого не жалеет,  Семин
выполняет свой служебный долг.


30

 На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович
в  отлучке,  опять уехал в  Куракинскую волость,  не  могут там  угомониться
эсеры,  все время будоражат мужиков,  едва не  сорвали весенний сев,  "чего,
мол,  зря сеять,  все равно все отберут",  и теперь мужики грозили неуплатой
продналога:  "Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не
пошлют,  а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны". К тому же у местных
эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так
и  телеграмму  в  Москву,  и  оттуда  строжайшее  указание:  "Не  допускать,
исправить,  наказать виновников беззаконий".  У всех еще в памяти тамбовское
восстание,  Антонов убит,  а  кулацкие шайки еще бродят в  тамбовских лесах.
Шабунин часто ездит в Куракино - Слава всегда удивляется этому человеку: как
бы  он  ни  был  возмущен или  разгневан,  никогда  не  поднимет голоса,  не
пригрозит,   говорит  мягко,   убедительно,  даже  ласково,  этот  наставник
посерьезней Быстрова.
 А что касается Кузнецова...  Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин,
с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит
на  часы.   Впрочем,   Слава  и   Кузнецова  уважает,   человек  начитанный,
справедливый, зря не накричит.
 - Садись,  Ознобишин,  -  скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: -
Что это там у вас происходит в Луковце?
 А  в  Луковце,  в Луковской волости,  ничего не происходит,  в том-то и
беда,  что  ничего  не  происходит,  совсем  вяло  движется  работа,  слабая
организация...
 О том и говорит Кузнецов:
 - Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом
веке.
 - Мы  собираемся  туда,   -   оправдывается  Слава.   -   Примем  меры,
расшевелим...
 - А удастся? - спрашивает Кузнецов. - Что-то я сомневаюсь!
 - Почему же?  -  бодро возражает Слава.  -  Мы  их  расшевелим,  сменим
руководителей, найдем более инициативных...
 - И опять ничего не получится.  А ты не обращал внимания, что в Луковце
повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?
 - Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?
 - Он самый.
 - Так он уже утонул.
 - А о Водицыне слышал?
 - Нет.
 - Вот то-то  что нет.  Был в  Луковце такой комсомолец,  не  ахти какой
активный, но честный парень, принципиальный...
 - Почему был?
 - А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.
 Слава не улавливает связи между этими случаями.
 - А сколько всего комсомольцев в Луковце?
 - Слабая организация, человек тридцать.
 - А было?
 - В начале года человек шестьдесят.
 - Куда ж половина подевалась?
 - Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.
 - А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?
 Слава  думает,   мучительно  думает:   один  утонул,   другой  умер  от
неизвестной болезни, а половину организации будто корова языком слизнула.
 - Так вы думаете...
 - Я  ничего не  думаю,  -  коротко отрезал Кузнецов.  -  Если  бы  хоть
малейшее подозрение,  расследованием занялись бы ЧК или милиция. Но утонул -
это утонул,  а  болезнь...  Люди умирают от болезней?  И все-таки что-то нас
тревожит.  Опять же,  ехать с  каким-либо обследованием бесполезно,  да и не
скажут никогда луковские мальчишки мне  или Афанасию Петровичу,  к  примеру,
что  они  на  самом деле  думают.  Вот  и  решили попросить тебя  съездить в
Луковец.  Ты комсомольский руководитель,  приехал по делам, клуб посмотреть,
школу...   Пообщайся  с  ребятами,   поинтересуйся,  чем  дышат,  вернешься,
поделишься с нами своими впечатлениями.
 Маловероятно,  чтобы смерть двух  парней могла побудить их  сверстников
бежать из комсомола...
 - Хорошо, я съезжу в Луковец, - послушно говорит Слава.
 - Завтра.
 - Хорошо, - говорит Слава.
 - А оружие у тебя есть? - заботливо спрашивает Кузнецов.
 - Есть у меня наган, - говорит Слава. - Только я не очень...
 Хотел сказать, что не умеет стрелять, но постеснялся.
 - Все-таки захвати револьвер с собой,  -  советует Кузнецов.  - Мало ли
что...
 На том и закончился разговор, а наутро Слава отправился на конный двор,
сказал, что надо в Луковец, запрягли ему в таратайку пегую кобылку, заскочил
на минуту домой,  прихватил портфель с наинужнейшей литературой,  сунул вниз
под книжки наган,  сверху на  сменку чистую рубашку и  затрусил по заданному
маршруту.
 Село тонуло в зелени. Садочки, садочки, мелькнет в купах деревьев бурая
солома крыши,  и опять садочки, проулки заросли травой, тишина, спокойствие,
какая уж там работа,  какое там кипение страстей,  живи себе потихоньку и не
мешай жить другим...
 На отлете, за церковью, домик, над крыльцом вывеска вязью, оранжевым по
белому: "Волостной комитет РКП(б)", а ниже приколочена гвоздиком картоночка:
"Волком РКСМ".
 В  обоих волкомах ни  души,  на двери увесистый замок,  как на амбаре с
зерном, и вокруг крыльца невытоптанная трава.
 Потрусил  Слава  на  своей  таратайке искать  сельсовет -  палисадник с
кустами давно отцветшего жасмина, в палисаднике выбеленный известью домишко,
на крыльце три мужика, все трое дымят цигарками.
 - Мне бы председателя...
 - А вы кем будете?
 - Из Малоархангельска я, из уездного комитета комсомола.
 - Это вы насчет чего?
 - Да больше по части просвещения. Спектакли там, библиотека...
 - Спектаклев у нас давно уже не было.
 - А комсомольцев у вас много?
 - Ну, этих много, человек десять, должно.
 - Как бы мне их найти?
 - А вы сами лично кем же являетесь?
 - Я секретарь. Секретарь уездного комитета.
 - Значит, приехали направлять наших?
 - Вообще. Познакомиться с жизнью. Поговорить.
 - Понятно.
 - А пока бы мне на квартиру куда-нибудь.
 - И это можно.
 Один  из  мужиков  поехал  с  ним  по  селу,   остановил  лошадь  перед
белым-белым домом,  еще более белым,  чем сельсовет, окна в нем чернели, как
проруби.
 - Заходите, а лошадь сейчас заведем во двор.
 - Спросить бы сперва...
 - Вам говорят, заходите.
 Хозяев оказалось всего двое, муж с женой, благообразные старички.
 - Никому вы у нас не помешаете, вся наша поколения разлетелась.
 Провожатый из сельсовета распрощался:
 - Отдыхайте, соберем вам на завтра комсомольцев... Славу покормили: щи,
каша, молоко.
 - Не прогневайтесь, не ждали гостя.
 - Не знаете, комсомольцев на селе много?
 - Какие у нас комсомольцы!
 От деда и бабки толку мало.
 - Пойду пройдусь.
 - В садочек пройдитесь, у нас там благодать.
 Слава  осматривает двор,  а  за  сараем  сад,  не  садочек  с  четырьмя
яблоньками и  рядком вишневых кустов,  а настоящий большой сад со множеством
обсыпанных плодами яблонь, с высокими вишневыми деревьями, со старыми липами
вдоль канав.  Жара спала,  а  медовый аромат плывет еще над курчавой травой.
Хорошо бы полакомиться вишнями, созрели, должно быть...
 Слава вдохнул в себя пряный медовый запах и пошел через двор на улицу.
 - Вы куда? - услышал он сипловатый голос.
 Хозяин избы  в  ситцевой рубахе и  суконных синих портках,  притулясь у
двери,  посматривал на гостя с  неодобрением,  да и в сиплом его голосе тоже
звучало неодобрение.
 - Хочу пройтись.
 - Отдохнули бы  лучше,  постелили бы  мы  вам  постельку,  утро  вечера
мудренее.
 - Да вы что!  -  снисходительно возразил Слава.  - Я с курами вместе не
ложусь.
 - Как знаете, как знаете...
 Слава шел по малонаезженной деревенской улице.
 Навстречу деваха,  в белой кофте с оборочками,  в широкой раздувающейся
юбке.
 - Здравствуйте!
 - Здрасьте...
 - Не знаете, комсомольская ячейка у вас есть?
 Слава знает,  что есть,  но это на всякий случай, знает ли девушка, что
есть у них на селе ячейка.
 - Чего ж ей не быть!
 - А поблизости кто из комсомольцев живет?
 Пытливый взгляд.
 - А вы сами откудова?
 - Из уезда я, из уездного комитета.
 - У нас много комсомольцев.
 - А сама не комсомолка?
 - Нет... - Оглянулась по сторонам, негромко: - Комсомолка.
 - А тебя как звать?
 - Давыдова я, Стеша.
 - А меня - Слава. Ознобишин. Может, слышала?
 - Нет.
 - Куда ж торопишься?
 - На ганок.
 - Какой ганок?
 - Ну, в хоровод, на выгон.
 - А мне можно?
 - Кто вам не велит! - Опять оглянулась по сторонам. - Только вы сами по
себе...
 - А комсомольцы там тоже собираются?
 - Отчего ж!
 Так и  дошли до выгона:  впереди мелким шажком Стеша Давыдова,  а  чуть
поодаль Слава.
 На буром бревне,  брошенном на лугу,  сидели,  прижавшись друг к другу,
девушки -  восемь?  десять?  -  Слава не успел сосчитать, они разом вскочили
навстречу Стеше,  засмеялись,  принялись тараторить парни стояли в стороне,
их поменьше, один из них лениво перебирал лады двухрядки.
 Слава пошел к  парням,  не  очень-то хорошо умел он затевать разговоры,
однако деваться некуда.
 Поздоровался, спросил:
 - Комсомольцы среди вас есть?
 - А  вам к чему?  -  поинтересовался гармонист,  потом ответил:  -  Ну,
скажем, я, и что?
 - Да  ничего,  -  сказал Слава.  -  Приехал проверить,  как  тут у  вас
культурная работа ведется.
 Кто-то из парней засмеялся.
 - Здесь самое место для проверки,  -  сказал гармонист.  - Каждый вечер
танок, сперва припевки, а потом танцы.
 - А мне можно в компанию?
 - Почему ж нельзя,  коли не скучно,  -  сказал еще кто-то из парней.  -
Вона сколько девок на выданье!
 Девушки частили припевки, гармонист лениво подыгрывал.

 Не ходи, маманя, в баню,
 Мой миленок тут как тут,
 Пока сходишь, мама, в баню,
 Меня со двору сведут!

 Слава сел на край бревна.
 Ближние избы тонули во  мраке,  месяц серебрился в  облаках,  от  садов
несло свежестью.
 К Славе подсел худенький паренек,  похоже,  еще более застенчивый,  чем
Слава.
 - Вы зачем к нам?
 - Проверить  культурную  работу,   -   отвечал  Слава.   -  Библиотеку.
Драматический кружок...
 - Нет у нас культурной работы, - тихо сказал паренек. - И не будет.
 - Почему не будет? - спросил Слава. - Тебя как зовут?
 - Василий, Вася, - назвался он. - Давыдовы мы, брат я Стешке Давыдовой.
 - А почему не будет?
 - Старики не  позволят,  -  сказал Вася.  -  Нашей  Стешке не  миновать
уходить из  комсомола.  Не уйдешь из комсомола,  говорят родители,  никакого
приданого за тобой не дадим.
 - Ну и пусть не дают, - сказал Слава. - Обойдется и без приданого.
 - Нельзя, - жалостно сказал Вася. - Кто ж возьмет без приданого?
 Девки все  пели  и  пели,  не  столько даже  пели,  сколько выкрикивали
отдельные слова.
 Слава вдруг решился,  обстановка к тому располагала, сидели они с Васей
в стороне, никто им не мешал.
 - А с чего это Прохоров утонул? А потом Водицын...
 - Не знаю. Судьба.
 Гармонист заиграл веселее,  с  переливами,  девушки танцевали краковяк,
отводя локти назад, притопывая каблучками.
 - Знаете что? - сказал вдруг Вася. - Поезжайте-ка вы завтра обратно, а?
 - Чего так? - удивился Слава. - Я у вас поживу.
 Он поежился от ночной сырости.
 - Пойду,  -  сказал он, на душе у него стало вдруг тревожно и смутно, и
он пожалел, что оставил наган в портфеле. - Одному тут идти неопасно?
 - Зачем, ребята у нас добрые, - сказал Вася. - Я вас маленько провожу.
 Месяц скрылся в облаках, по сторонам шелестели деревья.
 Слава пытался расспрашивать своего спутника,  кто и как живет здесь,  в
Луковце,  почему такая вялая у них организация,  но Вася не знал или не умел
объяснить,  отделывался  короткими  ответами  "не  знаю"  да  "не  знаю",  и
неожиданно, ни с то ни с сего сказал:
 - В темноте у нас не убьют,  ночью смерть вроде убийства...  - Помолчал
минуту-другую и сказал:  - У нас если убьют, так при солнце, чтоб ни на кого
ничего не подумали...  -  И оборвал разговор:  -  Вон ваша изба,  идите. - И
отстал, свернул в сторону.
 Не хотелось Славе возвращаться в избу, а куда денешься? Постучал.
 Открыл дед.
 - Загулялись...
 Зачиркал спичкой,  засветил лампу, постель гостю постлана на нетопленой
лежанке, на столе крынка и тарелка, прикрытые рушником.
 - Поужинайте молочком с оладьями.
 Есть не  хотелось.  Слава поблагодарил,  положил под  подушку портфель,
лег, старик тут же задул лампу, Слава осторожно сунул руку в портфель, наган
на месте, стало поспокойнее.
 А тоска все не проходила,  чудилась опасность, казалось, кто-то сидит в
углу...
 Проснулся он  от яркого света,  раннее летнее солнце лило сквозь стекла
радостное розовое  сияние,  от  ночных  страхов не  осталось следа,  старики
хозяева еще спали, и сейчас Слава понимал, что никакой многозначительности в
покашливаниях старика не было. Спать не хотелось, уж очень великолепно сияло
утро.  Слава тихо спрыгнул с лежанки, вышел в сени, умылся под рукомойником,
пошел в сад, сейчас, пока не наступил рабочий день, хорошо побыть с природой
наедине.
 Липы  распушились в  небе,  и  под  сенью царственных красавиц тянулись
вверх высокие вишневые деревья, на верхушках которых заманчиво алели крупные
ягоды.  Невозможно сдержать искушение,  да и кто в шестнадцать лет удержится
от  такого соблазна!  Слава забыл,  что  он  ответственный работник уездного
масштаба... Мальчишка, которому в пору обтрясывать чужие яблоки и общипывать
чужие  вишни!  Да  и  не  так  уж  он  накажет  своих  хозяев,  если  нарвет
горсть-другую...
 А как залезть?
 До веток с ягодами с земли не дотянуться,  стволы тонковаты, полезешь -
обломятся, а ягод хочется!
 Полез Слава на липу,  выбрал,  что поближе к вишням,  с ветки на ветку:
выгнулся, зацепить, притянуть...
 Жужжат  пчелы,  чирикают невидимые птахи,  солнце льется сквозь зелень,
такой замечательный день, все хорошо и светло...
 И  вдруг -  голоса!  Мужские бранчливые голоса.  Откуда они  доносятся?
Из-за сарая?..
 Еще  заглянет кто-нибудь в  сад!  Вот  когда  Слава  вспомнил,  что  он
секретарь укомола.  Залез в  чужой сад рвать вишни...  Лишь бы  не заметили!
Слава подтянулся повыше, спрятался в листву, благо она густая-густая...
 Даже дыхание сдерживает, точно могут услышать!
 Так и есть, идут...
 Пятеро  или  шестеро,  солидные дядьки,  бородатые,  усатые,  серьезные
такие, и с ними старик хозяин. У двух или трех веревки в руках...
 Чего они ищут?
 Идут между яблонь, заглядывают в канаву...
 - Да здеся он, здеся, куды ему деться, - бормочет дед. - Не ходил он на
улицу, я б уследил...
 О ком это он?
 "Да это же обо мне, - думает Слава. - Зачем я им понадобился?"
 - Да  где же он?  -  сердится один из мужиков на хозяина.  -  Язви тя в
душу, не мог присмотреть!
 - Да здеся он, в саду, куды ж ему деться, убей меня бог.
 Слава прижимается к стволу.
 Он  начинает  понимать Кузнецова:  Прохоров утонул,  Водицын  помер  от
неизвестной  болезни,   на   селе   тишина,   комсомольцы  боятся  назваться
комсомольцами, нападет какая-нибудь хворь и на Славу...
 "А если меня найдут?" - думает он.
 Надо было захватить с собой наган, хоть какая-то все же защита...
 У двух мужиков в руках оброти.
 - Да где ж ен?
 - А ты за куст