у Пети.  - Порядочному человеку не
дадут такого одра.
 Слава только сейчас сообразил,  Петя  ведь не  знает,  что  он  уже  не
секретарь укомола.
 - А  ты  знаешь,  я  уже не  работаю в  укомоле,  -  сказал он возможно
равнодушнее. - Подал заявление, хочу учиться, мою просьбу уважили.
 - Так ты насовсем к нам!
 К вечеру Петю опять стало клонить в сон, и Слава взял вожжи.
 - Давай нигде не  останавливаться?  -  предложил он Пете.  -  Все будет
ближе к дому.
 - Как хочешь,  -  безучастно пробормотал Петя, температура у него опять
поднялась. Слава не мог понять, спит он или теряет сознание.
 Над  головами  у  них  неслись  сизые  свинцовые облака,  порывы  ветра
налетали все  чаще,  ночь  обещала быть знобкой,  гнулись придорожные кусты.
Слава  выпростал из-под  Пети  одеяло,  укрыл,  сверху  еще  укутал курткой,
поежился сам и плотнее застегнул пиджачок.  Наступила ночь. Птицы свиристели
за  придорожными канавами,  брехали вдалеке собаки,  и  все  время казалось,
будто кто-то плачет, а кто и где - не понять.
 Поднялись на  взгорок,  миновали редкий лесок,  потянулись опять  поля,
налево посевы,  в  темноте не разобрать чего,  направо поросшие травой пары.
Конь точно почуял корм и остановился,  Слава задергал вожжами, хлестнул - ни
с места.
 - Дьявол!
 Дьявол встал намертво.
 Пришлось будить Петю, он лучше разбирался в лошадях.
 - Что делать?
 Петя схватил себя за горло.
 - Не могу дышать.
 - Встал этот черт!
 - Распряги, - с трудом произнес Петя. - Пусть пасется.
 Слава стреножил коня, и тот, мягко шлепая губами, побрел в поле.
 - Будешь есть?
 Петя покачал головой, выпил несколько глотков воды. Слава стал взбивать
на полке солому.
 - Под телегу, - прохрипел Петя. - Там теплее, и на случай дождя.
 Легли под повозку, солому застелили попонкой, сверху накрылись одеялом,
Слава прижался к брату, обнял, тот опять впал в забытье.
 Ветер усиливался. Слава выглянул из-под повозки - небо черное, нигде ни
проблеска,  ни одной звездочки,  по земле полз тускло-серый туман,  летели и
шуршали сорванные с деревьев листья.  Вдали грохотал гром. "Дождь, - подумал
Слава.  -  Только бы  не над нами".  Вспыхнул свет и  погас,  и  опять гром.
Молния.  Это уж совсем близко. Молнии сверкали одна за другой, гром громыхал
не  переставая.  Славе становилось все страшнее от непрерывных ослепительных
вспышек.
 В свете молнии он увидел старую раскидистую ветлу.
 Растолкал Петю.
 - Укроемся!
 Потащил Петю за руку.
 Ветер  несся  с  бешеной  скоростью,   швырял  в  лицо  листья,  молнии
ослепляли.
 Слава прижался к стволу ветлы и прижал к себе брата.
 - Петенька...
 - Где мы? - хрипло спросил Петя.
 - Под ветлой! - крикнул Слава. - Здесь поспокойнее!
 - Дурак!  -  вдруг  выкрикнул Петя  и  теперь уже  сам  потащил Славу в
открытое поле.
 - Что ты делаешь? - закричал Слава. - Ты сошел с ума!
 Петя бежал и тащил за собой брата.
 Какая-то сумасшедшая молния еще раз прорезала небо,  грохнул гром, и на
них обрушился неистовый ливень.
 - Видишь, что наделал! - закричал Слава, дергая Петю за рукав.
 А Петя в ответ закашлялся, на мгновение подавился и неожиданно произнес
обычным своим голосом:
 - Что за черт, во рту какая-то дрянь!
 Петя плевался, а сверху лило и лило.
 - Петенька!  -  радостно закричал Слава.  - У тебя же ангина! Прорвало,
прорвало!
 - Кого прорвало? - громко спросил Петя.
 - Да нарыв, нарыв! У тебя уже было так...
 Петя часто болел ангинами, Слава сообразил, что нарыв в горле мешал ему
говорить.
 - Бежим под телегу,  -  сказал Петя,  и они побрели под дождем к своему
укрытию, черневшему в нескольких шагах.
 И едва залезли под полок, как дождь сразу прекратился.
 - Тебе не будет хуже? - с тревогой спросил Слава.
 - Нет, мне лучше.
 Они закутались в  одеяло и стали ждать рассвета,  и рассвет не замедлил
окрасить землю  сперва в  серые,  потом  в  лиловые,  а  потом в  розовые и,
наконец, в лимонно-золотистые тона.
 Братья  выползли из-под  своего  укрытия,  мокрые,  жалкие,  замерзшие,
только солнце могло их  обогреть и  обсушить.  Неподалеку пасся их пепельный
конь.  Ветлы не  было -  на ее месте торчал обугленный пень.  Молния угодила
прямо в это несчастное дерево.
 - В грозу нельзя стоять под деревьями, - сказал Петя. - Вбило бы тебя в
землю.
 Многое Петя знал лучше Славы:  когда и  как укладывать в  лежку яблоки,
когда пожалеть коня, как уберечься от молнии...
 Как хорошо,  что Петя выздоровел!  Он  заметно пошел на поправку,  он и
говорил уже  внятно,  и  коня  смог  запрячь,  и  даже усмехнулся,  глядя на
промокшего брата.
 Покорно и  безрадостно шагал конь  в  лучах разгорающегося летнего дня,
обдуваемый ветерком, сушившим серую шерсть.
 - Как поступим с конем?  - спросил Слава. - Отдали насовсем, а куда его
девать?
 - Давай сперва доедем, доберемся, а там будем решать...
 Потихоньку,  верста за  верстой,  двигались они сквозь бесконечные поля
пшеницы,  ржи  и  овса,  мимо ракит и  ветел,  оставляя в  стороне деревни и
деревушки.
 Вот и знакомое кладбище, и золотой крест в синем небе.
 Петя оживился, и конь зашагал бодрее, точно и его ожидал родной дом.
 Первым встретился им  во дворе Федосей,  всклокоченный,  в  застиранной
холщовой рубашке, в таких же застиранных синих холщовых портах.
 Увидел братьев и заулыбался:
 - Молодым хозяевам!
 Окинул оценивающим взглядом коня:
 - С таким конем только по ярманкам ездить!
 Слава указал Федосею на коня.
 - Получай, Федосыч.
 - Куды ж это его? - забеспокоился Федосей.
 - Отдали  коня  насовсем,   а  куда  девать,   не  приложу  ума.  Отдай
кому-нибудь, может, пригодится еще...
 - Зачем отдавать?  -  возразил Федосей.  - Некормленый, вот и плохой, а
конь добрый, еще послужит...
 Взял Росинанта под уздцы,  повел в  глубь двора,  за сарай с  сеном,  а
братья побежали здороваться с матерью.


45

 Началось лето, последнее лето, проведенное Ознобишиным в деревне.
 Вера Васильевна обрадовалась возвращению сына так,  точно он заново для
нее родился.
 - Ох, Слава, как же ты мне нужен!
 Провела рукой по  лицу,  пригладила волосы,  даже поесть не предложила,
просто посадила перед собой, смотрела и не могла наглядеться.
 Даже Петю не  сразу заметила,  так  обрадовалась Славе,  минуты две-три
всматривалась в старшего сына и лишь потом перевела взгляд на младшего.
 - Как ты плохо выглядишь! - воскликнула она. - Уж не заболел ли?
 - Он не заболел, а болен, - сказал Слава. - Было совсем плохо, а сейчас
лучше,  вчера я  весь день давал ему аспирин,  смерил температуру,  осмотрел
горло, уложил в постель, хотя Петя и пытался сопротивляться.
 Вера  Васильевна  устроилась пить  чай  возле  больного  и  сама  точно
обогрелась и даже похорошела.
 - Как я тронута,  что ты отозвался на мою просьбу,  Петя еще мал, и мне
просто необходимо с тобой посоветоваться.
 Слава ни о чем не расспрашивал, мама сама все скажет.
 - Ты  не представляешь,  какая невыносимая обстановка сложилась в  этом
доме.  Нас  с  Петей  только  терпят.  Павла  Федоровича мало  в  чем  можно
упрекнуть,  но  супруга  его  совершенно невыносима.  Она  считает,  что  мы
объедаем ее.
 - Погоди,  мама,  -  остановил ее Слава.  - Все, что ты говоришь, очень
неясно...
 - То  есть как неясно?  Они терпят меня только из-за  Пети,  превратили
мальчика в батрака, без него им трудно обойтись...
 Действительно,  Петя не  проболел и  двух дней,  на третий встал раньше
всех,  наскоро  позавтракал отварной  картошкой  и  отправился  на  хутор  к
Филиппычу.
 Дел на  хуторе хватало всем троим -  Филиппычу,  Пете и  Федосею,  хотя
Федосей  в  последнее  время  пытался  отлынивать от  работы  если  Надежда
по-прежнему неутомимо суетилась у  печки и кормила кур,  свиней и коров,  то
Федосей частенько о  чем-то задумывался,  подолгу раскуривал носогрейку и не
спешил на работу.
 - Поговори с  Павлом Федоровичем до  своего отъезда,  -  попросила сына
Вера Васильевна. - Он считается с тобой...
 - А я никуда и не собираюсь уезжать,  можешь считать,  что я вернулся к
тебе под крыло.
 - Как? - испугалась Вера Васильевна. - Ты что-нибудь натворил?
 - Почему ты так плохо обо мне думаешь?  Просто меня отпустили.  Решили,
что мне надо учиться.
 - Тебе действительно надо учиться, но так неожиданно...
 Вера Васильевна растерялась, раньше ей не хотелось, чтобы сын переезжал
в Малоархангельск,  позднее смирилась с его отъездом,  начала даже гордиться
тем, что Слава чем-то там руководит, и вдруг он возвращается обратно...
 Она и  верила сыну,  и  не верила,  превратности судьбы Вера Васильевна
узнала на собственном опыте.
 И  потом -  третий рот!  Как отнесутся к  этому Павел Федорович и Марья
Софроновна? На каких правах будет жить Слава в Успенском...
 - Ничего не понимаю,  что же ты будешь делать?  Может быть, вообще пора
подумать о возвращении в Москву?
 - Ну,  до Москвы еще далеко,  -  сказал Слава.  -  Я  поговорю с Павлом
Федоровичем...
 Хотя сам не знал, о чем говорить!
 Вопреки  ожиданию  разговор получился легкий  и  даже,  можно  сказать,
дружелюбный.
 В  первые дни  по  возвращении Славы  они  обменивались лишь  ничего не
значащими  репликами  о  том  о  сем,   о  здоровье,  о  погоде,  о  мировой
революции...
 - Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию?
 Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал
Павла Федоровича в кухне.
 - Хочу с вами поговорить.
 - Как Меттерних с Талейраном?
 - Я не собираюсь заниматься дипломатией.
 - В таком разе выкладай все, что есть на душе.
 - Жалуется  мама,   при   Федоре  Федоровиче  проще  было,   а   теперь
складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю...
 - Чего не знаешь? - перебил Павел Федорович. - Очень все хорошо знаешь,
потому и  говоришь со мной.  Понимаешь,  что не ко двору пришлась твоя мать,
тут уж ничего не поделаешь.  Женщина нежная,  французские стихи читает,  а у
нас  бабам нахлобыстаться щей  и  завалиться с  мужиком на  печь.  Что  тебе
сказать?  В  тягость вы  или не  в  тягость?  В  деревне каждый лишний рот в
тягость,  и когда брат мой вез вас сюда,  он понимал,  что в тягость, и мы с
мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не
бывает.  Но  и  тягость имеет свою пользу.  Федор погиб,  а  нам из-за  него
льготы,  и прежде всего льготы вам,  уедете вы - и льготам конец. Затем брат
твой,  тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой
хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае
и ты можешь сослужить службу.  Пока ты в доме,  наш дом будут обходить.  Так
что вы  мне не мешаете,  и  тот хлеб,  что я  могу вам уделить,  можете есть
спокойно.  Хотя  бы  уже  потому,  что  братнюю волю я  уважаю,  и  в  нашем
астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля.
 - Вы правильно рассуждаете, - согласился Слава. - Дать Марье Софроновне
волю, она не то, что жрать, она жить нам здесь не позволит, ее не перебороть
даже вам.
 Павел Федорович засмеялся совсем тихонечко.
 - Чего ты  хочешь?  Дура баба!  Ее ни в  чем не уговоришь,  как и  твою
Советскую власть.  Коли  зачислит кого  во  враги,  будет на  того  жать  до
смертного часа.
 - Что же делать?
 - Смириться и не обращать внимания!
 - Все ясно, только как убедить маму?
 - Пойдем на улицу, - пригласил Павел Федорович. - День - дай бог!
 Сели  на  ступеньку крыльца.  В  пыли  копались куры,  дрались  молодые
петушки.  Из-под горы доносился размеренный стук вальков,  бабы полоскали на
речке белье.
 - Как думаешь, будет война или нет? - спросил Павел Федорович.
 - Нет,  не будет,  - твердо сказал Слава. - Не допустит войны Советская
власть.
 - А как же ультиматум?
 Павел Федорович имел  в  виду  ультиматум Керзона,  о  котором писали в
газетах,  лорд  Керзон направил Советскому правительству ноту с  непомерными
требованиями, угрожая разрывом отношений.
 - Подотрутся, - безапелляционно выразился Слава.
 - Думаешь, так уж сильна твоя власть?
 - Сильна-то она сильна,  но и не в ней одной дело, - разъяснил Слава. -
Рабочий класс не позволит.  В  той же Англии,  да и  в  Германии,  и во всей
Европе. Читали протест Горького?
 - А чего этот Керзон бесится?
 - Чует свой конец, вот и бесится. Воровского убили. Запугивают нас!
 - А чего англичанам надо?
 - Двух  ксендзов  приговорили к  расстрелу.  Не  сметь!  Корабль  ихний
задержали,  незаконно в  наших  водах рыбу  ловил.  Отпустить!  Посол наш  в
Афганистане им не нравится. Отозвать!
 - А не велик ли аппетит?
 - Им и сказали, что велик.
 Два петушка взлетели на дороге и  ну клеваться.  Павел Федорович махнул
на них рукой:
 - Кыш, кыш!
 "Впрочем,  он все это знает не хуже меня,  - подумал Слава. - Может, он
меня экзаменует?"
 - А  священников разве полагается стрелять?  -  поддержал Керзона Павел
Федорович.
 - Смотря за что,  -  неумолимо сказал Слава. - За то, что богу молятся,
нельзя,  и если других призывают молиться, тоже нельзя, но ведь их не за это
приговорили,  а  за  шпионаж,  а  шпионство в  священнические обязанности не
входит.
 - Эк,  какой ты непримиримый,  - одобрительно сказал Павел Федорович. -
За это тебя в Малоархангельске и держат.
 - А меня в Малоархангельске уже не держат.
 - Как так? - удивился Павел Федорович.
 - Отпустили, поеду учиться, - объяснил Слава.
 - А не проштрафился ты в чем?  -  насторожился Павел Федорович. - У вас
ведь чуть оступился...
 - Нет, я сам захотел.
 - А на кого ж учиться?
 - На прокурора.
 - Ох,  до  чего  ж  ты,  парень,  умен!  -  восхищенно воскликнул Павел
Федорович.  -  Понимаешь, у кого в руках сила! - И деловито осведомился: - А
куда?
 - В Москву.
 - А когда?
 - Поближе к осени, к экзаменам надо подготовиться.
 - Так вот что,  Вячеслав Николаевич,  слушай,  -  серьезно сказал Павел
Федорович.  -  Наперед говорю, не тревожься, если кто на тебя или на мать не
так взглянет. Ешь, спи и готовься. Все возвращается на круги своя. Деды твои
были интеллигентами, и тебе самому быть интеллигентом от роду и до века.
 Многое  простится  Павлу  Федоровичу  за   эти  слова,   Слава  получал
передышку, без которой ему подъема в гору не осилить.
 А подъем предстоит крутой,  Слава это отлично понимал. В Москве никто с
ним не  будет тетешкаться.  В  той буре,  какой была русская революция,  его
нашлось   кому   опекать,   -   нежная   заботливость  Быстрова  и   строгая
требовательность Шабунина помогли ему устоять на ногах,  а теперь надейся на
самого себя.
 Вот когда Слава ощутил отсутствие Ивана Фомича,  вот кто ему был сейчас
нужен.
 Слава пошел в школу.
 Тот же ободранный сад, та же знакомая дверь.
 В  квартире Ивана Фомича жил  Евгений Денисович.  Все  то,  да  не  то.
Лестница так же чисто вымыта,  стены так же выбелены,  и то же солнце льет в
окна свой свет. И что-то неуловимо изменилось.
 Евгений Денисович вышел на стук,  пригласил Славу к себе, чего, кстати,
Иван  Фомич  никогда не  делал,  был  разговорчив,  любезен.  Слава попросил
одолжить   учебники  для   старших   классов.   "Предстоят  экзамены,   надо
повторить..."
 Теперь на его долю выпала зубрежка.  Он брал учебник и  уходил подальше
от  чужих  глаз.  Миновав  Поповку,  где  у  Тарховых  неизменно бренчали на
фортепьяно,  выходил на дорогу,  добирался до кладбища,  перешагивал канаву,
опускался на чей-нибудь безымянный холмик и погружался в чтение.
 В исполком он старался не ходить,  не то, что боялся воспоминаний, хотя
все в исполкоме напоминало Быстрова, - избегал вопросов о своем будущем.
 Пришлось, конечно, повидаться с Данилочкиным - визит вежливости, никуда
не денешься, - но говорить ни о чем не хотелось и особенно о себе.
 - Вернулся?  - приветствовал его Данилочкин и, как всегда, бесцеремонно
спросил: - Что, не выбрали тебя, парень, на этот раз?
 - Почему?  - обиделся Слава. - Выбрали, только я сам попросил отпустить
меня на учебу.
 - Ну,  это другое дело, - одобрительно отозвался Данилочкин. - Тогда не
будем тебя тревожить, а то уж я собрался подыскать для тебя какую ни на есть
работенку.
 В  то  лето  партийные собрания в  Успенском собирались нечасто,  Слава
старался их  не  пропускать,  а  на  одном даже  сделал доклад о  фашистском
перевороте в Болгарии.  В волкомол не заглядывал, там он невольно чувствовал
себя разжалованным офицером, а когда услышал, что приехал кто-то из укомола,
нарочно скрылся на весь день в Дуровку.
 Но была еще Маруся Денисова.
 Под  вечер он  шел  к  Денисовым,  стараясь прийти,  когда все  дела по
хозяйству уже справлены. Маруся его ждала, но одновременно ждали и сестренки
Маруси,  они  замечали его  издали и  стремглав неслись в  избу,  возвещая о
появлении жениха детскими писклявыми голосками.
 Но  не  только  денисовские девчонки признавали Славу  женихом -  Слава
ходил к Марусе, не прячась, Маруся открыто гуляла с ним по вечерам, и в селе
считали,  что  так  вести себя могут только люди,  намеревающиеся вступить в
брак.
 Маруся выходила,  и они шли к реке, или в школьный сад, или даже просто
уходили в поле.
 Если бы  кто слышал со  стороны,  то подивился бы их разговорам,  Слава
рассказывал о книгах,  какие ему запомнились,  читал наизусть стихи,  Маруся
умела слушать,  хотя ей и не всегда нравилось то, что читал Слава, и сама, в
свою очередь, рассказывала о всяких деревенских происшествиях.
 Позже,  когда встречи вошли в привычку, они робко заговорили о том, как
Слава уедет в Москву,  как позже приедет к нему Маруся,  и уж совсем робко и
неуверенно мечтали о том, как сложится их совместная жизнь.
 А  когда на землю падала ночь и в темноте тонули деревья,  сараи и даже
ветряки за  огородами,  они,  прячась от  самих  себя,  находили среди  этой
темноты еще более темное место и  целовались,  пока золотисто-розовое сияние
не разгоняло их по домам.


46

 Слава подошел к матери. Опять шьет! Все время она что-нибудь шила.
 Не  шила  -  перешивала.  Все  трое,  и  Слава,  и  Петя,  и  сама Вера
Васильевна,   совсем  обносились.  Слава  выступал  на  митингах,  ездил  по
заседаниям, произносил речи, и все ему невдомек, что выступать-то было бы не
в чем,  если бы не забота матери,  то штаны перешивает ему из своей юбки, то
куртку шьет из старого одеяла.
 Он  приезжал домой,  задумчиво останавливался среди  комнаты,  небрежно
произносил:
 - Что бы мне надеть?
 - А я тебе куртку сшила, померь...
 Он и на этот раз не оценил ее труда.
 - Скоро ты, мамочка, совсем отвыкнешь от чтения, все шьешь и шьешь...
 Слава не знал, как начать разговор, а начать надо, иначе все его слова,
сказанные Марусе, не будут иметь никакого веса.
 Он  смотрел на стол,  сотни раз смотрел он на этот стол и  лишь впервые
заметил,  что поверхность его покрывает тонкий слой ссохшейся грязи,  сквозь
которую едва просвечивает вишневый лак.
 Он все-таки решился:
 - Мама, я хотел бы... Мне хотелось бы... Тебе надо сходить к Денисовым.
 - Зачем это?
 Вера Васильевна подняла в недоумении брови.
 - Как бы это тебе объяснить?  Дело в  том...  Дело в  том,  что я решил
жениться.
 - Что-о?
 - То, что ты слышала.
 Шитье валялось на полу,  ни Вера Васильевна,  ни Слава не заметили, как
оно упало.
 - На ком же это?
 - У Маруси две сестры.  Одной тринадцать, другой одиннадцать. Не на них
же!
 - Слава, тебе нет восемнадцати!
 - Мы любим друг друга.
 - Что же тебе нужно от меня?
 - Мы не можем пожениться, пока ты не сходишь к Денисовым.
 - Это с какой же целью?
 - Пожалуйста, не представляйся наивной. Не забывай, что мы в деревне.
 - Разве в деревне женятся иначе, чем в городе?
 - Да!  Традиции,  обычаи,  условности здесь гораздо сильнее. Пока ты не
подтвердишь серьезность моих намерений, Марусе не разрешат выйти замуж.
 - О господи! Не ставь меня в смешное положение...
 - Так ты не пойдешь?
 - Глупо все это...
 Тогда  Слава принялся говорить о  серьезности своего чувства.  Общность
взглядов, сходство характеров, глубокая взаимная симпатия. Посыпались ссылки
на Пушкина и Шекспира.  Особенно на Пушкина.  Отец сделал Пушкина советчиком