м.
 На сутки Александру Семеновну поставили в  школе,  а  ночью,  чтобы без
лишнего воя, Быстров сам повез жену в последний путь.
 Похоронил ее  рядом с  ее отцом.  Александра Семеновна не пережила отца
даже на год.
 Славушка боялся встречи с  Быстровым.  Что  сказать?  Как выразить свое
сочувствие?
 Дня  через  два  по  возвращении из  Орла  Степан  Кузьмич  сам  вызвал
Славушку.
 - Чего не показываешься?  Как съездил в Орел? Надумал в Малоархангельск
или будешь держаться Успенского?
 Спокоен, только лицо посерело и глаза остались стеклянными.
 Слава стал  докладывать.  Степан Кузьмич не  перебивал,  слушал.  Когда
Слава сказал,  что Андреев уехал на фронт, заметил: "Настоящий человек", - и
снова стал слушать.
 Потом вдруг спросил:
 - В Ивановку со мной не проедешься?
 Слава замер.
 - Зачем?
 - За  вещами,   -  произнес  Быстров  равнодушным  голосом.  -  Там  от
Александры Семеновны кое-какие вещички остались.
 Горько ехать в Ивановскую школу, но и отказаться нельзя.
 Забрались  в  бедарку,   запряженную  неизменной  Маруськой,  понеслись
знакомой дорогой туда, где уже никто их не ждал.
 Вот она,  эта страшная комната. Те же на этажерке книжки. Тот же чайник
на столе.  Кровать застелена чистой простыней. На табуретке узел, завернутый
скатертью со стола.  Вероятно, это и есть вещи Александры Семеновны. У стены
чемодан с бумагами Корсунских. Все как было. Но пустынно и одиноко.
 Степан Кузьмич сел на табуретку возле стола, постучал ручкой чайника по
чайнику.
 - Да. Вот и нет с нами Александры Семеновны...
 Голос  его   обычнее  обычного,   удивительная  в   нем   монотонность,
несвойственная Быстрову.
 - Жалко Александру Семеновну!
 Слава молчит. Что он может сказать?
 - Ну а что ты обо всем этом думаешь!
 Что может он думать!
 - А ведь это не ее убивали,  - говорит вдруг скрипучим голосом Быстров.
- Это меня убивали.
 - Как?!
 - А так...
 Больше Быстров не говорит ничего.  Встает, берет в руку узел, кивает на
чемодан:
 - Бери...
 И  вдруг о стекло окна начинает биться птица.  Канарейка!  Должно быть,
резкое движение Быстрова,  когда  поднимал узел,  спугнуло ее  откуда-то  со
шкафа. Птица бьется, трепещет.
 - Хм,  -  задумчиво говорит  Быстров.  -  Значит,  ты  уцелела?  Клетку
разбили, а ты ускользнула из-под сапог?
 Подходит к окну и распахивает раму.
 Канарейка исчезает в сиянии голубого дня.
 - Поехали!
 Слава  с  трудом  выволакивает  чемодан.  Останавливается  на  крыльце.
Прощай,  Ивановская школа!  Больше он сюда не поедет. Все здесь пойдет своим
путем.  Приедет новая учительница. Поселится в комнате Александры Семеновны.
Будет учить детей.  Будут учиться дети.  Решать задачки.  Заучивать стихи. О
весне. О природе. О птичках.

 Вчера я растворил темницу
 Воздушной пленницы моей,
 Я рощам возвратил певицу,
 Я возвратил свободу ей.

 О канарейке, которая околеет завтра в наших русских лесах!


57

 Умилительно открыта Поповка:  если встать лицом к селу, слева от дороги
- домики в заросших палисадниках,  обиталище местного духовенства,  справа -
храм и косо, точно мост между церковью и деревней, здание церковноприходской
школы,  школы первой ступени,  как называют ее теперь,  -  первая ступень от
прошлого к будущему.
 И  нет места уютнее крыльца школы,  -  шесть ступенек,  шесть ступеней,
хоть сверху вниз,  хоть снизу вверх,  шестью три восемнадцать,  аудитория на
восемнадцать человек, но никаких тебе ни столов, ни стульев.
 Вот это-то крыльцо и облюбовали Ознобишин,  Саплин, Сосняков, Орехов со
товарищи.
 Солнышко на исходе, но еще в рабочем состоянии, еще светло, тепло, хотя
пятый час пополудни,  а ведь кое-кому добираться до Критова, до Рагозина, до
Козловки.  В Успенском ночевать не с руки,  до Рагозина ни за что дотемна не
добраться,  один  Саплин  так  себя  поставил  в  Критове,  что  ему  всегда
занаряжают лошадь,  когда собирается в волость. Председатель сельсовета Иван
Васильевич Тихменев вообще-то  прижимистый и  не  такой  уж  пугливый мужик,
страсть как боится -  не Саплина,  конечно, не Ознобишина, хотя тот подальше
и,  значит,  пострашнее,  а Быстрова,  - чем черт не шутит, придет Быстров к
молокососам на  собрание  -  в  чем  дело,  почему  нет  сочувствия молодому
поколению. Товарищ Саплин, как же это вы домой топать будете? Вызвать ко мне
критовского  председателя,  подать  сюда  Тихменева,  что  ж  это  вы,  Иван
Васильевич,   наше  будущее,  нашу  надежду  заставляете  пешком  бегать  на
собрания,   где  обсуждается,   между  прочим,   и  вопрос  о  строительстве
коммунизма?!
 Мягкий свет окутывал и  церковь,  и  палисадники,  и  крыльцо школы,  и
зеленый вырезной лист по-над школой на молодых липках.
 Слава на перильце,  Саплин на верхней ступеньке, Сосняков пониже, рядом
Карпов, еще пониже Орехов.
 Слава сегодня наряден,  в шелковой зелено-желтой -  блеск,  изумруд!  -
косоворотке, сшитой из подкладки, выпоротой из офицерского Федора Федоровича
кителя.  Большинство ребят босиком,  Саплин и  Сосняков в чунях,  а на Славе
ботинки,  наимоднейшая сейчас  обувь  в  Успенском,  с  холщовым верхом,  на
деревянной подошве,  тщательно выбеленные утром зубным порошком и  даже  под
вечер пахнущие мятой.
 - Заседание считаю открытым. На повестке дня один вопрос: распределение
остатков керосина.
 Сложнейший  вопрос  по   тем   временам!   Два  народных  дома,   шесть
изб-читален, двенадцать ячеек, пятнадцать школ...
 - Осталось-то много?
 - Восемь с половиной фунтов.
 - Оставалось одиннадцать с половиной?
 - Три фунта взял Степан Кузьмич для волисполкома.
 Ни  протокола не ведется,  ни ведомости на керосин.  Все в  уме,  все в
памяти, все на честном слове.
 Керосин под замком, ключ у Славы, кому же хранить золотой запас, как не
председателю волкомола,  никто не подумает,  что Слава может взять себе хоть
каплю: общественная собственность свята и неприкосновенна.
 Как же распределить оставшиеся восемь с половиной фунтов?
 Керосин нужен всем. По фунту на избу-читальню, по полфунта на школу или
на  ячейку.  Все  равно что  ничего.  По  три фунта на  каждый Народный дом.
Обойдутся.  И еще два фунта Успенскому народному дому. На волостные собрания
и съезды.  Из этих двух фунтов один фунт на волостной съезд молодежи.  Итого
шесть фунтов.  Избам-читальням не давать.  Читать газеты и книги при дневном
свете,  а  вечером по возможности на завалинке.  Полфунта волкомолу.  Фунт в
резерв.
 Остается еще фунт.  По  полфунта тем ячейкам,  где особенно активничает
кулачье.  Обсуждается ход классовой борьбы в  волости.  В Черногрязке кулаки
сильны,  но там они боятся Пахочкина. В Критове сильны, но там коммунисты не
дают  себя  перекрикивать.  В  Рагозине кулаки  дружны  и  чуть  что  скопом
наваливаются на бедноту. Рагозинским комсомольцам полфунта! В Дуровке кулаки
есть,   но  проявляют  себя  слабо.   А  в  Козловке  тишина,  но  очень  уж
подозрительная,  и подпрапорщик Выжлецов наверняка вернулся с оружием, купил
ветряк и никого из комбеда не допустил на мельницу. Козловская ячейка слаба,
тем более дать ей полфунта. Придется ехать туда...
 - Товарищи!  Два и два плюс два,  и полфунта,  и фунт, и по полфунта...
Голосуем решение в окончательном виде.  Кто за? Кто против? Кто воздержался?
Ты почему, Сосняков, воздержался?
 - Потому  что  нечего  резерв оставлять,  да  и  волкомол обойдется без
керосина.
 - Значит, против?
 - Не против,  но лучше еще двум ячейкам по полфунта,  и  нам в Рагозино
полфунта, не учитываете обстановку.
 - Кто за предложение Соснякова?
 - Я не предлагаю, а объясняю.
 - А когда, ребята, будет у нас керосина, как молока?
 Карпов высказал общую мечту.
 - Лет через десять, думаю, - предположил Саплин не очень уверенно.
 - Через  десять!  -  Слава  не  выносит  пессимистических прогнозов.  -
Сказал!  Через  десять  лет  мировая революция произойдет,  а  ты  только  о
керосине мечтаешь!
 - А когда?
 Вопрос  конкретный,  точно  речь  о  поездке  в  соседнюю деревню,  это
Елфимов, спокойный, обстоятельный парень, не бросает на ветер слов.
 - Прогонят буржуазию из Баку, наведут порядок и повезут керосин по всей
России...
 Солнце еще высоко, в самый раз расходиться, чтобы засветло добраться по
домам, но тут возникает вопрос поважней керосина.
 - Так ты думаешь, что раньше чем через десять лет, мировая революция не
произойдет?
 - Почему ж? Не считай меня пессимистом. Может, и раньше.
 - А через двадцать?
 - Что будет через двадцать лет?
 - Через двадцать... Полный социализм.
 - Где?
 - Во всем мире.
 - Не в одной же нашей волости!
 - Братцы, а ведь это плохо...
 - Что, коммунизм?
 - Да не коммунизм, а то, что через тридцать лет мы будем уже стариками.
 - Ты что ж, вечно молодым хочешь быть?
 - Честное слово, ребята, не представляю себя стариком!
 - А представляешь, что у тебя будут дети?
 - Ты скажешь...
 У  Славы розовеют мочки ушей,  а  у  Орехова так и  вовсе лицо залилось
краской.  Не то что эти подростки очень стеснительны,  они живут в  деревне,
ничто для них не тайна,  все естественно, дурные мысли редко закрадываются в
детские головы, но всему свое время.
 - А почему ты считаешь, что мировая революция не задолжится?
 - А кого больше: рабочих или капиталистов?
 - Ну и что из того?
 - Что ж, люди не понимают своей выгоды?
 Один из  них заговорил о  выгоде,  один из  тех,  кто за всю свою жизнь
никогда и ничем не поступится ради выгоды.
 - Коммунизм... - задумчиво произносит Саплин. - Все мы за коммунизм...
 - Что ты хочешь этим сказать?
 - Хочу понять...
 - Что?  -  Слава напряжен, насторожен, никому не даст уйти от ответа. -
Договаривай.
 - Хочется знать: за какое такое будущее идет бой? Ты вот много читаешь.
Рассказал бы нам... - Поправляется: - Доложил бы ты нам, какая-растакая... -
Тут он проглатывает три слова,  излюбленную свою присказку -  ...будет у нас
жизнь при коммунизме?
 Слава не прочь помечтать о будущем.
 - Не  будет  эксплуатации человека человеком.  Все  орудия производства
будут принадлежать не  каким-то там отдельным личностям,  а  всему обществу.
Отношения между людьми будут основаны на полном доверии друг к другу...
 Он как бы вьет-завивает веревочку,  ввысь,  вдоль колокольни,  обвивает
вокруг купола,  закидывает в небо,  и веревка висит,  не падает,  теряется в
бесконечной вышине,  и вот сойдут по ее изгибам архангелы, принесут на землю
рай самого отличного изготовления!
 Подростки,  что собрались на крыльце,  выгибают головы как гусята, - то
ли  брат  гусенок нашел червяка,  тогда броситься и  отнять,  то  ли  просто
теребит сухую веточку, тогда не стоит бросаться.
 - Ты нам попроще,  -  просит Саплин,  -  как все будет практически: кто
будет нами управлять...  -  Он произносил не "практически", а "прахтичецки",
он недавно узнал значение этого слова. - Ты нам прахтичецки...
 Солнце потускнело,  повисло обок  колокольни,  зато  колокольня неслась
ввысь,  купол синел неистово,  и гусята тянули шеи, смотрели на купол, точно
он впервые открылся им во всей красоте изогнутых линий, будущее висело перед
ними  в  голубом небе  более синее,  чем  небо,  тянущееся ввысь,  бирюзовая
луковица совершенных пропорций.
 - Не будет на земле ни границ, ни застав, вот как у нас между волостями
или губерниями.  Иди куда тебе угодно!  Хочешь,  в Россию.  Хочешь, в Китай.
Везде выдают хлеб. Бесплатно. Сколько требуется.
 - Ну да? - усомнился Карпов. - Этак наберу я себе на год и ну лежать на
печи?
 - И набирай.  Только незачем.  Хлеб в булочных каждый день свежий,  а у
тебя высохнет. Сам не захочешь грызть сухари. Доверие. Понятно? Бери сколько
хочешь,  и возьмешь сколько нужно,  и никто не будет проверять, работаешь ты
или не работаешь.  Сам не захочешь обманывать людей,  не захочешь сидеть без
работы, просто не сможешь даже сидеть без работы, без работы с тоски умрешь.
Все будут о тебе заботиться,  и тебе захочется заботиться о всех,  и никаких
границ,  иди куда хочешь и делай что хочешь,  и будешь делать самое для себя
интересное,  самое приятное,  к  чему только лежит у  тебя душа.  И  никаких
паспортов,  полная воля.  Все умные и честные,  никто и ни в чем не допустит
никакого обмана.  Люди  будут понимать друг друга,  образуется один всеобщий
язык. Один язык, одна земля. Для всех...
 - Но ведь будет же кто-то лучше всех?
 - Как это понимать?
 - Будет же кто-то стоять во главе людей, во главе общества?
 - Нет!  Каждый человек чем-то особенно хорош. Люди будут не выбирать, а
управлять собою по очереди.  Даже не управлять, а налаживать взаимоотношения
людей в государстве.  Впрочем,  что я! Государств вообще не будет. Ни армии,
ни  милиции.  Управление людьми будет  происходить на  добровольных началах.
Некоторые,  может,  даже  откажутся управлять другими.  Какие-нибудь  особые
индивидуалисты. А другим, наоборот, будет нравиться обеспечивать порядок. Но
все на общественных началах. Сегодня ты. Завтра я. А послезавтра он...
 Набежал ветер,  не  так  чтоб очень сильный,  шелестел листьями,  точно
перебирал старые письма...
 Наивные  мечты.   Наивные  мечтатели.  Но  ведь  все  они  почти  дети.
Подростки.  Старшим исполнилось едва по семнадцати, а младшему не сравнялось
и тринадцати лет. Поколение людей, родившихся в первые годы XX века.
 Вот они сидят,  будущие отцы, отцы детей, родившихся в 20-е годы, сидят
на школьных приступочках и мечтают, как будут жить при коммунизме...
 А ведь они еще только в приготовительном классе!  Они еще ничего-ничего
не знают, даже не предчувствуют, что им предстоит пережить...
 - А  все-таки какой он  такой,  коммунизм?  -  не то спрашивает,  не то
просто думает вслух Карпов.
 Все они размышляют об этом, какой же он будет, этот самый коммунизм...
 Вот они берутся,  да  какой там берутся,  уже взялись создавать будущее
общество,  в  котором должны быть только работники,  общество,  в котором не
должно быть никаких различий, а какое оно будет, этого они сказать не могут.
 Они  знают лишь,  что им  суждена непрерывная борьба за  его созидание,
хотя вряд ли предчувствуют, какие небывалые подвиги им предстоит совершить и
какие небывалые придется им  пережить страдания.  Это  именно они воздвигнут
Днепрострой и Магнитогорск.  Будут голодать и холодать, но воздвигнут. Будут
спать в морозы в неутепленных палатках и затыкать своими телами прорвавшиеся
плотины.  Это они преобразуют тысячи деревень, заставят своих отцов вступить
в колхозы и тракторами взрыхлят межи своих земельных наделов. Будут над ними
насмехаться,  и  стрелять будут  в  них  из  кулацких обрезов.  Но  сельское
хозяйство они  переделают начисто.  И  наконец,  на  их  долю  выпадет самая
страшная и  опустошительная война за  всю историю человечества.  Они вынесут
все  ее  тяготы.  Вынесут  все.  Отступление  и  поражение.  Бесчеловечность
противника.  Пытки  и  плен.  И  победят!  Им  предстоят великие свершения и
временные поражения.  Они познают радость побед и горечь утрат.  Но ничто не
остановит их движения.
 Они не знают, что их ждет впереди, не знают, какие предстоят испытания,
но строить социализм хотят немедленно,  вместе со всеми людьми,  населяющими
этот  тревожный  и  грабительский мир,  не  ожидая  появления добродетельных
личностей,  выращенных в социалистических парниках,  они хотят строить новое
общество из того материала, который оставил им капитализм.
 Они  сидят  на  школьных приступочках и  мечтают  все-все  переделать в
деревне,  нет,  они не ждут, что от написания сотен декретов сразу изменится
вся деревенская жизнь, они не столь уж наивны, но, если бы они отказались от
того,  чтобы в  декретах намечать свой революционный путь,  они посчитали бы
себя изменниками социализма.
 Эти подростки уверены в себе, даже больше чем уверены, они верят в свою
миссию  и   убеждены  в  том,   что  сами  лишены  недостатков  и  слабостей
капиталистического общества,  они и  не  подозревают,  что кто-то  из них не
дойдет до цели, что кто-то оступится, а кто-то и отступит, до их сознания не
доходит,  что,  борясь за социализм,  они вместе с тем будут бороться против
своих собственных недостатков,  они не предполагают,  что кто-то из них даже
сломается в этой борьбе, все это им еще недоступно, они лишь сидят сейчас на
пороге своей школы и думают одну нерушимую думу:
 "Нас не испугают гигантские трудности и неизбежные в начале труднейшего
дела  ошибки,  ибо  дело переработки всех трудовых навыков и  нравов -  дело
десятилетий.  И мы даем друг другу торжественное и твердое обещание,  что мы
готовы на  всякие жертвы,  что  мы  устоим и  выдержим в  этой самой трудной
борьбе -  борьбе с силой привычки,  что мы будем работать годы и десятилетия
не  покладая рук.  Мы  будем  работать,  чтобы  вытравить проклятое правило:
"Каждый за  себя,  один бог за всех",  чтобы вытравить привычку считать труд
только повинностью..."
 Сидя на  ступеньках своей школы,  они  думали так  или  примерно так  и
рассуждали о  том,  как  будут жить люди при коммунизме,  и  в  глубине души
каждый представлял себе будущее по-своему.
 Ознобишину хотелось мировой революции,  Соснякову -  изгнать из деревни
кулаков,  а  бедняков наделить хорошим  инвентарем и  живностью,  а  Саплину
хотелось побольше всего для себя самого - просторной избы, полного закрома и
хорошей бабы, красивой, ладной, ядреной...
 Этого батрачонка не очень-то обижали,  даже когда он был батрачонком, а
теперь,  в  ранге инспектора по  охране труда подростков,  он  и  вовсе стал
грозой зажиточных мужиков, как-то исподволь прибрал он к рукам все Критово.
 - Однако  ж  конь  у  меня  не  кормлен,  в  другой  раз  не  дадут,  -
рассудительно произнес Саплин,  и  даже шутит:  -  На голодном коне в рай не
въедешь.
 Сам засмеялся своей шутке и пошел ловить лошадь,  она паслась тут же за
церковью меж могилок, всю траву общипала возле замшелых чугунных плит.
 - Кось-кось-кось...
 Кобыла не шла, Саплин обругал ее нехорошим словом.
 - А слабо! - сказал он, насмешливо глядя на Орехова.
 - Что слабо? - невинно спросил Колька.
 - А поймать!
 Колька тут же поймал,  Саплин небрежно потянул поводья, подвел кобылу к
безымянному кресту,  поправил на спине попонку,  стал ногою на нижний брус и
тяжело взгромоздился.
 - Ну, бывайте!
 Тронул поводья, кобыла нехотя затрусила с кладбища.
 - Акты!  Акты о  батраках не забудь!  -  крикнул вслед Слава и виновато
посмотрел на Соснякова.
 Тот тоже глядел на Славу,  мрачен и  строг,  и,  хотя солнце продолжало
озарять землю  янтарным благостным светом,  на  лице  Соснякова лежала тень,
тень тревоги за прямизну пути, за чистоту рядов, за незыблемость идеалов.
 - Все это фантазии,  -  холодно сказал он, предупреждая вопрос Славы. -
Чем гадать,  что будет через тридцать лет,  лучше бы подумали о  Корсунском,
одной нашей ячейке с кулаками не совладать.  Хлеба страсть,  а запрятан так,
что нипочем не найти, да и страшно, убьют. Приехали бы со стороны...
 - Значит, не искать? - упрекнул его Слава.
 - Зачем не искать? Сторонние найдут, а мы б подсказали...
 Сосняков никогда не охотился за журавлями,  но синиц ловил без промаха:
раз -  яма с хлебом,  еще раз -  дезертир, еще раз - дрова, не для себя, для
школы, для себя ни зернышка, ни полешка.
 Слава смотрел ему в глаза - неприятные глаза, в них злость и презрение,
Слава понимает - он и его Презирает, хотя всегда голосует за Ознобишина.
 Понимают они друг друга с полуслова.
 - Приедем.
 - Ждем.
 Саплин на лошади домой через час притрухает,  а Соснякову идти да идти.
Саплин дома наестся досыта, а у Соснякова картошка небось есть и соль, может
быть, даже есть, но уж простокиши забелить ее не найдется.
 - Пойдем, Иван, поужинаем у меня?
 Сказать это Славе нелегко,  если он  приведет Соснякова,  накормить его
накормят, но зато потом от колкостей Павла Федоровича не спастись.
 Однако Сосняков верен себе.
 - Кулацким хлебом не нуждаемся.
 - Прямо,  без обиняков.  Он терпит пока что Ознобишина, но помещает его
за одну скобку с Астаховыми, эта алгебра еще даст себя знать.