что
здесь своя Успенская волость, которой мировая революция...
 Быстров добродушно подсказал:
 - Ни к чему?
 - Да оно бы,  пожалуй,  и ни к чему, - согласился Дмитрий Фомич. - Нам,
мужикам, что нужно: побольше землицы - и все.
 - А ты лично давыдовской земли что-нибудь получил? - равнодушно спросил
Быстров.
 Он имел в виду земли Давыдова,  богатейшего помещика, владевшего землей
неподалеку от Успенского.
 - Получил, - ответил Дмитрий Фомич. - Десятин пять, должно быть. А что?
 - Так разве без мировой революции ты бы ее получил? - сказал Быстров. -
От землицы вы все не отказываетесь,  а  мировая революция вам и  впрямь ни к
чему!
 - Оно и так и не так,  - сказал Дмитрий Фомич. - Мы бы эти пять десятин
и без революции заимели бы.
 - Купили бы?
 - Купили, - согласился Дмитрий Фомич. - И даже с меньшими хлопотами.
 - Вы бы купили,  -  в свою очередь,  согласился Быстров.  - Вы в кулаки
вылезали,  да  и  сейчас  от  них  недалеко.  А  вот  каково было  Ореховым,
Стрижовым, Волковым?
 - У  вас  все,  кто работает,  кулаки,  -  ответил Дмитрий Фомич.  -  А
Стрижовы,  да и Волковы спокон веку не работали и не будут, ко мне же завтра
придут свою землю в аренду сдавать.
 - А вы тому и рады?  -  сказал Быстров, не повышая голоса и как бы даже
не сердясь.  -  А  чем Стрижов или хоть тот же Волков будет ее обрабатывать?
Сохой?  А  за лошадкой к вам же приди,  поклонись,  а осенью и половину овса
отдай, верно?
 - Так землемер же их лошадями не наделит?  -  возразил Дмитрий Фомич. -
Сидели бы дома, не шатались по городам, были бы и у них лошади.
 - Лошадьми наделю их я,  - сказал Быстров. - Или, правильнее, Советская
власть.
 - Откуда же  вы  их  возьмете?  -  не без язвительности спросил Дмитрий
Фомич.  -  Пролетариат сам лошадьми нуждается, скорей на колбасу пустит, чем
мужикам даст.
 - А  я у тебя возьму,  -  спокойно сказал Быстров.  -  Одну оставлю,  а
другую возьму.
 Дмитрий Фомич глубокомысленно посмотрел на Быстрова.
 - На такое дело закон нужен,  Степан Кузьмич,  хотя бы вы и действовали
ради мировой революции.
 - А это нам недолго,  -  насмешливо возразил Быстров.  -  За ради дела?
Закон будет моментально!  Пишу Ленину, и через пару дней будем иметь декрет.
Пожалуйте,  товарищ Никитин,  вот вам и закон:  председатель Совета Народных
Комиссаров Ульянов - Ленин.
 Дмитрий Фомич усмехнулся.
 - Ну,  это уж вы,  Степан Кузьмич,  немножко того. Быстровых, извините,
все же много, а Ленин - один: там государственные соображения!
 Быстров негромко засмеялся.
 - А ты что ж думаешь, Быстровы действуют совсем уж без государственного
соображения?
 - Нет, зачем же...
 - Быстров понимает,  что  это  такое  -  написать Ленину,  -  продолжал
Быстров.  -  Даже написать Ленину и то надо иметь...  -  Он постучал пальцем
себе по лбу.  -  С бухты-барахты не напишешь.  - Мгновение помолчал. - А что
касается лошадей, - добавил он уверенным тоном, - лишних лошадей мы все-таки
заберем, и безлошадным дадим, и середняку оставим...
 - А кулаку? - не без язвительности спросил Дмитрий Фомич.
 Быстров нахмурился.
 - Ну  а  что  касается кулака,  это  особый разговор,  -  жестко сказал
Быстров. - С кулаком у нас война.
 Дмитрий Фомич засопел трубочкой.
 - И когда ж думаете в трубы трубить?
 Быстров не понял.
 - Как вы говорите?
 - В трубы,  говорю,  -  пояснил Дмитрий Фомич.  - Победу, говорю, когда
думаете праздновать?
 - До  победы еще  далеко,  -  медленно произнес Быстров.  -  Еще  очень
далеко,  это я понимаю.  Война будет длительная, трудная, вы меня дураком не
считайте.
 - Но победа-то будет? - серьезно спросил Дмитрий Фомич.
 - А кто же начинает войну,  не веря в победу?  - ответил ему Быстров. -
Победа будет, нет такой силы, которая могла бы остановить революцию, но...
 - Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич! - прямо-таки с отцовской теплотой
вырвалось у Дмитрия Фомича. - Хорошо писали на бумаге, да забыли про овраги!
 Быстров усмехнулся.
 - А по ним ходить, хотите сказать?
 Он  привстал с  дивана,  оперся  обеими  руками о  стол  и  посмотрел в
сгущающуюся темноту,  туда,  где  смутно  белели  изразцы  кафельной  печки,
посмотрел так,  точно в этом сумраке раскрывалось перед ним далекое будущее,
вплоть до собственной смерти.
 - Знаю,  - сказал он и еще раз сказал: - Знаю. Много еще чего будет. То
он нас, то мы его. Война будет пострашнее, чем с Деникиным. И крови будет, и
слез...  И крови и слез,  - повторил Быстров и почти с мукой выкрикнул: - Но
ведь не отступать же?
 Он  опять  сел,  привалился  к  спинке  дивана.  Славушка  с  нежностью
посмотрел на  Быстрова.  На черной коже дивана смутно выделялась его голова.
"Умная,  решительная и родная голова,  - мысленно сказал себе Славушка и тут
же подумал: - Почему родная? Почему Быстров кажется мне таким родным?"
 Быстров молчал,  и  Дмитрий Фомич  молчал.  Потом  Дмитрий Фомич встал,
прошел по комнате к печке, с легким кряхтеньем опустился на корточки, открыл
дверцу,  грубой мужицкой рукой пригреб к  краю топки горстку золы,  подул на
нее,  выбрал не погасший еще уголек и,  перебрасывая его с ладони на ладонь,
положил уголек в потухшую трубку, раскурил, бросил уголек обратно, аккуратно
прикрыл дверцу и вернулся на свое место.
 - Так,  так,  -  негромко сказал он,  глотая дым частыми глотками. - Не
обидьтесь на меня,  мужика,  Степан Кузьмич, за поперечное мнение, вы хоть и
моложе меня,  однако видели в  жизни побольше,  но попомните то,  что я  вам
скажу: отступать вам придется скоро. Вы сами, Степан Кузьмич, здешний мужик,
хоть  и  лезете  в  баре,  -  продолжал Дмитрий Фомич.  -  Вы  нутром должны
понимать,  что за страшная сила русский мужик, с нею совладать невозможно. Я
уважаю Ленина,  он наш, российский, Россию понимает и любит, большевики худа
народу не желают,  и ваша прямота для меня тоже очевидна, но мы с вами вышли
уже  из  того возраста,  когда веришь в  сказки и  во  всякие там  кисельные
берега...
 В  его  голосе  прозвучала даже  не  отцовская,  а  дедовская  какая-то
теплота,  он посмотрел в окно, где на подоконнике сидел Слава, но так, точно
смотрел сквозь мальчика, точно мальчик был прозрачным, точно в темноте перед
ним  расстилалось такое  знакомое  и  известное  ему  во  всех  подробностях
Успенское.
 - Вот  Вячеславу Николаевичу простительно верить  в  мировую революцию.
Он,  конечно, может поверить, что товарищ Ленин превратит меня в коммуниста,
но  ведь  он  же  мальчик,  ребенок еще,  ведь  меня  всеми  огнями  жги,  а
приверженности моей к  сохе не  выжгешь,  я  свою Гнедуху в  могилу с  собой
положу, а Ваньке Стрижову не отдам, и вы думаете, это можно во мне изменить?
 Дмитрий Фомич опять как-то неторопливо и задумчиво смолк.
 В комнате совсем стемнело.  Стояла такая тишина,  что Слава слышал, как
бьется его сердце.
 Быстров пошевелился,  и  Славушка скорее  уловил,  чем  услышал,  ответ
Быстрова.
 - Можно, - ответил Быстров шепотом.
 Но и Дмитрий Фомич услышал его ответ.
 - Нет, нельзя, - уверенно возразил он. - Мужика переделать нельзя, и вы
это знаете.  Я наперекор большевикам не иду,  но,  поверьте мне, сам товарищ
Ленин должны будут отступить, жизнь заставит, и вы это увидите.
 Быстров опять глотнул воздуха,  выпрямился за столом и  спокойно,  так,
как говорят обыкновенно учителя, подытоживая какую-нибудь серьезную беседу с
учениками, сказал:
 - Я знаю, Дмитрий Фомич, вы человек честный, иначе мы бы вас в исполком
не допустили,  запомните и вы меня:  наша партия не отступит. Владимир Ильич
Ленин никогда не отступал,  может,  там,  наверху, и есть люди, которые рады
отступить,  но отступления не будет.  Я  скажу даже больше:  на жизнь Ленина
могут покушаться,  хоть и страшно об этом подумать,  но правду его не убить,
всех коммунистов не убить...
 Дмитрий Фомич вдруг засуетился,  засуетился еще  до  того,  как Быстров
договорил,  принялся запихивать в  ящики стола папки с  бумагами и  запирать
ящики ключами,  которые висели у  него на одной связке с ключами от домашних
сундуков и амбаров, сунул ключ в карман, поправил на голове старую фуражку с
бархатным околышем, подаренную ему еще до войны каким-то чиновником, и пошел
к выходу.
 - Вы  меня  извините,   Степан  Кузьмич,   -  проговорил  он  на  ходу,
устремляясь к  двери.  -  Совсем было  запамятовал.  Сегодня на  селе  сход,
подводы будут наряжать за  лесом для школы,  не придешь,  не посмотрят,  что
секретарь волисполкома, так занарядят, что и за две недели не отъездишься.
 - А ты чего молчишь?  -  спросил Быстров мальчика.  - Сидишь и молчишь,
точно мышонок?
 - Так я  с  вами...  -  Слава сконфуженно запнулся.  -  Так я же с вами
согласен!
 - А  если согласен,  -  сказал Быстров уже с  раздражением,  -  чего же
молчишь?  -  Он укоризненно покачал головой.  - Так, брат, не годится. Ежели
согласен, спорь, действуй, партии молчальники не нужны.


43

 Приближался  двадцатый  год.   Слава   Ознобишин  ездил  по   деревням,
организовывал комсомольские ячейки,  открывал избы-читальни, искал у кулаков
хлеб,  ссорился с  учителями...  С  учителями здорово ссорился!  Они  хотели
обучать  детей.  Только.  А  Слава  именем  революции  требовал,  чтобы  они
устраивали митинги,  выступали с лекциями,  ставили спектакли.  Да и мало ли
чего от них требовал, требовал, чтоб они занимались политикой, а им политика
была ни к чему.
 По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе.
Но мировой!  Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой
революции.
 Как-то  Саплин  задержался в  Успенском,  он  чаще  всех  наведывался в
волкомол по делам,  связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты,
все батрачата искали его в исполкоме.  Быстров даже распорядился отвести ему
место в  земотделе,  -  засиделся до вечера,  не успел к  себе в Критово,  и
Слава,  хоть и  с нелегким сердцем,  можно ждать язвительных замечаний Павла
Федоровича, привел Саплина к себе ночевать.
 Саплин лежал  на  лавке,  на  каких-то  тряпках,  постеленных Надеждой,
подложив под  голову  подушку  Славы,  принесенную из  комнаты,  посматривал
черными  маслеными глазами  на  Федосея,  сожалея,  возможно,  что  тому  не
четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым!
 - Хочешь,  взыщу с  твоего хозяина пудов десять хлеба?  -  предложил он
вдруг Славе.
 Слава  оторвался от  сборника  одноактных пьес,  подбирал репертуар для
школьных спектаклей.
 - Какого хозяина?
 - Этого...
 Саплин кивнул на  дверь,  и  Слава  понял,  что  имеется в  виду  Павел
Федорович.
 - Какой же он мне хозяин?
 - Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит...
 - Не вмешивайся, пожалуйста.
 Слава  поморщился:   Саплина  постоянно  приходится  осаживать,   Слава
предпочитал разговоры на отвлеченные темы.
 - А ты задумывался, - спросил он, - что такое счастье?
 Саплин потянулся, попросил:
 - Подай-ка воды...
 Напился, поставил ковшик на стол.
 - Я счастливым стану года через четыре, - уверенно сказал он. - Вступлю
в партию, получу должность, женюсь...
 Слава  ничего не  сказал в  ответ,  не  хотел  ссориться,  вместо этого
обратился к Федосею:
 - А ты, Федосыч, счастлив?
 - Ясное дело,  - ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. -
Все мое при мне.
 Ах,  Федос Федосович!  И  ведь он  прав!  При нем его жена и  его чуни,
сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами...
 Утром Слава выпроводил Саплина пораньше когда Павел Федорович появился
в кухне,  того и след простыл,  но Павел Федорович,  оказывается,  не только
знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.
 - Чего ж отпустил товарища без завтрака?  - спросил он. - Слыхал о нем,
башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.
 Новый  год  Вера  Васильевна неизменно  встречала  с  сыновьями,  такую
традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин.  К встрече он всегда покупал
шипучую ланинскую воду и,  к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот
раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то  напиток из  сушеных вишен,  а  к
вечеру сбила суфле из белков и варенья.
 Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.
 Совсем  стемнело,  когда  появился  Быстров.  В  бекеше,  перешитой  из
офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.
 - Извиняйте, за Славушкой!
 Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.
 - Как же так...  Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в  новогоднюю
ночь?
 - О нет!  - Быстров засмеялся. - Просто приглашаю вашего сына встретить
Новый год со мною и Александрой Семеновной!
 Вера  Васильевна облегченно вздохнула,  Новый  год  ее  сыновья  всегда
встречают с нею.
 Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.
 - Мама... Я не знаю...
 Он  уже решил ехать,  она это поняла,  но мало того,  ему еще хотелось,
чтобы мать одобрила его решение.
 - Чего ты не знаешь? - Помолчала. - Поезжай...
 У крыльца переминался буланый жеребец,  запряженный в розвальни,  зимой
Степан Кузьмич мало езживал на  Маруське,  берег ее,  но  и  жеребец неплох,
Быстров не любил тихой езды.
 Два тулупа валялись в розвальнях,  Быстров закутал Славушку,  закутался
сам,  и  только снег  полетел от  копыт,  доехали до  Ивановки меньше чем  в
полчаса.
 Александра Семеновна встретила Славушку  у  дверей,  ввела,  раскутала,
посадила у печки.
 - Я соскучилась по тебе.
 У стены свежесрубленная елка,  без украшений, без свечей, только хлопья
ваты набросаны на ветки.
 В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.
 - Спит?
 - Спит.
 Все как было.  Только над столом фото в  рамке,  моложавый офицер,  усы
колечками, дерзкий взгляд.
 - Мой отец...
 Сама Александра Семеновна все переходит с  места на место,  то у  стола
постоит,  то у печки,  то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится,
но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.
 Стол накрыт к ужину:  сало,  огурцы,  винегрет, все аккуратно нарезано,
разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.
 - И еще курица.
 - Пируем!
 - И пирог.
 - Съедим!
 Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.
 - Выпьем?
 - За что?
 - За  генерала!  -  Быстров посмотрел на  фотографию.  -  За генералов,
которые пошли вместе с народом.
 Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.
 После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.
 - Это я тебе. Вроде подарка.
 Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.
 - Из Корсунского,  -  объяснил Быстров. - Там таких бумаг на антресолях
полным-полно. Вся княжеская жизнь...
 Слава принялся перебирать бумаги.
 Семейная переписка русской аристократической семьи.  Письма, написанные
столетие назад,  и  письма,  написанные во  время  последней войны,  письма,
посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта...
 Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.
 Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.
 Протянул карточку Александре Семеновне.
 - Что это? - поинтересовался Быстров.
 - Меню царского ужина.
 - Что же ели цари?
 - Седло дикой козы. Спаржа. Парфе...
 - За дикими козами и  мне приходилось охотиться,  -  похвастался Степан
Кузьмич. - А вот парфе...
 - Что такое парфе?
 - Что-то вроде мороженого...
 - Парфе у тебя нет?
 - Есть овсяный кисель...
 Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.
 - Давай, давай!
 Кисель чуть горчил,  запивали его холодным молоком,  и кисель показался
не хуже царского парфе.
 Быстров кивнул на чемодан с бумагами.
 - Тоже в какой-то степени наше прошлое.
 Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:
 - А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?
 - Княгиня теперь в Питере...  -  Быстров нехорошо усмехнулся.  - Давали
возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне...
 После  смерти  Алеши  Степан  Кузьмич  резко  изменил свое  отношение к
Корсунским,  сперва мирволил,  добром поминал свою  службу у  них,  а  после
нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости
"в двадцать четыре часа".
 - Ты знаешь, что она мне сказала? - вдруг вспомнил Быстров. - Приезжаю,
говорю:  "Что  же  это  вы  натворили?"  А  она  мне:  "Вот что  делает ваша
революция!" -  "А что она делает?" -  спрашиваю. "Убивает детей!" - "Так это
же вы,  -  говорю, - его убили..." А она знаешь что в ответ? "Вам не понять,
что такое в нашей среде принципы..."
 Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.
 - А теперь по домам.
 Пошел за лошадью.
 Александра Семеновна тоже оделась.
 - А ты куда? - удивился Быстров.
 - С вами...
 Ему понравилась эта затея,  он закутал и Славушку и жену в тулупы,  сам
стал в санях на колени и помчал.
 Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.
 Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в
доме Астаховых.
 Славушка постучал по стеклу,  за окном кухни кто-то завозился, зашаркал
в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.
 - Полуночничаешь? - сказала беззлобно, в полусне.
 Слава тихо  вошел в  комнату.  Луна лила в  окна призрачный белый свет.
Петя весело посапывал,  точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло
блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.
 Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла.
Славушка  наклонился и  поцеловал  руку.  Мама  не  шевельнулась.  Спит  или
обиделась?..
 Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но
и  сквозь  одеяло  слышал,   как  постукивают  за  стеной  часы:   "Тук-тук,
тук-тук..." Наступил Новый год. Двадцатый год.


44

 Февральские тени бегут за  окном,  то  серые,  то  голубые,  вспыхивает
солнце и,  дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к
лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням,
когда можно не идти в школу.
 Вера Васильевна выходит в галерейку.  Все идет своим чередом. Бегает по
двору  Надежда,   постукивает  где-то  молотком  невидимый  Федосей,  что-то
заколачивает или  приколачивает,  стучит ножом  в  кухне  Марья  Софроновна,
готовит завтрак: "Два кусочка - вам, вам, два кусочка - нам, нам..."
 Вера  Васильевна дышит  чистым воздухом,  которого обычно не  замечает.
Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.
 В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.
 - Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда.
Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях,
так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На
будущее прошу не рассчитывать...
 Павел  Федорович с  минуту  стоит,  точно  ждет  каких-то  вопросов или
возражений, и выскальзывает за дверь.
 Вера Васильевна ставит ведро на стол.
 - Вот вам, ребята, и сахарок.
 - Что ж, дели, - говорит Славушка.
 - То есть как делить? - удивляется Вера Васильевна. - Кому делить?
 - На троих, - предлагает Славушка.
 - Зачем же делить?  -  еще больше удивляется Вера Васильевна.  -  Мы же
вместе...
 - Так  тебе вообще ничего не  достанется,  -  объявляет судейским тоном
Славушка. - Нет уж, дели, каждому свое...
 Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка
спрятал в этажерку.
 - Не  понимаю,  -  еще  раз  сказала Вера Васильевна.  -  Раньше ты  не
отличался скупостью...
 Поэтому пили  чай  врозь,  Вера  Васильевна и  Петя  вдвоем и  отдельно
Славушка.
 А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара.
 - Неужели ты съел весь свой сахар? - удивилась Вера Васильевна.
 - Съел, - подтвердил Славушка.
 - Какой ты сластена! - упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела
его, придвинула к нему вазочку с сахаром. - Возьми у меня.
 Славушка решительно отодвинул вазочку.
 Еще  позавчера он  незаметно достал свой пакет из  этажерки и  принес в
волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание.
 - У  меня для  вас сюрприз,  -  заявил он,  открывая заседание.  -  Тут
немного сахара, надо бы его поделить...
 Члены в