ся,  только молчит,  раздумчиво, выжидательно, и вдруг произносит всего
одно слово:
 - Вовлекать!
 Но как он его произносит! Славушка смотрит на Быстрова во все глаза.
 - О какой игре речь?  Это жизнь,  а в жизнь мы вовлечены с рождения.  И
мальчики сами устроят свою жизнь, как получше...
 - Вы полагаете, Слава знает, что ему нужно?
 Славушка не вмешивается в разговор.  Но ведь это о нем.  О нем спор! Да
он и не может ничего сказать. Он не субъект, а объект спора. Слушай, слушай!
Спор обо мне... За меня. Предыдущие поколения вступили в спор с ним самим...
 - Политика -  занятие взрослых,  а до совершеннолетия человек выполняет
лишь биологические функции,  он еще слишком в себе.  Noce te ium!  Познай
себя!  Как  цветок оберегают от  сорняков,  так и  вокруг подростков следует
пропалывать окружающее их  пространство.  Телята  гибнут в  стаде,  пока  не
окрепнут...
 Проклятый Цицерон! Все бурлит в мальчике, как пар в закрытом котле. Это
ведь его назвал Цицерон теленком...
 - Неправда,  -  спокойно возражает Быстров.  -  Я не знаю, что у вас на
душе.  Вы ставите спектакли,  выдаете книги,  насаждаете культуру... Служите
народу.  А  иногда мне  кажется,  вы  все  это презираете и  ненавидите.  Но
разбираться в вас нам некогда,  а польза от вас очевидна. А если не верите в
то,  что делаете,  это ваше личное дело.  Ваше личное отношение к  революции
меня мало заботит,  не  для  вас  делают ее  большевики.  -  Это  уже с  ним
случалось -  Быстров запутался,  рассуждения увели его от основной мысли,  и
вот он снова и снова возвращается к тому,  что сказал,  теряется,  не находя
доказательств,  и сердится,  когда их не находит. - Думаете, революция - это
нечто  вроде коммерческой операции:  сразу извлекай выгоду?  Революция редко
когда приносит пользу поколению, которое ее совершило, революции совершаются
для  последующих  поколений...  -  Он  ухватился  за  мысль,  которую  хотел
высказать.  -  Революцию совершают определенные классы и  в интересах своего
класса.  Нашу  революцию совершил русский  пролетариат в  союзе  с  русскими
мужиками.  Но  на  этот раз  для всего народа.  Наша революция действительно
принесет людям свободу и  счастье.  В труде,  в личных взаимоотношениях,  во
всей их  деятельности.  Не  сразу,  а  принесет.  Поэтому мы  и  вовлекаем в
революцию тех, кому предстоит пользоваться ее плодами...
 - Горькими плодами познания...  Отравленными плодами! Вы бросаете детей
в  политику,  как в  пасть Молоха.  Вы  ссылались на  Евангелие.  Вспомните:
поднявший меч от меча и погибнет. История повторяется.
 - Неправда!  -  страстно возражает Быстров.  -  Такой революции еще  не
было.  Пролетариат не превратит капиталистов в  рабов и  не возвеличит своих
детей за  счет детей других классов.  Пролетариат жертвует собой ради общего
счастья.
 - Конечно. Пролетариату терять нечего...
 - Но мир он приобретет не для себя, а для всего человечества.
 - История  повторяется.   Молодежь  была  уже   вовлечена  в   массовое
политическое движение и... погибла.
 - Этого не было.
 - Вы знаете историю?
 - Кое-что знаю.
 - Слышали о крестовых походах?
 - Это когда феодалы и рыцари шли завоевывать Иерусалим?
 - Гроб господен.
 - Читал.
 - А слышали о крестовом походе детей?
 Быстров промолчал,  он никогда не слышал о  крестовом походе детей,  но
Славушка читал об этом какую-то повесть...
 - Религиозные  войны,   эпидемии,   обнищание  обездолили  бесчисленное
множество детей...  И  всякие  проходимцы возглавили их  движение.  Дети  из
Франции добрались до  Марселя,  там их посадили на корабли,  часть погибла в
море,  а  большая часть попала в руки работорговцев и была продана в Египет.
Дети из Германии дошли до Бриндизи, повернули обратно, и почти все погибли в
Альпах от истощения и болезней... - Он помедлил. - А вы говорите, история не
повторяется.
 Славушка  думал,   что  Быстров  рассердится,  ждал  вспышки,  но  тот,
наоборот, повеселел.
 - Глупости вы все говорите,  -  ответил он.  - Во-первых, у них не было
реальной цели,  а  во-вторых,  к  молодежи мы и  близко не подпустим никаких
проходимцев...
 Славушка удивился -  не заметил Быстров или не захотел понять намек, но
Славушке  захотелось  поддержать Быстрова,  хотя  он  отлично  понимал,  что
Быстров не нуждается ни в какой поддержке.
 Мальчик собрал книги в стопку, сдвинул на край подоконника.
 - Я пойду, - сказал он.
 Андриевский повернулся к нему.
 - Далеко?
 Лиловое облако под потолком растаяло, деревянная обшивка поблескивала в
прозрачном оранжевом свете,  золотистая полоса  теплого света  лилась  через
окно.
 - В  крестовый поход,  -  вызывающе сказал  Славушка и  перебросил ногу
через подоконник.
 - Против кого же? - спросил Андриевский с насмешливым участием.
 - Против врагов революции!  -  крикнул Славушка и  прыгнул за  окно.  -
Против врагов революции!
 Лежишь,  лежишь,  а сон бежит с глаз.  Тело неподвижно, а душа мечется,
душа не может свернуться клубочком и заснуть.
 Ночь давила.  Жестокость жизни давила. Ему жалко себя. Жалко до слез. У
мальчика выступили на глазах слезы.  О чем он плакал? Кто знает! Он и сам не
знал.  Разочарование в людях... Может быть, это самое тяжкое, что обрушивает
на нас жизнь. Разочарование в человеке. В самом любимом, самом дорогом. Ты -
лучшее,  что произвела природа.  И ты -  худшее,  что только есть в природе.
Предчувствие множества обид и горестей жизни, какое-то неясное предчувствие,
ощущение  неизбежности.   А   он   хотел  быть  сильным.   И   справедливым.
Справедливым. К самому себе. Ко всем людям. К жизни.
 Как  много  говорят,  толкуют,  кричат об  Отечестве!  Как  бессовестно
склоняют это слово...  А разве не сказано:  не употребляй имени господа бога
твоего всуе.  А его употребляют.  Спорят: что есть Отечество? Жуют, жуют это
слово,  а  ведь это  не  слово.  Нет человека без отца,  и  нет человека без
Отечества. Отечество, ты моя душа, а без души нет человека!
 Славушка  лежал  в  тумане  июльской  ночи.  Где-то  за  окном  дрожала
пронзительно  нежная  песня  полевого  кузнечика.  Бежали  часы  секунда  за
секундой. Шуршали в высоте листья.
 Нет,  он  не спал,  слезы высохли,  он ждал зари,  ждал,  когда розовый
отсвет опередит солнце и окрасит пушистые облака, он клялся не забывать и не
изменять, быть верным одной цели, быть лучше себя, лучше самого себя, всегда
быть лучше самого себя!


16

 В отступление Красной Армии никто не верил...
 Проскользнули отдельные сообщения в  газетах,  доходили какие-то слухи,
говорили, что Деникин наступает, причем имелся в виду не столько сам генерал
Деникин,  как вообще враждебные недобрые силы,  которые катятся откуда-то  с
юга,  с Дона, с Кубани, из далеких Сальских степей, создавалось впечатление,
что белогвардейцы обходят большие города стороной, думалось, что и Успенское
останется в стороне.
 В исполкоме работа шла своим чередом,  власть где можно подбирала хлеб,
хотя и без особого нажима,  делили и переделяли землю,  разбирались какие-то
гражданские дела,  и только начальство,  увы,  редело день ото дня, да и сам
Быстров становился все мрачнее и мрачнее.
 Война ворвалась к Астаховым в образе Егорыча,  младшего брата Прасковьи
Егоровны.  Был он неудачник, бедняк, бобыль, маленький, седенький, вертлявый
старичок,  все им  пренебрегали,  слыл он первым сплетником во всей округе и
никогда не появлялся без новостей.
 Настроение у всех,  как перед грозой, тревога терзает Павла Федоровича,
как въедливая головная боль,  а  вот поди ж ты,  раздался знакомый скрипучий
голосок, и стало как будто легче.
 Трухлявая таратайка Егорыча не успела еще остановиться, а Егорыч что-то
уже кому-то кричит,  с кем-то здоровается, что-то кому-то сообщает и смеется
заливистым детским смехом.
 Лошадь он не распрягает, из чего явствует, что прибыл Егорыч ненадолго,
привязывает своего саврасого одра -  "чтоб тебе ни  дна ни  покрышки!"  -  к
одному из столбов галереи и вбегает в кухню.
 - Мир дому сему и кобелю моему!
 Такое приветствие он считает отменной шуткой.
 - Откуда вы, дядя? - спрашивает Павел Федорович.
 - Где бывал,  никто не видал, а куда спешу, никому не скажу! - И Егорыч
опять заливисто смеется. - У меня новостей на сто гостей, на рупь, на пятак,
а хозяйке за так, чайком угостит - даром отдам!
 Без  чая он  не  уедет,  для него чай лучшее угощение,  дома у  него ни
заварки, ни сахара, и, чтобы напиться чаю, он способен трюхать из Критова не
то что до Успенского, а хоть до Москвы.
 Павел Федорович вздыхает:
 - Надежда, ставь самовар...
 - С медком или сахарком? - осведомляется гость. - Лучше бы с медком, со
свеженьким... Качали давно?
 Он садится,  вскакивает,  снова садится,  юркий,  как бес,  и, как бес,
лукавый и любопытный.
 - Троцкий себя  царем  объявил,  -  сообщает он.  -  Только препятствия
есть...
 - Кем?
 - Царем!
 - Ну что вы мелете?  -  грубо вмешивается Славушка.  - Троцкий народный
комиссар...
 - А  что из  того?  Разве из комиссаров в  цари заказано переходить?  -
отвечает Егорыч.  -  Тут  другая  препятствия,  на  царствие надо  в  соборе
присягать, а он масон.
 - Какой еще масон?
 - Это я  для деликатности,  а проще сказать -  иудей,  а иудею нельзя в
церкву, а без церквы на царствие...
 - Вы лучше скажите, что про войну слышно?
 - Льгов взят,  Фатеж взят,  Щигры взяты, Мармыжи взяты, Малоархангельск
заберут не сегодня-завтра...
 - И все вы врете, - перебивает Славушка.
 Егорыч нисколько не обижается.
 - Как  разговаривает!  Что  значит молодая поколения!  Надоть сестренку
проведать...
 Возвращается он очень скоро.
 - Ничего, еще поживет, только дух от нее...
 Надежда подает самовар, Павел Федорович приносит из кладовой мед и чай,
сам заваривает,  ставит чайник распариться на самовар,  сам разливает чай по
стаканам.
 Егорыч пьет первый стакан торопясь,  обжигаясь,  второй пьет медленнее,
третий совсем не торопясь.
 - Паш, а, Паш, они вправду идут. В Моховом уже. Подготовился?
 - А чего готовиться? Придут, уйдут...
 - Подрубить могут хозяйство. Зерно схоронил?
 - А чего его хоронить? Не мыши, не сгрызут.
 - А  я бы на твоем месте пшеничку в светличку,  гречку под печку и овес
бы унес!
 - Да что они - кони, что ли, овес жрать, овса даже Быстров не забирает,
не нарушает хозяйства.
 - Так-то  так,  а  я  б  схоронил!  -  Егорыч опять  заливисто смеется,
придвигаясь к  племяннику,  шепчет ему что-то в  самое ухо,  Славушка слышит
лишь отдельные слова.  -  Снизки,  борки...  -  Это о жемчужных снизках, что
покупала в приданое дочерям Прасковья Егоровна,  да пожалела отдать.  -  Под
матрас,  под ейный матрас,  старуху побрезгуют шевелить...  Амбре!  - Старик
взвизгивает. - Никто как бог, а сам не будь плох...
 Егорыч  по  обыкновению ерничает,  но  Павел  Федорович  сосредоточен -
советами шутов не следует пренебрегать.
 Славушка  выбирается из-за  стола,  идет  в  исполком,  он  часто  туда
наведывается, но там все как будто спокойно, занятия движутся своим чередом.
Дмитрий  Фомич  строчит  бумажки,   а   перед  Быстровым  топчется  какой-то
старикашка, судя по разговору, - мельник, и Степан Кузьмич убеждает его, что
гарнцевый сбор надлежит сдавать государству, и настроен Быстров сегодня даже
веселее обычного.


17

 Точно кто толкнул его в бок.  Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя.
Спала мама.  Петя сопит,  время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно
серьезные заботы не  оставляют его и  во сне.  Мама спит нежно,  раннее утро
шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы.
 Мальчик соскочил с  дивана,  -  штаны,  рубашка,  туфли  на  веревочной
подошве, - скользнул в окно и был таков!
 Возле исполкома все находилось в движении.  Подвод стояло что-то много.
Славушка не  мог сообразить сколько,  да  и  не пытался сосчитать,  мужики и
делопроизводители во  главе  с  Дмитрием Фомичом таскали бумаги,  всякие там
папки и  пачки,  миру  на  удивленье,  сколько уже  накопилось дел,  навалом
складывали документы в телеги и опять несли.
 Мальчик встал меж телег,  Дмитрий Фомич не обратил на него внимания. Ни
Быстрова, ни Данилочкина, ни Еремеева нигде не было видно.
 Он пошел прочь, чувствуя себя очень одиноким, - эвакуируются, а до него
никому никакого дела, ему даже эвакуироваться не нужно.
 В  доме все еще спали,  но  от коровника шаркала Надежда с  ведром,  ее
сопровождал Павел Федорович,  впрочем,  не ее,  а молоко, обычно коров доила
Марья Софроновна,  но иногда Павел Федорович жалел жену,  не будил,  посылал
Надежду,  в  таком разе вставал сам присмотреть за Надеждой,  чтоб не отлила
Федосею, не отпила сама.
 Павел Федорович осклабился:
 - Удирают?
 - Уезжают.
 - Через час здесь от них ни следа.
 - Нет, у них здесь еще дело.
 - Дело?
 - Жечь будут.
 - Чего? Бумаги?
 - Бумаги увезут, дома.
 - Какие дома?
 - Кулацкие.  Не оставят ни одного хорошего дома,  чтоб деникинцам негде
квартироваться.
 - Брось, не может того быть...
 Ничего похожего Славушка не  слышал,  да  и  Павел Федорович не поверил
ему, но тревога все-таки закралась: а вдруг...
 - Поди,  поди послушай,  -  деловито сказал Павел Федорович. - В случае
чего прибежишь.
 Славушка никуда не пошел,  и Павел Федорович успокоился,  -  значит,  и
Славушка, если и слышал что, не принял такой угрозы всерьез.
 Вера Васильевна тоже встала, она упрекнула сына:
 - Ты бы хоть каким-нибудь делом занялся...
 Петя собирался на  хутор,  ему всегда находились дела по хозяйству,  но
что делать Славушке, она и сама не знала.
 Напились чаю  -  вот  уже  с  год  вместо  чая  заваривали пережаренную
морковь,  с  молоком напиток получался не  такой  уж  невкусный,  особенно с
ржаным  хлебом,  с  медом,  мед  подавали в  сотах,  потом  воск  собирали и
перетапливали.
 Петя  ушел  на  хутор.  Пешком.  Помогать сторожить сад.  Яровые яблоки
поспели,  подростки и  девки лазали их воровать днем,  ночью боялись собак и
дробовика.
 Славушка еще раз сходил к  исполкому.  Дмитрий Фомич сидел на  передней
подводе.  Он опять не заметил мальчика. Обоз с бумагами тронулся и исчез под
горой.
 Но и для Славушки нашел Павел Федорович дело.
 - Не съездишь с Федосеем? Хочу послать с яблоками...
 На  этот раз Славушке предназначалась роль представителя торгового дома
Астаховых,  утром Павел Федорович караулил, чтоб Надежда не украла молоко, а
теперь направлял Славушку с Федосеем, чтоб тот не прикарманил выручку.
 - Смылись твои опекуны, теперь у тебя развязаны руки. Поедешь?
 А почему бы и не поехать?.. Веселей, чем сидеть дома.
 - Поеду.
 Но тут "тук-тук,  тук-тук...".  Стучит-постукивает култышка дяди Гриши.
Он без спроса входит на чистую половину, без спроса открывает дверь в залу.
 - Тебе  чего?  -  недовольно спросил Павел  Федорович,  после эвакуации
исполкома Григорий мог  прийти лишь  от  самого себя,  можно  перед  ним  не
заискивать.
 Григорий пошевелил губами:
 - Пест, пест...
 Приложил палец к губам, подмигнул, показал куда-то себе за ухо.
 - Чего? - хмуро переспросил Павел Федорович.
 - Мне бы  Вячеслав...  Николаича!  -  с  усмешкой произнес Григорий.  -
Кролики.
 - Чего кролики?
 - Разбежались.  Не  поймать при  одной  ноге.  Помочи прошу у  Вячеслав
Николаича...
 Славушка встрепенулся.
 - Пойдем, дядя Гриша.
 Выскочил опрометью, Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.
 - Да погоди ты, Вячеслав... Славка!
 - Ну?
 - Степан Кузьмич приказал втихую позвать, в комитет партии созывает.
 Славушка ворвался в помещение волкомпарта.
 Там  находились все  комсомольцы,  что жили в  Успенском,  и,  конечно,
откуда его только черти принесли, всюду успевающий Саплин.
 Быстров вошел вслед за  Славушкой,  стал  у  стола,  невеселыми глазами
посмотрел на комсомольцев.
 - Товарищи!  - сказал он. - Нам приходится временно оставить Успенское.
Временно оставить нашу волость без Советской власти.  Неизвестно,  как скоро
придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание...
 В голубых глазах Быстрова отчаяние.
 - Мы ушли...  -  Он поправился:  - Уходим. А вы остаетесь. Будете вести
себя разумно,  деникинцы не обратят на вас внимания. Если случайно услышат о
ком-нибудь,  что он  комсомолец,  ответ прост:  записывали всех,  записали и
меня.  Но вы коммунисты.  Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми.
Жить надо тихо,  но  не идти на службу к  врагу.  Если что понадобится,  вам
дадут знать. Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов
еще большая дорога. А теперь - по домам... - Он подходит к каждому и каждому
пожимает руку. - Расходитесь. По одному.
 - Задержитесь,  -  говорит Славушке Степан Кузьмич,  подходит к  двери,
закрывает плотнее.  -  Слушай внимательно.  -  Глаза все такие же, голубые и
печальные,  но глядит он в твои глаза и,  кажется,  читает все твои мысли. -
Никуда мы не уходим,  будем по логам да задворьям скрываться.  Тебе - ждать.
Все примечай и на ус мотай.  Поручения будут, а пока что через день за реку,
часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского.
 - А меня Пал Федорыч по деревням посылает, - пожаловался мальчик.
 - Зачем?
 - Яблоками торговать.
 - Отлично,   -   похвалил  Быстров.  -  Поезжай,  прощупай  настроение,
приглядись,  кого куда клонит... Веди себя умненько, ни с кем не ссорься, не
спорь.  Ваш  дом  обязательно под постой какому-нибудь начальству отведут...
Смекнул? Беги!
 Теперь Славушке не  скоро  придется здесь побывать.  Стены,  выбеленные
серой  известью,  грубка  о  четырех  углах,  скамейки...  Что  хорошего?  А
грустно...
 Возле дома телега,  накрытая выцветшим белесым рядном,  с  впряженным в
нее Орленком,  старым мерином,  на котором нельзя уже ни пахать,  ни гулять,
можно только не спеша тащиться по деревням.
 Федосей сидел на приступке, вытянув ноги по земле.
 - Пришел?  -  незлобиво спросил он, моргая своими собачьими глазками. -
Пал-то Федорыч бесится, стал быть, не доверяет мне одновча.
 Павел  Федорович ждал  Славушку,  яблок  в  лавке гора,  яблоко легкое,
яровое, даром сгниет.
 - Яблоки набирай чохом,  просом или рожью -  мера за  меру,  на  яйца -
гарнец десяток.
 Орленок тронул с места иноходью, Федосей на облучке за кучера, Славушка
барином на возу.
 Семичастная.  Народу на  улице  нет.  Но  Федосей откидывает рядно и...
поет. Тоненьким сдавленным фальцетом:

 Ой, полным-полна моя коробушка,
 Есть и ситцы и парча.
 Пожалей, моя зазнобушка,
 Молодецкого плеча!

 Только что никого не было,  а  девок уже видимо-невидимо,  кто с рожью,
кто с  пшеном,  а  кто и с яичками,  всем хочется погрызть яблочков.  "Стой,
мил-лай!..  Гарнец -  десяток.  Известно чего,  яиц.  Курячьих, курячьих..."
Откуда-то  из-за изб высыпали ребятишки.  Почем наливные?  Завтра сгниют,  а
сегодня сжуют.  Федосей расхваливает товар,  а его не надо хвалить.  Яблочки
так себе,  слабое яровое яблочко,  да еще вперемежку с  падалицей.  Славушка
знай себе орудует гарнцем.  Ссыпает зерно,  накладывает яблоки.  Вот  тебе и
задание по изучению настроений. Торговля с возу! Эй вы, купчики-голубчики...
Тпру!


18

 Быстров  со  Славушкой  в  исполкоме.  До  чего  же  здесь  пусто!  Все
поразъехались, поразбежались. Кто по обязанности, а кто и по трусости.
 Никитину страсть как не хотелось уезжать,  а  потащился с документами к
Туле,  бумага не золото,  не ограбят,  но оделся попроще, если где задержат:
"Мобилизовали, вот и везем".
 Еремеев прощается с  какой-нибудь девкой,  а  у самого ушки на макушке,
все слышит -  где,  что,  откуда. Девка, сама того не ведая, докладывает обо
всем, что деется по деревне...
 Константин Быстров -  его  почему-то  считают двоюродным братом Степана
Кузьмича,  хотя  они  только однофамильцы,  -  тихий мужичок,  по  должности
завсобесом,  где  угрозой,  где уговором отнимает у  мужиков коней,  суля по
возвращении из эвакуации золотые горы: "Вернемся, прирежем тебе сверх нормы,
богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли".
 Зернов сидит дома, надеется, что его забыли... Но Степан Кузьмич никого
не