лядит   иначе,   занятия   идут   полным   ходом,   гостиные  и   спальни
переоборудованы в классы,  из-за дверей несется гул голосов, можно подумать,
что в этом доме всегда помещалась школа.
 - Комсомольская ячейка теперь тоже здесь, - Сосняков пытливо смотрит на
Ознобишина. - Кстати, ты на бильярде умеешь играть?
 Слава пожал плечами:
 - Не приходилось...
 Для  комсомольской ячейки  Сосняков приспособил бывшую  бильярдную,  но
бильярдный стол оставили, только сдвинули к стене.
 Ознобишину теперь понятно, почему он заинтересовался бильярдом.
 - Я тоже еще не умею,  -  сказал Сосняков.  - А говорят, полезная игра.
Развивает глазомер,  меткость.  Нам  бы  инструктора сюда,  обязали бы  всех
комсомольцев учиться.
 Ознобишин не стал спорить.
 - Давай свои списки.
 Две  школьные тетрадки исписаны каллиграфическим почерком.  Все село на
учете.  "Бедняки.  Середняки мал. Середняки кр. Кулаки". "Мал" - маломощные,
"кр" - крепкие. Бухгалтерия!
 Тут  появился Жильцов,  держится рукой  за  рыжую  бороду,  заискивающе
заглядывает Ознобишину в глаза.
 - Вы к нам от волисполкома, Вячеслав Николаевич? Семена делить?
 Откуда ему известно? Слава сказал об этом одному Соснякову.
 - Ключи от амбара при тебе, Савелий Тихонович?
 - В Совете.
 - Пошли за ключами.
 Амбар на  двух замках,  ключ от  одного в  волисполкоме,  от  другого в
сельсовете.
 Такая  мера  предосторожности,  изобретение  Данилочкина,  обеспечивает
полный контроль.
 - По хозяйствам делить будете или как?
 - По классовому принципу,  Савелий Тихонович,  -  беднякам и маломощным
середнякам.
 - А остальным?
 - А остальные вывернутся. Пошарят у себя по сусекам.
 Зашли  за  ключами в  сельсовет,  там  мужиков полным-полно,  притихли,
молчат, слух о приезде уполномоченного обошел уже все село.
 - Семена делить?
 - Семена.
 - А кому?
 Кто-то подал голос:
 - Кому есть нечего, тем и дадут, сожрут, а сеять как бог даст.
 Жильцов подал ключи, списки домохозяев.
 Ознобишин решил прихватить с собой еще двух-трех мужиков.
 - Кому, мужики, доверяете? Хочу пройти по домам. Называйте.
 - Селиверстыча.
 - Васютина Павла Григорьевича.
 - Не возражаете, мужики?
 - А когда хлеб делить?
 - Пожалуй, завтра с утра...
 Ознобишин -  от дома к дому, Сосняков от него ни на шаг, Жильцов и двое
доверенных чуть позади.
 Поднимались на  крыльцо,  заходили в  избу,  здоровались,  -  Ознобишин
пытливо вглядывался в хозяев, в детей.
 - Савелий Тихонович, как тут?
 - Пуда четыре наскребут.
 Одним глазом в  список Жильцова,  другим в тетрадь Соснякова.  Сосняков
безошибочно определил достаток каждой семьи,  его классовый подход строг, но
справедлив.
 В богатые избы заходили мимоходом, да и владельцы их не слишком, видно,
рассчитывали на  помощь со  стороны,  посев в  этих  хозяйствах обеспечивали
хитроумно укрытые от чужих глаз мешки с отборным зерном.
 Вот и еще одна такая богатая изба,  кирпичная, под железом, с крыльцом,
украшенным деревянной резьбой.
 - Борщевы.  Самое что ни на есть кулачье, - небрежно поясняет Сосняков.
- О самом хозяине ни слуху ни духу, с деникинцами ушел...
 К Борщевым Ознобишин зашел ради проформы.
 Хозяйка упирается в  стол тонкими пальцами,  за  юбку держится девчушка
лет семи, а позади еще трое погодков.
 Ознобишина поразил землисто-белый цвет их  лиц  широко раскрытые глаза,
бескровные губы.
 Взглянул на Соснякова.
 - Чего это они такие?
 - Какие?
 - Точно голодные.
 - А они и есть голодные.  В начале зимы продармейцы у них все подчистую
выгребли. Сидели на картошке, да и той, должно, не осталось.
 Ознобишин задумался.
 - Сеяться будете? - спросил Борщеву.
 - Если люди помогут...
 Не сказала - прошелестела губами.
 Сосняков потянул Ознобишина за рукав.
 - Здесь делать нечего, пошли.
 И  с таким же голодным отупением столкнулись еще в одной избе,  на этот
раз темной, тесной и нищей, нищета в ней сквозила из всех щелей.
 - Этим тоже помогать не будем, - сказал Сосняков.
 - А этим почему?
 - Их отец ушел с белыми.
 - А этот с чего? Здесь-то беднота?
 - Беднота-то беднота, а переметнулся к классовому врагу.
 - От бедности и переметнулся, - пояснил Жильцов. - Так и сказал, уходя:
глаза бы мои на эту нищету не глядели.
 - Пойдем, пойдем, - заторопился Сосняков.
 Ознобишин всматривался в голодные детские глаза.
 - Как фамилия?
 - Филатовы.
 Комиссия,  как вскоре их стали называть в селе,  - Ознобишин, Сосняков,
Жильцов и понятые, - обошли все дворы.
 К вечеру обход закончили.
 - Собирай,   Иван,   ребят,   -  распорядился  Ознобишин.  -  Овсянина,
Плехова...  Словом,  всех.  На всю ночь. Пусть стерегут амбар. Не ровен час,
разграбят еще ночью.
 - Правильно, - подтвердил Жильцов. - Береженого бог бережет.
 Комсомольцев собрали,  вооружили чем пришлось: дробовиками, пистолетом,
найденным в усадьбе и сохраняемым для спектаклей.
 - Смотрите в  оба,  чуть  что  -  за  мной,  -  предупредил Ознобишин и
невесело усмехнулся. - А я сосну. Завтра мне воевать и воевать.
 Он  расставил караул,  наказал  ходить  греться  по  очереди и  ушел  с
Сосняковым в село.
 В  окнах  вспыхивали огни.  Звенела где-то  бадья,  булькала в  темноте
наступающая весна.
 - Ты куда? - спросил Сосняков. - К Васютиным опять?
 - А куда ж еще?
 - Пойдем ко мне, картошки хватит.
 - Где там хватит,  -  безжалостно отказался Ознобишин.  -  У вас каждая
картофелина на счету. Ничего, не объем я ваших кулаков.
 У Васютиных и тепло и сытно,  но Ознобишин не очень-то к ним стремился,
позови его  кто  другой из  комсомольцев,  он  охотно пошел бы,  но  идти  к
Соснякову не хотелось, очень уж агрессивен.
 Васютины ждали своего постояльца.  Ужин на столе,  постель постлана,  а
разговорами хозяева его не обременяли.
 Слава  наскоро  похлебал  щей,  даже  не  забелил  сметаной,  отодвинул
поджарку.
 - Спасибо, сыт.
 Почему-то стыдно было есть это мясо, когда Сосняков сидит небось сейчас
у себя дома и макает в соль холодные скользкие картофелины.
 Погасили лампы,  разделись,  но никто не спит,  все сдерживают дыхание,
притворяются спящими.
 "Надо было остаться с ребятами караулить амбар,  -  подумал Слава и тут
же сам с собой не согласился,  -  завтра будет денек ой-ой какой, завтра мне
достанется,  дай бог продержаться". И грустно ему было почему-то, людям надо
сеять,  как можно осиротить землю,  всем это на пользу,  а  семян нет даже у
тех, у кого они припрятаны, с семенами негусто, и кому-то надо дать, а это -
дать и не дать - в воле Ознобишина: волисполком его уполномочил, ну а сам он
себя?   Поди  разберись,   где  справедливость.  Ивану  легче,  он  во  всем
придерживается своих списков.  Составил их  раз и  навсегда,  кому положено,
тому  положено,  а  кому  не  положено,  тому  никогда и  никакими силами не
сдвинуть его с занятой позиции.  В общем-то Сосняков прав,  живет по законам
классовой  борьбы...   Что-то  звякнуло  за  окном,  льдинка,  должно  быть,
сорвалась.  Как  там ребята у  амбара?  Трудно предположить,  что кто-нибудь
позарится  на  общественный  амбар,   и   все-таки  спокойнее,   что  ребята
присматривают за амбаром.
 Он заспался,  заспался...  Нет,  хозяева еще спят.  За окном еще темно.
Оделся,  тихо  вышел во  двор,  на  улицу.  Какая-то  женщина несет ведра на
коромысле.  Откуда-то пробивается белесый свет.  Прошел мимо церкви.  Не так
давно еще в  ней венчали,  крестили и  хоронили князей Корсунских.  Где они?
Алешку застрелили, а княгини уехали.
 На  площади,  за  церковью,  амбар.  Недавно  еще  принадлежал здешнему
лавочнику, а теперь общественный амбар граждан села Корсунского. Есть в селе
и бедняки,  и батраки,  вконец обнищавшие крестьяне,  и есть богачи, которые
держат  батраков,  и  сегодня этим  нищим  будет  дано  полное предпочтение.
Ознобишин,   полноправный   представитель  Советской   власти,   отдаст   им
предпочтение перед теми, у кого и хлеб, и скот.
 По дороге встретились Левочкин и Плехов.
 - Все спокойно?  -  Ознобишин позвенел в  кармане ключами.  -  Сбегайте
кто-нибудь за Жильцовым.
 Село точно только и  ждало этой команды -  Жильцов еще не  пришел,  как
площадь заполнилась народом. Пришли и старые и малые, мужики и бабы, старики
и  старухи,  набежали ребятишки,  только самые  маленькие остались сидеть по
избам.
 Ох, до чего ж многолика деревня! И самое опасное, что пришли все. Слухи
о  том,  что  семена будут  давать одним  беднякам,  еще  накануне прошли по
деревне, богатым мужикам нечего делать на площади, и, однако, тоже пришли.
 Неспокойно на душе у товарища Ознобишина,  но назвался груздем, полезай
в кузов.
 - Бочку, что ли, какую подкатите...
 Из ближнего двора выкатили телегу, поставили перед амбаром.
 Взобрался товарищ Ознобишин на телегу, осмотрелся.
 - Товарищи...  -  даже  как-то  неудобно называть этих  мужиков  и  баб
товарищами, по возрасту он им в сыновья годится. Но не отцами же их называть
полномочному  представителю Советской  власти.  -  Я  уполномочен  волостным
исполкомом произвести у вас раздачу семян. Заранее предупреждаю: семян мало,
выдавать будем только самым маломощным.  Тем,  у  кого,  по нашим сведениям,
имеется возможность засеять свой клин из своих запасов,  тем рассчитывать на
помощь от государства не приходится. Поэтому, товарищи зажиточные хозяева...
- не называть же кулаков кулаками? - вам можно разойтись!
 На свою голову сказал - по толпе прокатился крик:
 - Чего там, дели, поглядеть хотим на вашу справедливость!
 Ознобишин предупреждающе поднял руку.
 - Не  торопитесь.  Хотите  стоять  -  стойте,  к  амбару все  равно  не
подпустим.  Отпускать будем  по  списку,  каждому в  свой  мешок,  а  сперва
проверим, взвесим, не много ли сгрызли мыши...
 Подозвал комсомольцев, поставил перед дверями.
 - Савелий Тихонович! - подал ему ключи. - Открывай.
 Пахнуло пылью, мукой и будто вправду мышами.
 - Человек четырех сюда...
 Подвинули весы к дверям.
 - Ну, давайте. Сколько должно быть, Савелий Тихонович?
 Жильцов извлек из кармана засаленную тетрадь, заглянул в свои записи.
 Рожь  -  восемьсот двадцать четыре пуда,  овса -  шестьсот одиннадцать,
проса - четыреста...
 - Подай-ка свои списочки!
 Со списками Соснякова Ознобишин не расстается, вчера во время обхода он
кое-что исправил,  но совсем незначительно,  эти списки и легли в основу при
распределении.
 Ознобишин  повернулся  к   Соснякову,   впрочем,   тот  не  отходил  от
Ознобишина,  никому не доверял,  даже Ознобишину, боялся, как бы от его глаз
не ускользнула хоть горсть зерна.
 - Давай прикинем...
 Нельзя никого обидеть,  и нельзя не обидеть,  обиженные будут, но пусть
никто не упрекнет, не заподозрит представителя власти в пристрастии.
 Ознобишин встал на приступок амбара.
 - Тише!
 Но можно и не взывать к тишине. Тишина воцарилась мгновенно, как только
Ознобишин  вышел  из  амбара,  -  хлеб-от  не  шутка,  кому  подфартит,  тот
обеспечен, посеет без хлопот, а кому-то искать, добывать еще...
 - Зерно в  целости,  но на всех все равно не хватит.  Мы тут прикинули.
Выдаем безлошадным, беднякам и малоимущим. На женщин и детей по пуду...
 - А мужики - умойся и оботрись?
 - Мужики при детях!
 - Значит, мужик уже не человек?
 - Не хватит иначе, не хватит, мужики перебьются.
 - Я предупреждаю:  кто вздумает перемолоть семена на муку,  или,  упаси
бог,  продать,  будем  судить,  наперед говорю,  милости тогда от  Советской
власти не ждите. Да и не враги же вы себе...
 Тишина.
 - Мешки у всех при себе?
 Тишина.
 - Начнем, значит... Афонина... Афонина Татьяна, подходи. Пять пудов ржи
и три овса!
 Женщина в  красном полушалке сделала шаг вперед,  а  Второй шаг сделала
вся толпа, все разом, толкаясь и бранясь, кинулись в беспорядке к амбару.
 На мгновение,  всего лишь на одно мгновение замер Ознобишин:  сметут! И
ничто не остановит мужиков...  Вот когда он пожалел,  что не взял у Еремеева
револьвер.  Он не сумеет противостоять натиску, его сметут, и ничего от него
не останется.
 Еще секунда, и одичавшая толпа ворвется в амбар.
 - Стойте!  -  закричал  Ознобишин противным,  визгливым,  пронзительным
голосом,  вырвавшимся откуда-то из глубины, каким он еще никогда не кричал в
жизни. - Еще шаг - и я выстрелю!
 В левой руке у него список, а правая в кармане полушубка, у него мерзли
пальцы,  и  он  пытался согреть хотя бы  одну руку,  но поняли его иначе,  в
кармане оттопыривались варежки, а сгоряча что не померещится людям.
 - Мужики! - крикнул кто-то в толпе. - Он чичас стрелит!
 Кто-то споткнулся и будто рывком остановил всю толпу.
 Парень в кавалерийской шинели выскочил вперед, выпятился перед телегой,
на которой стоял Ознобишин, и принялся раздирать у себя на груди рубаху.
 - Ну, стреляй, стреляй...
 Вероятно, Слава чувствовал нечто подобное тому, что чувствовал Шабунин,
когда с винтовкой в руках бежал по кронштадтскому льду.
 Он вытащил руку из кармана.
 - Больно ты  мне нужен,  -  с  презрением сказал Слава.  -  Не для тебя
назначена твоя пуля.
 Парень посмотрел на уполномоченного, шмыгнул носом и пошел прочь.
 - Кто еще?  - спросил Ознобишин, чувствуя прилив лихорадочной отваги. -
Кто еще попытается?
 Но  пытаться не хотелось больше уже никому,  и  все,  точно по команде,
отступили на несколько шагов от амбара.
 Ознобишин мотнул головой в сторону Соснякова:
 - Выдавай, Иван. Афонина Татьяна. Пять пудов ржи и три овса.
 На этот раз никто не помешал женщине в красном полушалке оттащить мешки
с зерном от дверей.
 Ознобишин  выкликал  фамилию,   Сосняков  вместе  с   другими  ребятами
отвешивал зерно,  и  мужик,  потому  что  зерно  все-таки  получали  мужики,
поспешно оттаскивал мешок от амбара и спешил уйти со своим пайком восвояси.
 Ознобишин не  спешил,  а  Сосняков  тем  более,  он  взвешивал зерно  с
аптекарской точностью.
 Миновал полдень - никто не расходился, Жильцов напомнил Ознобишину - "а
пообедать?" - но тот только отмахнулся.
 После того как  Ознобишин отогнал ринувшуюся к  амбару толпу,  никто не
мешал раздаче,  иногда возникал мелкий спор и тут же гас, придраться было не
к чему, запасы зерна подходили к концу, и Ознобишину оставалось все меньше и
меньше времени для осуществления принятого им решения.
 - Борщева! Анна! - подчеркнуто громко выкрикнул Ознобишин.
 Никому и в голову не приходило,  что могут вызвать Борщеву, она сама не
поверила, что ее выкликнул уполномоченный.
 Ознобишин повторил:
 - Борщева Анна!..
 Ее толкнули в спину.
 - Тебя!
 - Да она ж кулачка!
 - Была, да вся вышла, и она и дети еле на ногах стоят.
 - Борщева Анна!
 Неуверенными шагами подошла Борщева к телеге.
 Но одновременно из амбара выбежал Сосняков и подскочил к Ознобишину.
 - Ты что? Ее же нет в списках!
 - Есть. Я внес.
 - Да ведь это же кулацкая... кулацкая семья! Ее муж к белым ушел...
 - А дети с голоду мрут.
 - Не наша забота.
 - Наша.
 - Кулаков растить будем?
 - А мы не будем растить их кулаками.
 - Нарушаешь классовую линию?
 Ознобишин соскочил с телеги и подтолкнул Борщеву к амбару.
 - Ну? Чего стоишь? Иди получай.
 Сам пошел за ней в амбар, смотрел, как отсыпают ей зерно.
 Сосняков стоял у двери и саркастически наблюдал за Ознобишиным.
 - Теперь остается только еще вызвать Филатову!
 - А ты не ошибся, тоже внесена мной в список.
 Он опять взобрался на свою трибуну:
 - Филатова!
 Но Филатовой на площади не было,  она просто не пришла, после того, как
ее муж ушел с деникинцами, она не могла надеяться ни на какую помощь.
 - Сходите за ней, - распорядился Жильцов.
 За Филатовой побежали. Ознобишин ждал. Торопливыми шагами она подошла к
телеге, встала перед Ознобишиным, ждала, что ей скажут.
 - Даем тебе семена, на твоих детей. Только не вздумай съесть. Трудно, а
посеяться нужно. Слышала?
 Филатова пошевелила губами:
 - Слышу.
 - Так получай.
 - Сам и отвешивай,  -  сказал Сосняков, не отходя от двери. - Я белякам
не слуга.
 - Ребята! - крикнул Ознобишин. - Отвесьте ей пять пудов.
 Бешеными глазами посмотрел Сосняков на Ознобишина.
 - А Васютину сколько отвесишь?
 - За что?
 - За гостеприимство. Оплатить постой...
 Ох  как  хотелось Ознобишину сцепиться с  Сосняковым,  он  уже привык к
тому,  чтобы ему не перечили, но здесь, при народе, да еще чувствуя жестокую
правоту Соснякова,  он  подавил свою досаду,  заслонился от Соснякова его же
списком и назвал следующую фамилию.
 Вот все и роздано. Без особых происшествий. Даже без крика. Выполнил он
свое поручение.
 Спрыгнул на землю.
 Жильцов смотрит на Ознобишина и весело и снисходительно.
 - Отвоевался, Вячеслав Николаевич?
 Отвечать Жильцову не надо. Тот понял все правильно.
 - Подводу когда занаряжать, сегодня вечером али с утра?
 - Пожалуй, лучше с утра, не хочется тащиться ночью.
 А Сосняков упрямо не отходит от дверей.
 - Славка, поди-ка сюда!
 - Чего тебе?
 - Жаловаться на тебя буду,  -  говорит Сосняков. - Вот так. Нельзя было
давать ни Борщевой, ни Филатовой.
 - Дети-то при чем?
 - А при том!  Детей, может, и жалко, но каждый, кто норовит напакостить
и  сбежать,  будет  надеяться,  что  все  равно  его  семейка без  помощи не
останется.
 Ознобишин не хочет спорить с  Сосняковым,  зерно у Борщевой и Филатовой
уже не отберешь.
 - Жалуйся,  сколько влезет, а запомни только одно: проследи с ребятами,
чтоб  помогли вспахать землю солдаткам и  вдовам,  чтобы семена не  ушли  на
сторону.
 - Это мы и без тебя знаем,  -  процедил сквозь зубы Сосняков. - Ужинать
опять к Васютину?
 - К Васютину.
 В  голосе у Ознобишина вызов.  Не хочется ему идти к Васютиным,  но и к
Соснякову не пойдешь.
 - Пошли, Савелий Тихонович.
 Их  ждали у  Васютиных.  И  щи  дымятся в  тарелках,  и  мясо на  доске
накрошено, и огурцы в вазочке для варенья, и...
 - Не обижайся, Вячеслав Николаевич, дело сделано, после работы можно...
 И бутылка зеленого стекла блеснула на столе.
 - Как хочешь, Савелий Тихонович, я не возражаю, но сам не буду.
 - Привыкать надо.
 Жильцов и Васютин выпили.
 Жильцов переспрашивает:
 - Так когда поедем?
 - Ночуйте,  ночуйте у  нас,  -  вмешалась хозяйка.  -  Женушки еще нет,
торопиться не к кому.
 - А я и не тороплюсь.
 И  вдруг его осенило:  семена-то  он роздал,  но ведь это лишь половина
поручения,  надо быть уверенным в том,  что зерно не пропито, не продано, не
съедено, своими глазами видеть, что оно попало в землю.
 - А  знаешь,   Савелий  Тихонович,  я,  пожалуй,  не  поеду  завтра,  -
неожиданно говорит Ознобишин.  -  Уж  больно  щи  хороши,  погощу  у  вас  с
недельку.
 - Да господи,  да хоть две,  -  сказала Васютина.  -  Хотите, мы вас на
печке уложим?
 - А что так? - поинтересовался Жильцов.
 - Хочу посмотреть,  как сеять будут, на тебя, Савелий Тихонович, нажму,
чтоб ты солдаток лошадьми обеспечил.
 На  другое же  утро поступил донос.  Не  Ознобишину -  Соснякову.  Иван
прислал за Ознобишиным посыльного.
 - Срочно зовет в ячейку.
 Сосняков с торжеством посмотрел на секретаря волкомола.
 - Вот  убедись,  кому ты  помог.  Борщева хлеб печет.  С  утра нажарила
оладьев, а сейчас хлеб печет.
 Отрядили к Борщевым патруль во главе с Ознобишиным.
 В избе у Борщевых пахло хлебом.
 - Как же так? - спросил Ознобишин. - Я же предупреждал?
 Борщева развела руками, показала на детей.
 - Исть просят.  Не видели хлебушка с рождества,  не совладала, обменяла
десять фунтов на муку, больше не съедим, истинный бог, остальное засеем.
 Ну что ей сказать?
 - Смотри,  хозяйка,  обездолишь детей.  Уж  как-нибудь перебейся,  зато
осенью с хлебом.
 И вдруг Борщева осмелела:
 - А осенью опять придет отряд...
 "И с помощью Соснякова вытрясет все до зернышка",  -  не сказал, только
подумал Ознобишин.
 - Скоро новый закон будет, - сказал он. - Не все будут отбирать.
 Ему не верили, но и не возражали.
 После посещения Борщевых Ознобишин понял,  что медлить нельзя,  если за
два-три дня не отсеются, съедят зерно или пропьют.
 За  неделю,  которую Ознобишин провел  в  Корсунском,  каждый  день  он
приходил к  Жильцову еще до света,  советовался,  у кого взять лошадей,  сам
провожал мужиков в поле,