срок доставил...
 Должно быть,  Чижов  и  Евстигней заранее договорились,  Чижову отойти,
будто не слышит,  а Евстигнею попросить бутылку -  пустяк,  за дорогу больше
могло расплескаться.
 Слава  лишь  после  сообразил,  что  так,  бутылку за  бутылкой,  можно
обездолить не одну школу или читальню...
 - Н-но, н-но, езжай! - Слава даже взвизгнул от нетерпения, так хотелось
сгрузить керосин.
 Евстигней испуганно отодвинулся.
 - Нельзя так нельзя...
 Остановились у потребиловки.
 Чижов зазвякал ключами.
 - У меня сгрузим?
 Самое  лучшее -  поставить бидоны в  подсобное помещение при  лавке,  и
Слава согласился бы, если бы не два покушения на керосин по дороге.
 - Нет, нет, поставим в амбар у Астаховых.
 Свернули во  двор  Астаховых.  Слава забежал в  кухню,  позвал Федосея,
Павел Федорович сам  вышел открыть амбар,  сняли бидоны,  поездка в  Орел за
керосином окончена.
 Слава не в силах был даже проститься со своими спутниками, ухватился за
руку выбежавшей ему навстречу Веры Васильевны,  и мама повела его в дом, как
маленького.
 - Скорее, скорее, ты совсем закоченел...
 Мама раздевала,  Петя расшнуровывал ботинки, а Слава плохо понимал, что
с ним, так сильно его трясло. Его уложили в кровать, Петя накрыл одеялами...
 - До чего ж  я  за тебя беспокоилась,  -  приговаривала мама.  -  Такой
неожиданный мороз, а ты...
 Принесла горячего молока.
 - Лишь бы не воспаление,  пей, у меня есть немного меда... - Положила в
молоко меда, поила Славу, велела Пете растирать брату ноги.
 - Не могли никого другого послать за этим керосином,  - неизвестно кому
пожаловалась Вера Васильевна.
 Всю ночь подходила к сыну,  притрагивалась ладонью ко лбу: не поднялась
ли температура?
 Спал Слава до полудня. Вера Васильевна ждала его пробуждения.
 - Ну как?
 - Все в порядке.
 Это было чудо, но Слава не простудился.
 - А как съездил - удачно?
 - Да, мамочка.
 - И много достал?
 - Сколько просили, столько и дали, даже больше.
 - А ты не мог бы...
 Вера Васильевна замолчала.
 - Что, мамочка?
 - Да нет, ничего...
 Так ничего и не сказала.
 Славе хотелось рассказать маме о поездке, в другой раз он не согласится
отправиться в  такой поход,  и  только мама способна его понять,  но о  чем,
собственно,  рассказывать? О том, как было холодно? Разве можно рассказать о
том,  как  тебя насквозь пронизывает стужа?  Или о  том,  что не  согласился
выменять полушубок на керосин?  Мама сочтет это естественным поступком -  ни
отец его, ни мать никогда не согласились бы на что-либо бесчестное...
 - Нет, рассказывать не о чем.
 Слава поглядел в  окно.  В небе сияло солнце,  и похоже было,  что и за
окном тепло.
 - Надо идти в исполком, сказать о выполнении поручения.
 В сенях его перехватил Павел Федорович, поманил к себе.
 - Постой-ка...
 Слава догадался, о чем пойдет разговор.
 - Фунтиков пять не одолжишь в дом?
 - Не могу.
 - Хлеб в доме можешь есть, а дать в дом не можешь?
 - Не мой это керосин, я человек подотчетный.
 - Извините за беспокойство, Вячеслав Николаевич...
 Слава вышел во  двор.  Как  нарочно,  сразу потеплело.  Земля раскисла,
глубже  вдавились  колеи,  деревья  тянулись  к  солнцу,  словно  собирались
набирать почки, ветра не было, пахло прелой листвой.
 У сарая Федосей подгребал граблями рассыпанное сено.
 - Погода, Николаич?
 Слава  попросил  Федосея  запрячь  лошадь,   вдвоем  отвезли  бидоны  к
волкомпарту,  внесли с  помощью Григория,  и  Слава заторопился похвастаться
своей удачей.
 Посетителей в исполкоме нет,  никто не едет по такой грязи,  лишь сидит
за  своим  дамским  столиком  Дмитрий  Фомич,  да  приковылял  в  канцелярию
Данилочкин, увидев в окно Славу.
 Дмитрий Фомич отложил ручку.
 - Как съездили, молодой человек?
 - Привез? - спросил Данилочкин.
 - Привез.
 - Сколько?
 - Два с половиной.
 - Разбазарили чего-нибудь по дороге?
 - Нет.
 - Не поддался Чижову?
 - Не поддался.
 - А себе сколько отлил?
 - Нисколько.
 - Что ж так, себя забывать не следует...
 Слава промолчал. Как может Василий Семенович так о нем думать?
 - В таком случае садись,  -  сказал Данилочкин, - составляй разнарядку,
ты доставал, ты и распределяй.
 И  Слава сел за разнарядку и  лишь когда принялся фунт за фунтом делить
керосин между школами, читальнями и народными домами, подумал, что надо было
бы  хоть  бутылку,  хоть  полбутылки  оставить  маме,  чтобы  она  проверяла
ученические тетради не при тусклом мерцании конопляной коптилки, а при свете
керосиновой лампы.


7

 - Слава, ты где встречаешь Новый год?
 Вера  Васильевна привыкла  встречать  Новый  год  своей  семьей.  Слава
помнил, как горько ей было, когда год назад он предпочел провести новогоднюю
ночь у Быстрова.
 Он замялся.
 - Придется устроить вечер для молодежи.
 - А перенести этот вечер на следующий день нельзя?
 - Тогда это будет не вечер, а следующий день...
 О  новогоднем вечере возникали разговоры и  среди комсомольцев,  однако
решающее слово оставалось за Быстровым.
 Слава  пошел  в  исполком.  Степан Кузьмич изучал какие-то  списки.  Он
сильно  изменился  после  убийства  Александры  Семеновны,   помрачнел,  его
отчаянность  и  горячность  сменились  придирчивостью и  раздражительностью,
чем-то  стал он  походить на всех прочих людей,  помирился с  первой женой и
каждый вечер ездил ночевать в  Рагозино,  в  старую свою избу,  теперь с ним
можно было и поспорить,  и не согласиться, махнет рукой и скажет: "Ну ладно,
делайте, как знаете" - и замолчит.
 - Степан Кузьмич, хотим устроить встречу Нового года в Народном доме, -
сказал Слава. - Чтобы все не сами по себе, а вместе.
 Быстров  посмотрел  куда-то  поверх  головы  Ознобишина  и  безразлично
согласился:
 - Валяйте.
 - А кого звать? - спросил Слава. - Вы будете?
 - Нет уж, уволь. Новый год я встречу с бутылкой самогона.
 - Так как же? Устраивать встречу?
 Быстров пожал плечами...
 Слава отправился в  Народный дом  -  Андриевский торчал там  с  утра до
вечера,  не так уж много у него дел, но оставаться на хуторе не хочет, шурья
обязательно заставят делать что-нибудь по хозяйству.
 Слава застал Андриевского лежащим на диване. Лежит и улыбается, как кот
на солнышке.
 - Я к вам...
 - Вот лежу и раздумываю, как бы получше устроить встречу Нового года, -
предугадал Андриевский просьбу Ознобишина.  -  Нечего людям сидеть по  своим
углам.
 Они стали намечать программу вечера.
 - Начнем с доклада.
 - Какой еще доклад? Дайте людям просто повеселиться!
 - Надо идейно их зарядить...
 Но Андриевский теперь не так сговорчив, как год назад.
 - Хватит с нас идеологии.
 - Степан Кузьмич сказал...
 - Если Степан Кузьмич хочет делать доклад,  пусть делает, - отпарировал
Андриевский. - Но я и его постараюсь отговорить.
 Он возражал против каких бы то ни было речей: спектакль и танцы...
 А какой спектакль?
 Виктор  Владимирович  предлагал  поставить  какой-то  нелепый  фарс,  в
котором женщины переодевались мужчинами, а мужчины женщинами.
 Слава готов был прийти в отчаяние.
 Выход подсказал Иван Фомич,  он заходил изредка в библиотеку и,  застав
как-то Андриевского и Ознобишина в сильном возбуждении, вмешался в их спор.
 - Бой идет, а мертвых нету?..
 Сперва он поддержал Андриевского:
 - Лекции и доклады в новогоднюю ночь, право, ни к чему.
 Андриевский заулыбался.
 Но и с Андриевским не согласился:
 - Однако пошлостью тоже не стоит засорять мозги.
 - Что же вы предлагаете?
 - А почему бы вам не поставить настоящий спектакль?
 - Что вы называете настоящим спектаклем?
 - Ну,  поставьте какую-либо хорошую пьесу...  -  И вдруг предложил: - А
почему бы вам не поставить, скажем, "Ревизора"?
 - "Ревизора" нам не осилить, - сказал Андриевский.
 А Слава подумал: "Революция. Советская власть, и - "Ревизор"?"
 Никитин настаивал:
 - Интересно и поучительно, вроде даже подарок для зрителей.
 - А кто сыграет Хлестакова? - поинтересовался Андриевский.
 - Вы, - сказал Иван Фомич. - Лучшего Хлестакова у нас не найти.
 - А городничего?
 - Я, - сказал Иван Фомич. - В таком деле и я соглашусь потрудиться.
 В  конце концов он убедил спорщиков.  Славу подкупало уже одно то,  что
Иван Фомич нашел подходящую роль для Андриевского!
 Доморощенная труппа загорелась предстоящим спектаклем.  Ниночка Тархова
играла  Марью  Андреевну,  а  Симочка  Тархова -  Марью  Антоновну,  братьям
Терешкиным достались Бобчинский и  Добчинский,  а Евгения Денисовича Зернова
уговорили сыграть почтмейстера,  заведующий волнаробразом не  мог отказаться
играть в постановке "Ревизора", к тому же он еще недавно вступил в партию, и
в  случае чего Ознобишин мог при поддержке волкома принудить его к участию в
порядке партийной дисциплины.
 Пьеса была  разучена,  и  спектакль удался на  славу.  Народу пришло на
новогодний вечер порядочно, и "Ревизор" не заставил скучать публику.
 Слава только не понимал,  почему Хлестаков так ему неприятен,  а грубый
Сквозник-Дмухановский вызывает в нем самую искреннюю симпатию...
 Он с нетерпением ждал окончания спектакля, чтобы произнести праздничный
тост.
 Но  едва  в  последний  раз  задернули  занавес,  как  Андриевский,  не
разгримировавшись,  не сняв костюма,  в парике с завитым коком,  выскочил на
сцену и громогласно объявил:
 - Танцы!
 За фисгармонией сидела Кира Филипповна,  должно быть, давно ждала своей
очереди, сидела и раздувала мехи, не успел ее муж объявить танцы, как тут же
ударила по клавишам.
 По традиции бал открывался вальсом. Из зала еще вытаскивали скамейки, а
братья Терешкины уже отделились от стен. Барышни оживились.
 Медленно и плавно кружились пары, лампы жадно пожирали керосин, на этот
раз щедро отпущенный товарищем Ознобишиным.
 Он стоял у самой рампы и наблюдал за проносившимися парами. Вот Сонечка
Тархова в объятиях Андрея Терешкина, вот Симочка Чернова в обнимку с Васькой
Тулуповым, вот Нина Тархова с Никитой Терешкиным...
 На секунду у Славы явилось желание потанцевать и тут же исчезло,  очень
уж это безыдейное занятие.
 Кира Филипповна заиграла падеспань.
 В душе Слава называл себя прожигателем,  если и не жизни,  то керосина,
разозлился  на  самого  себя  и  ушел  за  кулисы  в  библиотеку,  на  время
превращенную в артистическую.
 В   окружении  актеров  Андриевский  прихлебывал  из   стакана  чай   и
рассказывал смешную,  должно  быть,  историю,  потому  что  слушатели весело
смеялись.
 - А,  милости  просим!  -  воскликнул  Андриевский,  завидев  Славу.  -
Поздравляю!
 - С чем?
 - Удался ведь вечер!
 - Не нахожу.
 - А  чем он вам не нравится?  -  удивился Андриевский.  -  Веселья хоть
отбавляй.
 - Потому,  что  вы  не  дали мне произнести тост,  -  откровенно сказал
Слава.
 - Голубчик,  но  вы  опять  стали  бы  излагать содержание передовой из
"Орловской правды",  - искренно признался Андриевский. - А мы измеряем жизнь
масштабами всей страны! Страна устала от революции, от войны, от разверстки.
Люди хотят танцевать, наряжаться, а вы продолжаете пичкать их политикой.
 - Что это вам надоело? - угрожающе спросил Слава.
 - Мы устали от Быстровых! - вырвалось у Андриевского.
 - Напрасно радуетесь,  - спокойно, даже слишком спокойно ответил Слава.
- Революция не кончилась...
 - Только нам не придется видеть ее продолжение, - снисходительно сказал
Андриевский. - Надо уметь ждать... Наберитесь воли и мужества...
 Слава упрямо смотрел в наглые глаза Андриевского.
 - Мужества и воли нам не занимать...
 - Вы боитесь отступления,  -  продолжал Андриевский.  - Боитесь сильных
людей...
 - Вас? Нет, вас я не боюсь.
 - Вся ваша воля только на словах...
 - Нет.
 - Попробуй я на вас напасть, сразу ударитесь в панику.
 - Нет.
 - Вот начну вас душить, что вы станете делать?
 - Да вы побоитесь...
 Служители   деревенской  Мельпомены  не   придавали  спору   серьезного
значения, однако же им было любопытно, чем кончится это препирательство.
 Андриевский вытянул свои руки перед Славой.
 - Ну, хватайте, отталкивайте!
 Слава качнул головой.
 - И не подумаю.
 Андриевский положил руки ему на плечи.
 - Задушу!
 - А я не боюсь...
 Андриевский обхватил шею Славы мягкими прохладными пальцами.
 Глупо  шутил  Андриевский.  Слава  смотрел ему  прямо в  глаза.  Нельзя
поддаться этому типу. Прояви Слава слабость, это сразу развеселит всех.
 И  тут он почувствовал,  что Андриевский вовсе не шутит.  "До чего ж он
меня ненавидит",  -  подумал Слава. Вот тебе и крестовый поход против врагов
революции!  Больше он уже ни о  чем не думал.  Тонкие сильные пальцы сдавили
ему шею,  и у него закружилась голова.  Слава почувствовал тошноту.  На одно
мгновение.  Потом боль.  Тоже на мгновение.  Ему почудилось,  что умирает. И
потерял сознание. На одно мгновение, всего лишь на одно мгновение.
 И тут же услышал крик неизвестно откуда появившейся Сонечки Тарховой.
 - Что вы делаете, Виктор Владимирович?
 И  то,  что  он  смог  услышать  каждое  произнесенное Сонечкой  слово,
свидетельствовало о том, что он приходит в себя.
 Андриевский весело смотрел на Славу я смеялся. И все смеялись вокруг.
 - Испугались? - ласково спросил Андриевский.
 - Что за глупые шутки, - осуждающе сказала Сонечка.
 - Нет, ничего, - негромко сказал Слава, - все в порядке.
 - Видите,   какая  непростая  штука  -   воспитание  воли,   -   сказал
Андриевский.
 - Вижу, - сказал Слава, - но я вас все равно не боюсь.
 - Еще бы вы стали меня бояться. Ведь мы же друзья.
 И как только стало очевидно, что с Ознобишиным ничего не случилось, все
сразу утратили к нему интерес. Андриевский пошел на сцену, Сонечка убежала в
зал,  разошлись остальные,  и  Слава остался в библиотеке один.  Он потрогал
шею, натянул на себя куртку, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо.
 Искрилась морозная  ночь,  над  домом  висела  голубая  луна,  высились
заснеженные ела.
 - Домой, - сказал Слава вслух самому себе.
 Возвращаться через  парк,  по  аллее запорошенных снегом кустов сирени,
обок с  занесенной снегом рекой,  не  хотелось.  Да  какой там не  хотелось!
Боялся он идти через пустынный зимний парк. Волки мерещились. Никаких волков
не  было и  не  могло быть,  он твердо знал,  а  вот мерещились...  Страшно!
Кружилась голова.  Слегка, но кружилась. Он еще ощущал цепкие, жесткие, злые
пальцы,  сдавливающие ему горло.  Проклятый Андриевский!  Шутил или в  самом
деле хотел задушить?..
 Но где-то в глубине души Слава знал, что Андриевский вовсе не шутил.
 И  хотя в пустом парке не мог попасться никакой Андриевский,  он боялся
идти в ночной пустоте.
 Поэтому он  решил идти  через деревню,  через Семичастную -  ночь,  все
спят,  но все-таки по обеим сторонам избы,  за стенами люди,  не чувствуется
такого одиночества, как в парке.
 Слава стоял у крыльца. За окнами то взвизгивала, то гудела фисгармония,
за окном танцевали, но ему хотелось домой.
 Даже мысленно он не сказал -  к маме, но хотелось именно к маме, только
к маме,  и больше ни к кому.  Сейчас,  стоя у крыльца и не признаваясь в том
самому себе,  он  жалел,  что  не  остался встречать Новый год  с  матерью и
братом.
 Он  медленно пересек лужайку и,  загребая снег  валенками,  двинулся по
тропке,  ведшей к усадьбе Введенского, миновал ее, ни одно окно не светилось
в его доме,  обогнул сарай,  поднялся по скользкому покатому спуску, пересек
чей-то огород и вошел в деревню.
 Все спало, нигде ни огонька, деревня молчала.
 Избы справа,  избы слева.  Широкая деревенская улица.  Снегопад начался
еще  в  сумерки.  Всю проезжую часть улицы покрыла белая пушистая пелена,  а
Слава видел ее то лиловой,  то голубой,  луна окрашивала снег в  причудливые
цвета. Избы, то серые, то черные, вдруг становились зелеными, искрились, как
в сказке.
 За сказочными стенами спят мужики и бабы, дети и старики, коровы, овцы,
куры на насестах и даже рыжие тараканы в щелях.
 Наступил Новый год,  а  люди не знали,  что наступил Новый год.  Где-то
пьют вино и несутся тройки по улицам, а здесь тишина и покой.
 И вдруг из белесого сумрака собачонка...  Откуда она метнулась,  из-под
каких ворот?  Метнулась,  затявкала,  залилась...  Ах,  Слава,  да что же ты
делаешь?!  Нагнулся,  набрал в горсть снега,  швырнул... Что же ты делаешь?!
Как ты  не услышал собачьего лая?!  Откуда они только взялись?  Как кинутся,
как зальются в тысячу голосов! Ощерились! Вот-вот набросятся...
 Слава закричал,  но куда там,  все спит в лунных лучах, никто ничего не
слышит.
 Что же делать? Вот-вот порвут...
 Стой! Остановись, тебе говорят! Замри на месте!
 Еще порыкивают псы, но тоже остановились.
 А теперь медленно, шаг за шагом...
 Вот и мостик. Вот и Поповка...
 Теперь обогнуть Волковых...
 Вот и дом. Свой дом. Подергал щеколду, не заперто!
 За дверью свет.  За столом мама,  Петя и  -  почему он здесь?  -  Павел
Федорович.
 - Ах, Славушка...
 Мама не сердится, мама рада ему!
 - Раздевайся, садись. Как хорошо, что мы еще не легли...
 На столе винегрет, пирог из ржаной муки с капустой.
 - Выпей с нами, - говорит мама. - Выпьем еще раз за Новый год!
 Мама из кувшина наливает в стаканы напиток неопределенного цвета.
 Запрокинув голову,  Петя пьет так отчаянно,  точно этот напиток невесть
какой крепости.
 - Пью за Федора,  - вполголоса произносит Павел Федорович. - Хотел бы я
сейчас его видеть.
 - Павел Федорович принес нам сегодня сушеных вишен, - говорит мама. - Я
сварила, прибавила меду, так что у нас шампанское.
 Слава решил быть с Павлом Федоровичем полюбезнее.
 - А где же Марья Софроновна?
 - Спит.
 Спит, как спят все сейчас в Семичастной.
 Потому-то Павел Федорович и навестил в эту ночь семью брата.
 Марья Софроновна совсем прибрала его  к  рукам,  и  где  же  ему искать
сочувствия, как не у невестки, которая ничего от него не требует.
 В каждом человеке сочетается хорошее и плохое,  и что в нем возобладает
- добро или зло - зависит от многих обстоятельств.
 Работники боялись Павла Федоровича,  да  и  успенские мужики не считали
его  добрым,  -  долг  не  простит,  проси не  проси,  взыщет без  поблажек,
крепенек, зубы об него обломишь, а на самом деле человек податливый, слабый,
командовали им  женщины,  как скажут,  так и  поступит.  Большую часть жизни
смотрел из-под  рук матери,  а  после ее  смерти вьет из  него веревки Марья
Софроновна.
 - Выпей,  -  обращается он к  Славе.  -  Славный квасок изготовила твоя
мама.
 - Ну как праздновали? - интересуется Вера Васильевна.
 Слава щадит мать. Расскажи он об Андриевском, мама будет волноваться.
 - Танцы были, спектакль...
 - А  теперь выпьем за ваших сыновей,  -  предлагает Павел Федорович.  -
Россия теперь в их руки дадена.  -  Смотрит то на Петю,  то на Славу,  - Что
касаемо Петра Николаевича, тут все ясно...
 У Пети от удовольствия блестят глаза. Впервые его называют по отчеству.
 - Петя парень трудящий,  всю жизнь будет вкалывать... - Павел Федорович
переводит  взгляд  на  Славу.   -   А  вот  как  ты,   Вячеслав  Николаевич,
определишься, это еще надо поворожить...
 - Славе  надо  учиться,   -   подсказывает  Вера  Васильевна.  -  Тогда
что-нибудь и получится.
 - А вот и нет, - возражает Павел Федорович. - Нынче учатся одни дураки.
Хватать надо, смутное время не часто повторяется.
 Вера Васильевна в недоумении:
 - Что хватать?
 - Да  все,  что лезет в  руки.  Счастье.  Должность.  Паек...  -  Павел
Федорович видел -  ничего-то  Вера Васильевна не понимает.  -  Взять того же
Быстрова.  Ни образования,  ни хозяйства.  А  в волости высшая власть.  Сыт,
пьян,  лошадь чистых кровей,  жена -  генеральская дочь.  А то, что убили, -
чистый случай,  найдет другую.  Все его боятся, а мальчишки молятся на него,
как на бога.
 Услышь Слава год назад такую речь, он бы не простил Павлу Федоровичу ни
одного слова, - увы, Слава на Быстрова уже не молится.
 - Прав я или не прав? - обращается Павел Федорович к Славе.
 - Нет,  -  твердо отвечает Слава,  - коммунист ищет счастья не для себя
лично, а для общего блага.
 - Вот  видите,  -  говорит Вера Васильевна.  -  Славе не  нужно никаких
должностей, он поступит в университет...
 Но и мам