лядела совсем иначе!
 - Куда же ты собираешься?
 - В Москву.
 - А куда хочешь поступать?
 - В Институт восточных языков.
 - Чего это тебя туда несет?
 Ушаков смутился.  Слава, однако, смотрел на него так требовательно, что
Ушакову пришлось объяснить.
 - Жалко...
 - Кого? - удивился Слава.
 - Угнетенных.  Особенно на Востоке.  Я  думаю,  что революционеры всего
мира должны бороться против эксплуатации...
 Ушаков часто пересыпал такими фразами свои выступления,  но  кто бы мог
подумать, что для него это не только фразы!
 - Ты знаешь, я уже изучаю английский язык, - похвастался Ушаков.
 Слава сегодня только и делал, что удивлялся.
 - С кем же это ты его изучаешь?
 - Самостоятельно...
 - Удивил ты  меня,  Никита,  -  признался Слава.  -  Только не понимаю,
почему ты такой скрытный? Вот сходим еще в церковь, выясним с этим хором...
 - А чего выяснять? - воспротивился Ушаков. - Платят, вот и пою...
 - Как ты не понимаешь, это самый щекотливый вопрос.
 В Малоархангельске имелись две церкви, при въезде в город и на базарной
площади, которая называлась собором.
 - Ты поешь в соборе? - осведомился Слава. - Попа там как зовут?
 - А зачем тебе поп?
 - Ты же с ним договаривался?
 - С регентом, с регентом, регент хором заведует, а не поп.
 - А где его искать?
 - В церкви небось торчит, он любит церковь.
 - Что он - верующий?
 - Какой там! Верит в одну музыку!
 Василий Савельевич Крестоположенский, регент Малоархангельского собора,
и  в  самом деле был  человек замечательный.  Сын дьячка из  глухого бедного
прихода,  недоучившийся семинарист,  призванный в царскую армию, он попал на
турецкий фронт и  потерял там обе ноги.  Вернувшись в родное село,  создал в
селе  хор,  после чего настоятель Малоархангельского собора переманил его  в
город.
 В  незапертой церкви  полумрак,  полосы  рассеянного света  врывались в
верхние окна, тускло блестела позолота.
 Крестоположенского  нашли  у   левого  клироса,   безногий  человек  на
ступеньке алтаря сортировал рукописные ноты,  лицом  он  походил на  старого
солдата, а разговором на старого учителя.
 - Мы к вам,  Василий Савельевич... - Ушаков представил своего спутника.
- Секретарь уездного комитета комсомола товарищ Ознобишин.
 - Тоже  по  примеру своего коллеги хотите поступить в  хор?  -  пошутил
Крестоположенский.
 - Вроде бы нет,  -  усмехнулся Слава.  -  Наоборот,  хочу изъять своего
коллегу из вашего хора.
 - Ни  в  коем  разе!   -  встрепенулся  Крестоположенский.  -  Сами  не
понимаете, чего хотите.
 - А как вообще-то он к вам попал?
 - Простее простого,  -  объяснил Крестоположенский.  - Смотрю как-то во
время всенощной,  стоит молодой человек. В другой раз смотрю, опять он. И не
то,  чтобы молится,  все внимание хору,  и  даже будто подпевает.  Подозвал,
спрашиваю -  пением интересуетесь или барышнями,  у  нас барышни тоже в хоре
поют.  Нет,  говорит,  пением, я пение очень люблю. А попробовать не хотите?
Колеблется. Пришел на спевку, еще раз пришел, потом точно чего-то испугался,
а я поговорил с протоиереем, назначили ему вознаграждение...
 - А вы понимаете,  что это такое? - перебил Слава. - Комсомолец поет за
вознаграждение в церковном хоре!
 - А он не за вознаграждение, - возразил Крестоположенский. - Из любви к
искусству.
 - Но ведь деньги получает?
 - Не  столь это важно,  поет потому,  что не может не петь,  потому что
талант.
 - Уж и талант? - усомнился Слава.
 - Редчайший голос,  высокий тенор,  тенор-альтино, такие голоса один на
тысячу.
 - Да поймите же, комсомолец поет в церкви за деньги!
 - Так пусть поет бесплатно,  -  предложил Крестоположенский. - Если это
вас больше устраивает.
 - Нас это вообще не устраивает.
 - Но ему хочется петь, - настаивал Крестоположенский.
 - Тебе хочется петь? - спросил Слава Никиту.
 - Нет,  бесплатно я  петь не буду,  -  мрачно пробормотал Ушаков.  -  И
вообще больше я не буду петь...
 Выйдя из церкви, Слава с недоумением уставился на Ушакова.
 - А как же он дирижирует? Ведь он же вам по колено?
 - А  его  ставят  на  табуретку,  -  объяснил Ушаков.  -  Человек может
приспособиться к чему угодно.
 Слава повел Ушакова ужинать,  и  хотя над ним нависла угроза исключения
из  комсомола,  говорил он  не о  себе и  даже не о  музыке,  он заговорил о
Востоке.  Политическая история народов Индии,  Индокитая, Индонезии увлекала
его, оказывается, еще больше, чем музыка.
 За  окном шелестели малоархангельские липы  и  клены,  кто-то  играл на
гармошке,  а  Ушаков  рассказывал о  забастовках в  Калькутте и  Бомбее,  об
учиненной англичанами бойне и,  с уважением отзываясь о махатме,  - он знал,
"махатма" -  значит "великая душа",  так  индийский народ  называл Ганди,  -
говорил,  что  нет  надежды на  то,  что кампания гражданского неповиновения
освободит Индию от колонизаторов...
 Внезапно оборвав себя на  полуслове,  Ушаков сказал,  что  ему пора,  и
ушел.
 А Слава,  оставшись один,  долго не засыпал, дивясь тому, как раскрылся
перед ним за один день Никита.
 Трудно было представить как сложится его жизнь...
 А  Никиту  Ушакова ожидала удивительная судьба!  Он  хотел  поступить в
Институт востоковедения и поступит туда.  Подружится с обучающимися в Москве
индусами,  и  они  уговорят его  уехать в  Индию,  где он  будет преподавать
русский  язык,  обучать  индийских юношей  читать  Ленина.  Потом  вступит в
Индийскую коммунистическую партию  и  очутится  в  самой  гуще  политической
борьбы. Иногда от него будут приходить письма - матери, сестре, товарищам по
институту.  Потом  переписка оборвется,  и  лишь  спустя  много  лет  станет
известно,  что он погиб в борьбе за освобождение Индии.  Удивительная судьба
крестьянского паренька из-под Малоархангельска!
 А  пока  что  уездный  комитет  комсомола  обсуждает  персональное дело
Ушакова.
 Его  осуждают за  то,  что  он  связался с  артелью  мещан,  арендующих
фруктовый сад у  горсовета,  что за  плату вскапывал огороды,  за  участие в
Церковном хоре...
 Впрочем, согласен с этим и сам Ушаков.
 Ознобишин тоже осуждает Ушакова, но говорит и о том, какой это ценный и
талантливый человек...
 Франя Вержбловская даже пожалела Никиту:
 - А почему бы не создать хоровой кружок при клубе?
 Железнов пошел дальше:
 - Попросим отдел  народного образования оплачивать Ушакову из  средств,
ассигнованных на внешкольную работу...
 Ушаков  сидел  расстроенный  и  счастливый,  выговор  он  заслужил,  но
снисходительность товарищей говорила о многом.
 И только в конце заседания Коля Иванов спросил:
 - А все-таки, ребята, кто же написал эту анонимку?
 - А ты как думаешь? - обратился Железнов к Ушакову.
 - Не знаю, - искренне признался Ушаков. - Ни на кого не могу согрешить.
 - А все-таки? - настаивал Иванов. - Неужели у тебя нет врагов?
 Ушаков задумался.
 - Пожалуй, что и есть...
 И дал достойный и правильный ответ:
 - У меня те же враги, что и у Советской власти.


32

 Точно руки обиженных женщин,  тянутся хрупкие ветви кленов,  трепещут в
воздетых кверху  руках  желтые  и  розовые платочки,  а  ниже  поникли кусты
шиповника,  листва  облетела,  но  еще  блестят  на  солнце  покрытые  лаком
оранжевые ягоды,  будто кораллы развешаны на  ветвях,  а  еще  ниже островки
повядшей серо-зеленой травы,  пахнущей зверьем,  лесом, изморозью. Последние
причуды осени.
 Федосей  приколачивает  у  крыльца  отставшую  дощечку  -   тюк-тюк  по
гвоздику, тюк-тюк по гвоздику...
 Вот уж кто заботится о  сохранности астаховского дома,  будто век ему в
нем коротать!
 Нет,  чтобы подумать о  себе,  -  полураздет,  полуразут,  ведь зима на
дворе...
 - Боишься, Федосыч?
 - Кого?
 - Зимы, Федосыч.
 - А чего ее бояться? Смена времен...
 Слава   в   Успенском,    получил   недельный   отпуск   "по   семейным
обстоятельствам" -  "надо повидаться с мамой,  тысячу лет не видел", - да и,
кроме мамы,  есть с  кем  еще  повидаться,  а  сам  все говорит и  говорит с
Федосеем...
 Вошел в дом,  в комнату,  где жили мама и Петя,  мама сидела за столом,
проверяла тетради.
 - Откуда ты?
 - Приехал повидаться с тобой.
 - Но ведь и не без дела?
 - Без дела!
 Он приник к матери, поцеловал руку, потерся головой о ее волосы...
 - Надолго?
 - На неделю.
 - Ты давно не баловал нас с Петей своим присутствием...
 Какая мама хрупкая и трогательная!  Он давно уже перерос маму, впрочем,
не так давно,  -  давно ли он вместе с мамой цеплялся за вагонные поручни, и
мама умоляла пассажиров пожалеть замерзшего ребенка...
 - Ну а как вы?
 - Как видишь, живем.
 Мама не вдавалась в подробности.
 Достал  из  портфеля коробку конфет и  бутылку сухого крымского вина  -
скромные дары нэпа, появлявшиеся иногда в Малоархангельске.
 Мама укоризненно покачала головой:
 - Ты бы лучше купил себе носки.
 - Петя на хуторе?
 - Как всегда.
 - Кто вместо Ивана Фомича?
 - Евгений Денисович, сразу же занял его квартиру.
 - Ирина Власьевна уехала?
 - Еще летом.
 - А как он с тобой?
 - Вежлив и равнодушен.
 Разговаривали  обо  всем  и  ни  о  чем,  перескакивали от  предмета  к
предмету.
 - Мама, я пройдусь?
 - Ну вот, а говорил, что приехал к нам.
 Заходит к  Тарховым.  Отец  Валерий возится в  огороде.  Соня играет на
старом клавесине. Нина читает.
 Идет навестить Введенского.  Дверь забита крест-накрест досками. Уехал?
Слава об этом еще не слышав.
 Не  выдерживает и  заходит в  исполком,  хотя дал  зарок не  появляться
попусту в исполкоме.
 Там мало что изменилось,  за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, а за
столом Быстрова Данилочкин.
 - Прибыл порастрясти наш молодятник? - спрашивает Данилочкин.
 - Да  нет,  Василий Семенович,  -  отвечает Слава.  -  Отпуск,  приехал
повидаться с мамой. Погуляю немножко, отосплюсь.
 - Добро,  -  соглашается Данилочкин.  -  Да и  за девками пора уже тебе
бегать, эвон как вымахал, был воробьем, а стал соколом.
 - Ну какой из меня сокол, - смеется Слава.
 Однако  он  не  избегает встреч,  нет,  не  с  девками,  а  со  старыми
товарищами,   заходит  к  Ореховым,   к  Елфимовым,   к  Кобзевым,  все  уже
повзрослели,  у  каждого свои интересы,  но  с  Ознобишиным говорят охотно и
откровенно.
 Вечером мама отпраздновала приезд Славы,  вернулся с хутора Петя,  сели
за стол втроем, откупорили вино, разлили по чашкам.
 - Я даже вкус вина забыла, - сказала мама.
 Утром Петя позвал Славу на хутор:
 - Походим по саду, поможешь перебрать яблоки.
 - Попозже, - сказал Слава. - У меня в Успенском дела.
 Павел Федорович выглядел пришибленным, еще сильнее пожелтел лицом. Зато
Марья Софроновна располнела еще больше.
 - Завтракать с нами, - пригласила Марья Софроновна.
 Слава отказался:
 - Меня Сосняков ждет.
 Соснякова помянул ради отговорки,  но  тот  сам  неожиданно пожаловал к
Астаховым.
 - Слав, чего ж ты, второй день здесь, а в волкомол не заходишь?
 Волкомпарт и  волкомол помещались уже  в  разных комнатах,  дядя  Гриша
нашел себе вдову,  переселился,  в  его половине расположился волкомпарт,  а
волкомол остался в старом помещении.
 - Просторно стали жить, - похвалил Слава.
 - Полный порядок, - самодовольно подтвердил Сосняков.
 Новый  стол  в  волкомоле,  новые  стулья и  незнакомая девица с  русой
косичкой и в белой блузочке.
 - А это кто?
 - Технический секретарь.
 - Откуда?
 - Из Коровенки, Таня Савичева.
 - Что-то не помню.
 - А мы ее недавно приняли в комсомол.
 При Ознобишине технического секретаря не  было,  сам справлялся со всей
канцелярщиной,  волкомол при  нем часто бывал на  замке,  а  теперь,  видно,
девчушка эта сидит здесь весь день.
 - На какие шиши ее содержите?
 - За счет волнаробраза, числится уборщицей школы.
 - Дела наши хочешь посмотреть?  -  Соснякову явно хотелось похвастаться
своей канцелярией. - Дай-ка, Таня, папочку с протоколами.
 Таня распахнула дверцы шкафа, этого, должно быть, и хотел Сосняков, все
дела разложены по полочкам, по папочкам, полный порядок.
 Протоколы Слава не стал смотреть, заговорил о том, что его больше всего
волновало.
 - Что-то от тебя комсомольцы бегут? - упрекнул он Соснякова.
 Тот хмыкнул.
 - Случайные люди, настоящие никуда не денутся.
 И  в чем-то прав,  те,  кто держится за комсомол,  не будут манкировать
собраниями или месяцами не платить членские взносы, Сосняков наводит в своем
хозяйстве порядок.
 - Ты надолго? - спросил Сосняков.
 Слава соврал:
 - Завтра или послезавтра уеду...
 - Значит, у тебя к нам ничего? - обрадовался Сосняков.
 - Видимо, так...
 Вечером Слава добрел до избы Денисовых,  на крыльцо выбежала девчоночка
лет десяти, худенькая, белобрысенькая, сестра Маруси, нетрудно угадать.
 - Вам чего?
 - Тебя как зовут?
 - Верка.
 Так же, как маму, хорошее предзнаменование.
 Он решился:
 - Маруся дома?
 - Корову доит.
 - А ты можешь ее позвать?
 Хихикнула.  Смешливая какая.  Нырнула в сени, и Слава с ужасом услышал,
как она еще в сенях закричала детским пронзительным голоском:
 - Маруська, слышь, тебя жених спрашивает!
 Слава готов сквозь землю провалиться, и убежать невозможно...
 И вот появилась Маруся.
 На   ней   розовая  кофта,   черная  юбка  и   черные  туфли,   значит,
принарядилась, летом женщины в селе ходили босыми.
 Слава смотрел на нее во все глаза.  Нельзя сказать,  что очень красива.
Узкое лицо,  высокий лоб, коричневые вразлет брови, карие глаза, прямой нос,
тонкие бледные губы...  Нет,  не особенно красива,  но чем-то так мила,  что
Слава не  представляет себе,  что другая девушка может нравиться ему сильнее
Маруси.
 - Ты что сегодня делаешь вечером?
 - Ничего.
 - Может, пойдем... в избу?
 - Там отец с матерью.
 - А куда ж...
 Вечер вступил в свои права,  все погрузилось в тень,  в темь, только на
выгоне  пела-разливалась  гармошка,   и  девки,   взвизгивая  и  вскрикивая,
тараторили частушки.
 - На реку, что ли, - сказала Маруся. - Там, кроме лягушек, никого.
 Спустились к  Озерне,  нашли валун и полночи просидели на камне.  У ног
журчала река, постанывала вдалеке гармошка, лениво лаяли на селе собаки.
 Слава  решил  поразить Марусю  немыслимо красивыми стихами о  жемчужных
морях,  быстрокрылых кораблях и дерзких капитанах,  однако Маруся осталась к
ним  равнодушна,  и  тогда Слава осмелился ее  поцеловать,  Маруся ответила,
Слава целовал Марусю,  как маму,  осторожно,  нежно,  почтительно,  а Маруся
целовалась отрывисто, торопливо, едва прикасаясь губами, как целовала иконы,
когда, будучи девочкой, прикладывалась к ним в церкви.
 Когда они  поднялись к  избе Денисовых,  розовая кромка зари занималась
уже над горизонтом.
 Маруся закинула руки за голову, потянулась.
 - Ой,  до чего ж мы с тобой... - Не договорила, поднялась на крыльцо. -
Иди, заря. Скоро мне корову выгонять.
 Дома его встретил Петя...
 На этот раз он увел Славу с собой.
 До  Дуровки,  деревни,  где  находится  хутор  Астаховых,  две  версты,
хозяйничает там Филипп Егорыч, двоюродный брат Павла Федоровича. В Успенском
он  не  показывается,   он  у  Астаховых  вроде  приказчика,  ничто  ему  не
принадлежит,  но за хозяйство радеет,  как за свое собственное,  а Федосей и
Петя - работники при нем.
 - Что  ж,  так  и  будешь весь  век  батрачить на  Павла Федоровича?  -
спрашивает Слава.
 - Зачем? - рассудительно говорит Петя. - Годик погожу, поеду учиться.
 - А в комсомол не думаешь вступать?
 - Погожу еще...
 Петя не любит спешить.
 Филипп Егорыч встречает братьев у плетня.
 - Здоров, Николаич, пришел пособить?
 Пустынно на хуторе Астаховых, в прежние годы осенью народа здесь бывало
полным-полно,  а сейчас и землю поурезали,  и скота поубавили, теперь втроем
все дела переделать можно.
 - Ты,  Петь,  яблоками займись,  - распоряжается Филипп Егорыч. - Что в
лежку, что в мочку, а что свиньям.
 Яблоки    уже    обобраны,    редко-редко    где    засветится    среди
красно-желто-бурой листвы золотое яблочко,  эти яблоки самые вкусные,  самые
спелые, Петя стряхивает такое яблоко и дает брату.
 Такие яблоки колются на зубах, и брызжет из них сладкий душистый сок.
 Во всем мире сейчас осенняя тишина,  в воздухе носятся паутинки, и лишь
воробьи кричат за забором.
 - Скучно без тебя,  -  вдруг признается Петя.  -  Разведет нас с  тобою
жизнь... Пойдем, однако, а то Филипп заругается.
 Вернулись на  широкий двор,  больше похожий на луг,  так он огромен,  в
глубине тяжелые рубленые амбары,  в  одном  из  них  даже  печь  сложена для
обогрева,  в  этот  амбар прячут на  зиму ульи,  и  во  всех амбарах грудами
навалены яблоки.
 Яблоки надо перебрать,  отобрать лучше,  без пятен,  без вмятин, одно к
одному, настелить соломы, уложить в зимнюю лежку.
 Пошли за соломой,  Слава выхватил из копны два снопа, еле донес, а Петя
усмехнулся,   растянул   по   земле   сложенную   вдвое   веревку,   наложил
видимо-невидимо снопов, связал петлю и волоком притащил полвоза.
 Сели в разных углах,  - яблоко за яблоком, ряд за рядом - пошла работа.
Перебрали  румяный  штрейфлинг,  взялись  за  антоновку,  золотисто-зеленую,
душистую,  - нет лучше яблока в средней полосе России! И антоновка легла ряд
в ряд...
 Слава перебирал яблоки и посматривал на Петю. Хорошего брата послал ему
бог! Папа и мама у них честные и добрые, и брат у него такой же.
 - А есть ты хочешь? - спрашивает Петя.
 Ведет Славу в сторожку к Филиппу Егорычу,  сам достает из печи чугунок,
нарезает хлеба,  наливает в миску похлебку,  - он и накормил Славу, и напоил
чаем с  медом и яблоками,  и все с Петей было так хорошо и ладно,  как редко
бывает в жизни.
 А  к вечеру,  собираясь обратно в Успенское,  Слава набил полную пазуху
самыми красивыми, самыми сладкими яблоками.
 Возле Денисовых остановился.
 - Ты иди, - сказал он Пете. - Я задержусь.
 Взбежал на крыльцо,  и опять навстречу выскочила Верка,  но не спросила
уже ни о чем, и тут же вышла к нему Маруся.
 - Тебе, - сказал он, выкладывая из-за пазухи яблоки.
 Она вернулась в избу,  угостила сестер, а потом они опять сидели у реки
и целовались.
 Так Слава и провел время - день с Петей, вечер с Марусей...
 А потом... потом приходилось уезжать в Малоархангельск и возвращаться к
борьбе за дело пролетариата.
 Он уже совсем собрался в дорогу, когда пришел Сосняков.
 - Что ж ты меня обманул?  -  упрекнул он Славу. - Знай я, что ты здесь,
мы бы тебя использовали...
 Запряженная в тарантас, стояла у крыльца лошадь, отмахиваясь хвостом от
осенних жигалок.
 Побежали назад клены, взмахнули желтыми и розовыми платочками...
 Последним,  кого Слава видел в  Успенском,  были не мама,  не Петя,  не
Маруся, а неприветливый хромой Сосняков.
 "Горе с ним расхлебывать можно,  - думал Слава о Соснякове, - а счастье
прячь от него в себе..."

 Как счастье медленно приходит,
 Как скоро прочь от нас летит!
 Блажен, за ним кто не бежит,
 Но сам в себе его находит!


33

 Ознобишин оглядел говорливую толпу  делегатов перед  зданием укомпарта,
как полководец осматривает перед боем свои когорты. Да он и был полководцем!
Пятьдесят человек!  Чем  не  армия?  И  к  тому  же  Ознобишин и  его  армия
находились в  достаточно воинственном настроении.  Было о  чем  поспорить на
губернском съезде!
 Выбирали  делегатов  по  норме,   и  оказалось,  что  это  будет  самая
представительная  делегация.  В  Малоархангельской организации  комсомольцев
насчитывалось  столько,  сколько  во  всех  других,  вместе  взятых,  уездах
Орловской губернии.
 Ехали все -  Ознобишин,  Железнов,  Ушаков, руководители всех волостных
организаций,  и  в  их  числе  Сосняков,  возглавлявший  молодежь  Успенской
волости,  Даша Чевырева,  и, увы, Франя Вержбловская, ей бы и незачем ехать,
но девушек маловато,  и  пришлось посылать Франю.  Для ведения текущих дел в
Малоархангельске остался Коля Иванов.
 Предстояло добраться до  полустанка,  отстоявшего от  города  в  десяти
верстах, погрузиться в поезд и к утру прибыть в Орел.
 Когда  Железнов  обратился  к  заведующему  конным  двором  с  просьбой
доставить делегатов на  станцию,  заведующий,  грузный,  рыхлый,  страдающий
одышкой мужчина, только засмеялся: