олкомола оживились, давно уже они не видали сахара.
 - Откуда это у тебя? - подозрительно спросил Сосняков.
 - Откуда бы ни было, - ответил председатель волкомола. - Сахара хотите?
 - Разделим, - предложил Терешкин. - Откуда бы он ни взялся!
 - А все-таки где ты его достал?  - допытывался Сосняков. - Какой-нибудь
документ на него есть?
 - Какой там еще документ!  -  разозлился Славушка.  - Дают - бери, а не
рассуждай.
 - Нет, так нельзя, - возразил Сосняков. - Все должно быть по форме.
 - Ну и буквоед ты! - огрызнулся Славушка. - Не хочешь - не бери.
 - Мы вправе знать, что это за сахар, - настаивал Сосняков...
 Не  мог Славушка признаться,  что отдает собственный сахар,  но тут его
осенило.
 - Быстров дал,  вот откуда,  -  объяснил он  не без насмешки.  -  Пойди
спроси, откуда у него сахар.
 Пойти к  Степану Кузьмичу Сосняков не  осмелится,  Быстров Соснякову не
подконтролен.
 - Так бы и сказал, - миролюбиво согласился Сосняков. - У кого-нибудь из
кулаков конфисковал, при обыске, не иначе.
 - А откуда ж еще,  -  подтвердил Славушка.  -  Давайте разделим -  и за
дела.
 Сосняков  придвинул  к   себе  пакет,   вывалил  из  деревянной  плошки
канцелярские кнопки и принялся рассыпать сахар на ровные кучки.
 - Это тебе, это тебе, это тебе, а это мне...
 Сахар  он  поделил с  аптекарской точностью,  и  почему-то  сахар  этот
сделался Славушке неприятен,  он свернул бумажный кулек,  ссыпал в него свою
долю.
 - А я что-то не хочу сахара, - сказал он. - Отнесу его дяде Грише.


45

 В феврале к Астаховым нагрянул странный посетитель,  сухощавый человек,
в аккуратной серой шинели,  с брезентовым вещевым мешком за спиной и с рукой
на черной перевязи, какой-то опоздыш минувшей военной осени.
 Не  спеша  приблизился к  дому,  постоял  в  галерейке,  дождался Павла
Федоровича.
 - Мне бы Астахову Веру Васильевну...
 - А вам на что?
 - А уж это ей я скажу.
 Пришлось Павлу Федоровичу вызвать невестку.
 - Я от Федора Федоровича... - Он вопросительно оглянулся.
 - Заходите, заходите, - обрадовалась Вера Васильевна. - Я очень рада.
 Павел Федорович потянулся было за ними.
 - А вы кто, простите? - неприязненно поинтересовался незнакомец.
 - Брат,  -  обиженно представился Павел Федорович.  -  Да и хозяин, так
сказать...
 - Это неважно, - ответил незнакомец. - Мне с глазу на глаз...
 Славушка был как раз дома, когда мама ввела гостя в комнату.
 - Сын? - догадался гость. - Федор Федорович говорил...
 - Вы надолго?
 - На самое короткое время.
 - Переночуете?
 - Нет.
 - Чаю хотя бы?..
 - От чая не откажусь...
 Сух, лаконичен, четок, почему-то медлит, не начинает разговора.
 Вера Васильевна накрыла на стол, принесла молока, хлеба.
 - Григорьев моя фамилия,  вообще-то я  учитель.  Служил с вашим мужем в
одном полку, только он по строевой, а я по политической части...
 Он не спешит, Вера Васильевна налила чаю, пододвинула молоко, сахар.
 - Ешьте, пожалуйста.
 - Спасибо.   Мы   с   товарищем   Астаховым   вместе   находились   при
отступлении...  -  Говорит и  недоговаривает.  -  Из  Полтавы.  Впрочем,  он
отступал, а меня оставили по некоторым соображениям в тылу...
 Прихлебнул чай,  и  тут  Вера Васильевна все  поняла,  и  -  что  самое
удивительное,  что поразило Славушку,  -  не удивилась,  столько уже смертей
прошло на ее глазах,  лишь с одной смертью не могла примириться,  со смертью
первого мужа,  не мог Федор Федорович заменить ей Николая Сергеевича.  Федор
Федорович существовал для  помощи  в  борьбе  с  тяготами жизни,  а  Николай
Сергеевич и после смерти оставался источником любви.
 - Вы хотите сказать...  -  все-таки она запнулась: - Вы хотите сказать,
что Федора Федоровича нет в живых?
 - Точно,  - словно обрадовался гость. - Я был оставлен в тылу, перешел,
так сказать,  на штатское положение,  а  товарищ Астахов в  арьергарде армии
отбивал атаки наступающего противника и, простите, попал в плен.
 - Был убит?
 - Нет, попал в плен.
 - И что же?
 - Бывший офицер!  Да он и не скрывал этого. Ему, разумеется, предложили
покаяться.  "А  что  обо  мне  подумают мои  дети",  -  ответил он.  Предали
военно-полевому суду.  Для  внушения и  острастки суд устроили гласный:  "За
измену царю и отечеству предается смертной казни через расстреляние..."
 За стеной кто-то шуршал:  Павел Федорович,  может,  и посовестится,  но
Марья Софроновна подслушивала наверняка.
 Гость пил чай и продолжал рассказ все с тою же обстоятельностью:
 - В  Полтаве в  те поры проживал Владимир Галактионович Короленко...  -
Тут гость слегка улыбнулся.  - Великий писатель и еще более великий человек.
Посоветовались мы в подполье, обратились к нему, просили похлопотать, и хоть
это было рискованно даже для такого человека, как Владимир Галактионович, он
поехал в контрразведку, и в штаб...
 - И ничего не получилось?
 - Да,  даже просьба Короленко не  возымела действия.  Казнь происходила
публично.  Народу было немного,  но я присутствовал.  Его поставили у ограды
сада,  какая-то женщина подала ему кулек со сливами,  и он взял, ел. Офицер,
командовавший исполнением  приговора,  спросил,  нет  ли  у  него  последней
просьбы,  он посмотрел на немногочисленных зрителей и сказал,  что, если кто
из  местных жителей возьмется передать его  жене  кольцо и  записную книжку,
будет  очень  признателен.  Тут  выступил я.  "Вы  кто?"  -  спросил офицер.
"Учитель",  - сказал я. "Что ж, примите поручение", - разрешил офицер. Федор
Федорович снял  с  пальца  кольцо,  подал  записную книжку,  я  отошел,  ему
предложили завязать глаза,  он  отказался и,  как мне почудилось,  попытался
даже улыбнуться...
 - Его расстреляли?
 - Да.
 Гость достал из  кармана завернутые в  носовой платок записную книжку и
кольцо и подал их Вере Васильевне.
 - Я уже на мирном положении,  заведую губнаробразом, еду в командировку
в Москву.  Сошел с поезда,  счел своей обязанностью... - Он опять запнулся и
повернулся к Славушке: - У тебя был достойный отец...
 Побыл он в Успенском недолго.
 - Извините, тороплюсь, не хочу терять время.
 - А как же вы?
 - Дойду, не впервой, пешочком.
 Вера  Васильевна  попросила  Павла  Федоровича  отвезти  Григорьева  на
станцию, но Павел Федорович категорически отказал:
 - Не могу, овса нет, на носу весна.
 Тогда Вера Васильевна спросила сына:
 - Ты что-нибудь придумаешь?
 Слава побежал в исполком, и Степан Кузьмич дал лошадь до Змиевки.
 Вера Васильевна овдовела вторично.
 Окружающие удивлялись,  а может быть,  и осуждали ее за то,  что она не
выражает  никакого отчаяния.  Славушка даже  с  удовлетворением отметил  про
себя,  что  Федор Федорович не  смог заслонить в  сердце мамы его  отца.  Но
ночью, глубокой ночью, Славушку что-то разбудило. Он не мог понять что. Часы
за стенкой привычно отсчитывали время. Непроницаемая, безмолвная тишина.
 Слава поднял голову, прислушался. Плакала мать. Совсем неслышно.
 Петя,  услышав о  гибели отчима,  плакал долго и  безутешно,  по-детски
всхлипывая и вытирая кулаками глаза.
 Смерть эта,  пожалуй,  глубоко затронула и  Славу.  Перед смертью отчим
назвал его сыном.  "Не хочу,  чтобы мои дети плохо думали обо мне", - сказал
он. Слава будет гордиться отчимом так же, как и отцом.


46

 Славушка часто  пенял на  скуку в  избах-читальнях.  Избы  существовали
обычно при школах,  иногда снимали помещения у солдаток,  у вдов. Средств не
было,  платили  хозяйке мукой,  утаиваемой для  местных нужд  из  гарнцевого
сбора:  пуд,  полпуда,  а то и меньше. Скучновато в этих избах: ну книги, ну
чтения вслух...  Вот достать бы в  каждую читальню по волшебному фонарю!  Но
фонари - мечта...
 И   тогда   Быстров  издал   декрет,   закон  для   Успенской  волости:
постановление  исполкома  о  конфискации  всех  граммофонов,  находящихся  в
частном  владении.   Постановление  приняли  поздно  ночью  на  затянувшемся
заседании.
 Утром Степан Кузьмич торжественно вручил Славушке четвертушку бумаги:
 - Действуй!
 Во  всей волости четыре граммофона:  у  Заузольниковых,  у  критовского
попа,  в  Кукуевке и  в  Журавце.  Мигом понеслись указания по комсомольским
ячейкам,  закон есть закон,  и  вслед за указанием загремели из красно-синих
труб  романсы и  вальсы,  Варя Панина и  оркестр лейб-гвардии Кексгольмского
полка...
 Но еще решительнее поступил Быстров, когда кто-то вымазал дегтем ворота
у Волковых.
 По  селу ходила сплетня,  что одна из  молодаек у  Волковых не  соблюла
себя,  когда муж ее скрывался от мобилизации в  Новосиле.  Мужики шли мимо и
посмеивались, а волковские бабы выли, как по покойнику.
 Крики донеслись до исполкома,  благо хата Волковых чуть не напротив,  и
председатель волисполкома вышел на шум. Сперва он не понял, в чем дело:
 - Подрались?
 Но едва подошел к  избе и  увидел баб,  соскребывающих с  ворот деготь,
закричал:
 - Сход! Собрать сход! Сейчас же позвать Устинова!
 Он не отошел от избы, пока не появился перепуганный Устинов.
 - Что это, Филипп Макарович?
 - Баловались ребята...
 - Немедленно сход!
 - Да по какому поводу, Степан Кузьмич?
 - Слышал?..
 Он заставил мужиков собраться в школу посередь дня, ни с кем и ни с чем
не считаясь,  сами волковские бабы хотели замять скандал, но Быстрова уже не
унять.
 Мужики пришли,  недоумевая,  не веря, что их собрали потому, что кто-то
из ребят посмеялся и вымазал бабе ворота,  и притом не без основания: кто же
станет мазать ворота зря?
 Спасать положение кинулся Дмитрий Фомич, принес подворные списки.
 - Вы уж заодно о весеннем севе, о вспашке, - подсказывал он вполголоса,
- о тягле, о вдовах, о семенах...
 Но Быстров, оказывается, не сгоряча собрался беседовать с мужиками.
 - Уберите,  - приказал он секретарю. - О тягле и вдовах они сами решат,
а я об уважении к женщинам.
 И сказал речь!
 - Большевистская,  советская  революция  подрезывает корни  угнетения и
неравенства женщин,  от неравенства женщины с  мужчиной по закону у  нас,  в
Советской России,  не осталось и следа, дело идет здесь о переделке наиболее
укоренившихся,  привычных,  заскорузлых,  окостенелых  порядках,  по  правде
сказать,  безобразий и дикостей,  а не порядков. Кроме Советской России, нет
ни  одной страны в  мире,  где  бы  было полное равноправие женщин и  где бы
женщина  не  была  поставлена  в  унизительное положение,  которое  особенно
чувствительно  в   повседневной  семейной   жизни.   Мы   счастливо  кончаем
гражданскую войну,  Советская Республика может и должна сосредоточить отныне
свои силы на более важной, более близкой и родственной нам, всем трудящимся,
задаче:  на  войне бескровной,  на  войне за  победу над  голодом,  холодом,
разрухой,  и в этой бескровной войне работницы и крестьянки призваны сыграть
особенно крупную роль... Вы согласны со мной? - спросил он неожиданно.
 Спорить с ним не осмеливались, да и возразить нечего!
 - Так  какая же  сволочь позволила себе вымазать ворота?  Предупреждаю:
если кто еще сотворит подобное, собственными руками расстреляю.
 И все поторопились разойтись, потому что чувствовали себя в присутствии
Быстрова очень и очень несвободно.
 Слава пошел в Нардом.  Андриевский по-прежнему ставил спектакли, привел
в порядок библиотеку, устраивал вечера...
 Он  посмеивался,  когда Славушка искал политическую литературу,  она не
пользовалась спросом,  и  Славушка нарушал порядок,  лазая за ней по верхним
полкам, куда запихивал ее Андриевский.
 - Надо быть не таким,  как другие.  Независимость -  удел немногих, это
преимущество сильных...
 Он дал мальчику "По ту сторону добра и зла".
 - Поверьте мне, это философия будущего.
 Дома у  конопляной коптилки Славушка пытался читать книжку,  но не мог,
его пугали презрение и ненависть Ницше к людям.
 - С кем это ты борешься? - спросила Вера Васильевна, взяла книжку и тут
же положила обратно.
 - А!.. Ты знаешь этого писателя?
 - Этим философом увлекались адвокаты и литераторы.
 - А ты читала?
 - Я мало его читала, мне он несимпатичен.
 - А папе?
 - Мне  кажется,  тебе  должно быть  ясно,  что  твой отец не  мог  быть
поклонником такой философии, оставь Ницше в покое, давай лучше чай пить...
 Теперь они пили чай у себя в комнате, а не на кухне, после смерти брата
Павел  Федорович все  чаще  давал  понять  Вере  Васильевне,  что  положение
изменилось,  они уже не Астаховы, а опять Ознобишины, - должно быть, боялся,
что Вера Васильевна потребует дележа имущества.
 После известия о  гибели Федора Федоровича он  попросил Веру Васильевну
поменяться комнатами,  свою,  узкую и меньшую,  отдал ей,  а залу занял сам.
"Ждем сына, сами понимаете".
 К концу марта Марья Софроновна родила сына.  Ребенок болел,  пищал и не
давал по  ночам спать,  но Павел Федорович был горд необыкновенно.  Петя пил
чай по-мужицки,  сопел,  макал хлеб в  сахар и  сосредоточенно прихлебывал с
блюдечка.
 Славушка пил вприкуску с корочкой.
 - Возьми сахар, - сказала Вера Васильевна. - Не надо было делиться...
 Славушка помялся, помялся и взял ложечку.
 Ницше отложен,  чай выпит,  можно и на боковую. Марья Софроновна тянула
за стеной колыбельную.

 Качь, качь, качь, качь,
 Ты, мой маленький, не плачь,
 Ты, мой маленький, не плачь,
 Я куплю тебе калач,
 Я калач тебе куплю,
 Свово сыночку люблю...

 Калача нет, ребенок не спит, плачет, надрывается...
 Морковный чай с  сахаром.  Морковный чай без сахара.  Сахар он роздал и
ничуть о  том не жалеет.  Завтра Славушка обещал пораньше прийти в  Журавец,
назначил на  завтра собрание,  комсомольцы собираются своими силами вспахать
яровой клин солдаткам и вдовам.
 Утром вскакивает не выспавшись.
 - Ты куда?
 - В Журавец.
 - Очень ты там нужен...
 Мама достает чайник,  завернутый в тряпки,  тепло в нем сбережено еще с
вечера,  Славушка пьет опять с маминым сахаром,  наспех одевается,  и пошел,
пошел...
 Поднялся на бугор, вышел на дорогу, чуть подался вправо. Поле окатистым
увалом падало в овраг,  к реке. Влево расстилалась такая ширь, что не на чем
остановить взгляд.
 Поле,  и поле, и поле, и просинью по полю мягкие иголочки озимой ржи, и
серое небо, и так день за днем, покамест не рассыплется небо снегом.
 Ветер бьет в  лицо,  и мальчик ощущает надвигающийся снег,  бьют в лицо
запахи горячего хлеба,  теплого навоза и холодной антоновки...  Дорога вся в
мокром тумане.
 Близка весна, вот-вот побегут ручьи по дорогам, и, увязая в грязи, люди
устремятся в поля.


47

 Вера Васильевна еще утром сказала сыну:
 - Ты сможешь сегодня вечером проводить меня в Козловку?  Хочу навестить
Франков и вернуть книги.
 Они  уехали сразу после обеда.  Павел Федорович согласился дать лошадь.
Дал,  конечно,  Орленка, мерин ни на что уже не годен. Петя запряг Орленка в
дрожки,  Павел  Федорович ходил по  двору,  с  опаской посматривал,  как  бы
невестка не позвала Петю с  собой,  для Пети всегда есть работа,  но Петя не
хотел  ехать с  матерью,  не  по  нем  целый вечер томиться и  слушать,  как
разговаривают разговоры, пусть за кучера едет Славушка, он любит поговорить,
особенно со взрослыми.  "Кнут не забудь,  - напомнил Петя брату, - только не
очень  гони".  Славушка  подкатил  к  галерейке.  Вера  Васильевна  вышла  с
саквояжем,  в нем книги,  и с корзиночкой, в ней десятка два яиц, гонорар за
медицинские советы, с которыми обращались иногда к Вере Васильевне бабы.
 Славушка  аккуратно  спустился  к  реке.  Придерживая  Орленка,  слегка
расхомутил,  въехал в воду,  дал мерину напиться.  Осторожно дернул вожжами,
чтоб Орленок не рванул,  чтоб не обрызгать мать. Затянул хомут. Не так-то уж
хорошо,  не так,  как Петя.  Поднялся в  гору,  шевельнул вожжами.  Орленок,
напившись, затрусил, как в добрые старые времена.
 Миновали Кукуевку.  Далеко  в  поле  кто-то  пахал,  пахать поздно уже,
перепахивал, должно быть, потравленную озимь, кто-нибудь из работников, сами
Пенечкины работали всегда у дороги, чтобы все видели, как Пенечкины трудятся
наравне со  всеми.  Орленок бодро трюхал.  Слава обдумывал вопросы классовой
политики в Козловке,  там недавно организовалась комсомольская ячейка, но не
находилось подходящего секретаря.  Больше всех для  этой роли подходила Катя
Журавлева,  умная,  серьезная и  уже взрослая девушка,  но  у  ее отца сад с
двадцатью яблонями  и  две  коровы,  что  несовместимо с  постом  секретаря.
Проехали Черногрязку,  где никак не удавалось создать ячейку, очень уж здесь
все были маловозрастные,  все бы играть в бабки да в лапту. Сколько букварей
отправили в Черногрязку, все равно полно неграмотных, а в Козловке не только
Катя,  но  и  ее  мать знала Гюго,  -  Катя вслух прочла ей "Собор Парижской
богоматери".
 Дом Франков стоял на  отлете.  Слава свернул к  дому,  на  двери замок,
объехал дом,  и там на двери замок, "анютины глазки" синеют на всех клумбах.
Славушка поехал к школе, вымытые окна блестели. Вера Васильевна поднялась на
крыльцо.  Славушка распряг Орленка, навязал путы, хотя мерин и так никуда не
уйдет, пустил на лужок, сам тоже пошел в школу.
 Варвара Павловна говорила Вере Васильевне:
 - В  нашем  доме  сельсовет собираются поместить,  хотели школу  в  дом
перевести,  Ольга Павловна не  позволила.  Теперь живем при школе,  в  одной
комнате...
 Комната у сестер заставлена мебелью,  одна полка в книжном шкафу занята
посудой. Одна чашка - высокая, синяя, с розами, с позолотой.
 Варвара Павловна перехватила взгляд мальчика.
 - Алексея Павловича чашка,  его любимая,  севр,  кто-то из прадедов лет
сто  назад привез из  Парижа...  Поставлю сейчас самовар,  а  пока пройдем к
Ольге Павловне, она в саду, будет рада...
 Ольга Павловна садовыми ножницами подрезала кусты...
 - Привезла ваши книги, Ольга Павловна.
 - Могли не торопиться.
 - И представь, Оленька, Вера Васильевна привезла еще яиц.
 - Каких яиц, Варенька?
 - Понимаешь, подарок, это так трогательно и так щедро...
 Ольга Павловна проводит рукой по стволу яблони точно поглаживает ее.
 - Золотой ранет,  прелестные яблоки,  осенью я  вас угощу,  так хочется
сохранить...
 Оказывается,  Ольга и  Варвара Павловны нанялись в  сад сторожами,  сад
перешел в  собственность крестьян,  и  сельский сход  нанял бывших владелиц,
пока еще сторожить нечего, но сад нуждается в постоянном уходе.
 - Даже  зимой,  чтобы снег  не  обломал веток,  чтоб зайцы не  обгрызли
стволов...
 - Оленька, я пойду накрою...
 Вера Васильевна идет с Варварой Павловной.
 - А я пройдусь со Славой по саду...
 Вот  у  кого Славушка хотел бы  учиться,  Ольга Павловна все знает,  но
ничему не учит, припомнит кстати, расскажет исподволь - и точно разбогател!
 Рассказывает  о   яблонях,   о   скрещивании  сортов,   о  перекрестном
опылении...
 - Помните Алексея Павловича? Этот сад выращен его руками.
 - Мама не рискнула выразить Варваре Павловне...
 - И не надо...
 - Но как это произошло? - осмеливается спросить Славушка.
 - Вечером в деревню пришла какая-то воинская часть,  на ночевку солдаты
расположились и  в  избах,  и  в  школе,  и в помещичьем доме,  порядка ради
заглянули в подвал,  забрали, естественно, оставшиеся яблоки, похвалили нас:
"Правильно поступаете,  обучаете  народ".  Расспрашивали Алексея  Павловича,
почему школа называется "Светлана",  рассматривали книги:  "Молодец,  папаш,
сколько перечитал".  Утром собрались выступать,  но кто-то в  деревне назвал
Алексея  Павловича бароном,  привыкли ведь,  всегда  звали  бароном,  а  тут
кто-то:  "Как барон?" -  "Барон!" -  "Настоящий барон?!" Вернулись обратно в
дом.  "Папаш,  ты барон?"  -  "Барон".  -  "Что ж ты молчишь,  в таком разе,
извини,  должны  мы  тебя  взять,  мы  баронов истребляем по  всей  планете,
собирайся,  папаш,  совесть не  позволяет тебя  оставить".  Алексей Павлович
надел  бекешу:  "Что  поделаешь,  Варенька..."  Солдаты спешили,  вывели  за
околицу и  расстреляли,  утром кто-то пошел искать корову,  а он тут же,  за
деревней, в логу...
 Ольга Павловна помолчала.
 - Кто остался жив, будет в этом году с яблоками.
 Спросила Славу,  кем  он  собирается стать,  и  он  неожиданно для себя
призналс