олста.
 - Кто делает?
 - Сами!
 И вот наконец звонок...
 Сам железный нарком!
 Он  все такой же,  в  поношенном костюме,  при галстучке,  с  реденькой
острой бородкой, с подслеповатыми глазами.
 - Лидочка, я тороплюсь, через два часа у меня Совнарком.
 И  пенсне при  нем,  болтается на  черном шнурочке,  он  вскидывает его
решительным жестом на переносицу.
 - А это кто у нас, Лидочка?
 - Слава Ознобишин.
 - Слава?
 - Колин сын!
 - Ах...  Милости просим,  прошу! - Указывает на стул, на котором только
что сидел Славушка. - Ну где ты, что с тобой, как?
 - Они уехали в деревню,  ты помнишь?  - напоминает тетка. - Верочка там
преподает, а Слава теперь комсомольский работник.
 - Отлично,  отлично,  -  одобряет Иван Михайлович. - Значит, из дальних
странствий возвратясь... А к нам сюда по какому поводу?
 - На съезд, - коротко отвечает Славушка.
 - Очень хорошо,  рассказывай,  -  приглашает Иван Михайлович.  -  Как в
деревне? Как с хлебом? Это ведь первостепенный вопрос...
 Тетка и  наркому приносит тарелочку с  чечевицей плюс два ломтика хлеба
плюс кусочек масла.
 - Отлично,  -  заявляет  Иван  Михайлович,  всматриваясь в  чечевицу  и
затыкая в проем жилета салфетку. - Очень полезная каша.
 На секунду Иван Михайлович задумывается. Славушка уверен, что угадывает
его мысль,  Иван Михайлович колеблется -  положить масло в кашу или намазать
на хлеб, дилемма решается в пользу хлеба.
 Кого-то он очень напоминает Славушке.
 - Вот ты...  -  Ложка каши.  - Давно уже комсомолец? - Ложка каши. - Ты
работаешь  над  собой?  -  Ложка  каши.  -  "Капитал" ты,  конечно,  еще  не
штудировал?  -  Ложка каши.  - В стихийности есть своя сила, но вечное древо
жизни марксист взращивает посредством теории...
 Славушка  всего  раза  два  встречал Арсеньева до  революции.  Арсеньев
профессиональный революционер,  большую  часть  жизни  провел  в  эмиграции.
Марксист,  большевик,  он вернулся в Россию после Февральской революции, был
одним  из  руководителей вооруженного восстания.  И  вот  сейчас  ест  перед
Славушкой чечевичную кашу и не может задать ни одного путного вопроса.
 "Ну,  спроси, спроси, спроси, - мысленно внушает ему Славушка, - спроси
что-нибудь такое, о чем я тебе смогу рассказать со всем волнением..."
 А он не спрашивает.
 Он спрашивает тетю Лиду:
 - Лидочка, а кофе у нас...
 - Есть, есть...
 Лидочка приносит ему чашечку кофе.
 Тоже, вероятно, не настоящий, а желудевый.
 Но пьет он свой кофе так, точно это лучший "мокко".
 Нет, решительно он кого-то напоминает!
 Арсеньев встает.
 - Одну минуту,  -  извиняется он перед гостем, выходит и возвращается с
коленкоровой папкой. - Надо подготовиться, Владимир Ильич не прощает плохого
знакомства с вопросами...
 Так,  между прочим... На самом деле не между прочим. Он сам не замечает
своей похвальбы.  Мол,  он с Владимиром Ильичем запанибрата. Неподалеку друг
от друга жили в Париже.
 Иван Михайлович что-то листает, читает, тетя Лида благоговейно молчит.
 Наконец он вспоминает, что у них гость.
 - Лидочка, оставь нас...
 Тетя Лида неслышно уходит.  Чуть ли  не на цыпочках.  Чтобы не нарушить
течения драгоценных мыслей.
 - Придвигайся,  -  указывает Иван Михайлович на  стул около себя.  -  Я
очень рад, что ты стал коммунистом, надеюсь, ты будешь хорошим коммунистом.
 - А плохие разве есть? - вырывается все же у Славушки.
 Но Иван Михайлович понимает вопрос, и вопрос не сердит его.
 - Если человек действительно коммунист,  он  не  может быть плохим,  ты
прав, я имею в виду членов партии, мы ведь правящая теперь партия, и не все,
кто  в  ней  состоит,  коммунисты  по  убеждению,  в  партию  пробираются  и
карьеристы,  и дельцы,  и даже враги,  вот я и говорю тебе: будучи в партии,
надо постоянно всматриваться в самого себя,  держать себя под самоконтролем,
бороться за чистоту марксизма...
 - Спасибо, - говорит Славушка.
 Искренно говорит. Что ж, совет правильный.
 - И второе,  -  назидательно говорит Иван Михайлович.  -  Никогда ни на
кого  не  надейся,  кроме как  на  самого себя,  боже тебя упаси хоть как-то
использовать свое  положение  в  личных  интересах,  независимо от  поста  и
должности,   которые  ты  занимаешь,  поэтому,  если  у  тебя  есть  ко  мне
какая-нибудь просьба, если думаешь с моей помощью остаться в Москве, наперед
говорю:  не рассчитывай,  нет,  не рассчитывай,  я перестал бы себя уважать,
если бы помог родственнику. Мы товарищи по партии, и я хочу дать тебе совет:
никогда не рассчитывать на протекцию...
 Он все продолжает и продолжает, но Славушка не слышит...
 Как оскорбительно!  Он ни о чем и не собирался просить.  Его приняли за
бедного родственника.
 - Спасибо...  -  Славушка встает.  -  Извините, мне пора, в шесть часов
фракция съезда...
 - Дисциплина тоже  для  нас  обязательна,  -  одобрительно говорит Иван
Михайлович.  -  Опоздай я  на Совнарком,  Владимир Ильич...  Он даже смеется
снисходительно,  ведь теперь они не только дядя и племянник, но и коллеги по
партии.  -  Лидочка,  -  зовет Арсеньев жену.  - Товарищ Ознобишин спешит на
фракцию!
 И тетя и дядя провожают племянника до дверей.
 Потихонечку идет он от Кремля к общежитию на Божедомке.
 Славушка вспоминает мамин рассказ, как жил Арсеньев в Париже.
 Врач по профессии,  средства к  жизни он зарабатывал тем,  что развозил
молоко на ручной тележке. Мог работать врачом, но лечить богачей не хотел, а
от бедняков не хотел брать гонорара. Настолько принципиален.
 В Париже развозил молоко, а здесь министр, государственный деятель!
 А может, потому развозил, что не такой уж хороший врач? Еще скажешь, не
такой хороший нарком...
 Нет, нет! Он бессребреник. Только вряд ли добрый...
 А должен ли коммунист быть добрым? Почему он стал революционером?
 Россия нуждалась в революции,  и можно не сомневаться,  что прежде, чем
стать  революционером,  он  проштудировал "Капитал"  от  строки  до  строки.
Революцию принял не сердцем, а умом.
 Ох, насколько лучше Быстров!
 Одного ума коммунисту мало.
 А сердце иметь опасно.
 Надо уметь управлять людьми, а жалеть их необязательно...
 На долю Ивана Михайловича достались и  ссылки,  и тюрьмы,  и нужда,  но
пульс у него, должно быть, всегда хорошего наполнения.
 Так на кого же он похож,  дядя Ваня? Иван Михайлович... Каренин! Точно.
Алексей Александрович Каренин.


64

 Славушка добрел до общежития к ночи.  Ночью почему-то страшно ходить по
Москве.  Даже по Оружейному переулку. Но ведь еще не ночь. Холодные сумерки.
В  семинарском общежитии споры и  песни.  Больше споров.  "Что ты сделал для
фронта?" Впереди еще войны,  войны! С кулаками, с бюрократами... Мало ли их!
Тот не  хочет учить,  тот не  хочет лечить,  тот гноит хлеб,  а  этот плодит
бумаги. Споров больше, чем песен. Споры сбивают с ног...
 Гаснет тусклая лампочка под потолком.
 - Товарищи! Надо экономить электричество!
 Холодно под солдатским шерстяным одеялом.
 Всю ночь ему снится Андреев.  То  ли  Славушка начитался газет,  то  ли
наслушался солдатских рассказов, так ему все отчетливо снится. То ли снится,
то  ли  он сочиняет,  то ли потом сочинил,  много уже позже.  Вообразил себе
Андреева. Очень уж он надеялся встретиться с ним на съезде.
 Накануне  своего  последнего  дня  Андреев  вспомнил,   что  в   Москве
собирается съезд комсомола...
 Красноармейцы укладывались спать.  Потому что  даже на  фронте,  даже в
самом  отчаянном положении иногда  приходится спать.  Противник наступает на
Мариуполь,   участь  Мариуполя  предрешена.   Но  каждый  час  сопротивления
выматывает противника.
 Перед сном Андреева вызвал командир полка.
 Заурядный прапорщик царской армии,  за два года службы в  Красной Армии
он  научился рассуждать,  как полковник генерального штаба.  Завтра он  тоже
умрет. История не сохранит его имени. А при удаче мог бы умереть маршалом.
 - Вот что,  Андреев,  -  говорит он в это последнее их свидание. - Враг
теснит,  Мариуполь будет завтра оставлен.  Наш полк находится в  арьергарде.
Тактика  уличного  боя   мало   изучена,   поэтому  придется  полагаться  на
собственную инициативу. Вам я поручаю порт. Нельзя допустить захвата запасов
нефти.  В  темноте вы  только потеряете время на ориентировку.  Дайте бойцам
отдохнуть,  выступайте перед рассветом.  Проникните в порт, а там - глядя по
обстановке. С моря вас будут поддерживать канонерки...
 Никаких канонерок нет и не может быть.  Это знали и Андреев, и командир
полка.  Но  так  сказано  в  штабе  бригады,  и  командир полка  обязан  это
повторить.
 - Действуйте, - говорит командир полка.
 - Разрешите идти? - спрашивает Андреев.
 - Да. Идите...
 Даже руки не пожали друг другу.
 Больше они не встретятся.
 Андреев вернулся во взвод, выставил караул.
 - Спать,  спать,  ребята.  Квартир не искать,  не расходиться. Здесь, в
сарае...
 Он бросил шинель у входа в сарай,  от земли пахнет сеном,  вдалеке лает
собака...
 - Спать, спать, - настойчиво повторил Андреев, лег на бок и мечтательно
вдруг сказал: - А в Москве собрались на съезд...
 - Что? - спросил кто-то.
 - Собрались, говорю, на съезд. Завтра открывается съезд комсомола.
 Больше он  не  стал разговаривать,  надо поспать и  ему.  На  мгновение
мелькнул  в  памяти  Малоархангельск,   чьи-то  знакомые  лица,   среди  них
Ознобишин...
 Они стояли на  набережной,  Андреев и  его взвод.  По прибытии на фронт
Андреева назначили политруком взвода,  позавчера командира взвода  убили,  и
теперь Андреев и политрук и командир, теперь это совершенно его взвод.
 Стояли на  набережной и  смотрели из-за  пакгауза во  все  стороны,  но
больше  на   цистерну,   на   громадную  серо-белую  цистерну,   наполненную
первосортной бакинской нефтью.
 Врангелевцы наступали  на  Мариуполь,  отходящие  части  Красной  Армии
оказывали  сопротивление,   но  врангелевцы  уже  занимали  Мариуполь,   уже
заполнили город,  борьба шла еще только за  вокзал,  за  порт,  за телеграф.
Отдельные роты и взводы продолжали борьбу, хотя Мариуполь и взят Врангелем.
 Андрееву  приказали не  отдавать врагу  ни  одной  цистерны.  Ни  одной
цистерны с нефтью. Пустые - пожалуйста, пустые цистерны пусть берет.
 Еще до  того,  как белогвардейцы ступили на  набережную,  ребята из его
взвода пробили в  двух цистернах отверстия,  и  нефть из  них  жирной струей
лениво  стекала  в  море.  Но  с  третьей  цистерной справиться не  удалось.
Врангелевцы  вошли  в  порт  и  обстреливали  красноармейцев  из  английских
карабинов.
 Андреев со  своими людьми укрывался у  самого берега за россыпью пустых
бочек.
 Пули постукивали о днища, точно камешки: тук-тук, тук-тук...
 Андреев все  посматривал на  цистерну.  Последнюю цистерну,  которую не
отняли у противника. Еще не отняли...
 Врангелевцы только-только показались.
 Андреев  все  посматривал  на   цистерну.   Ему  до   нее  ближе,   чем
врангелевцам.
 - Ребята, рванем?!
 Пули все постукивали. Не так чтобы часто, но постукивали.
 - Рванем?!
 Бочки  пустые,   сухие,  просмоленные.  Один  из  бойцов  посмотрел  на
политрука.  Вопросительно.  И политрук понял,  утвердительно кивнул в ответ.
Набрали щепок,  паклю.  Все делалось в  считанные секунды.  Запалили спичку.
Еще. Поддули...
 Бочки загорались медленно, дымно, но так, что уже не потушить.
 Андреев побежал к цистерне.
 - Скорее!
 Он не смотрел, бежит ли кто за ним.
 За ним следовал весь взвод.
 Добежал,  оглянулся. Бойцы бегут с винтовками. Только у двух или трех в
руках пылающие доски. Сговариваться нет времени.
 Андреев стал, уперся головой в стенку цистерны. Кто-то вскарабкался ему
на плечи. И еще кто-то... Ни дать ни взять - акробаты!
 - Осторожно!  Кладите горящие доски поверх нефти,  не утопите!  Поверх,
поверх кладите, тогда загорится...
 Поплыли кораблики, закачались...
 - Бежим!
 Не уйти от врангелевцев. Уже видно их. Злые серые лица...
 - К берегу!
 Побежали...
 Далеко ли убежишь по песку?
 Фьюить!..   Закачало  цистерну!  Нет,  не  взорвалась...  Черный  столб
метнулся вверх и повис в небе.
 - Ребята, рассыпайся цепью...
 Взвод уже у самой воды.
 - Цепью!..
 Кого-то уже нет...
 Бойцы хорошо видны на берегу.
 Позади огонь, впереди Азовское море...
 Тут каждый обороняется как может, каждый сам по себе.
 Из-за  пакгаузов показались всадники.  Казаки.  С  саблями  наголо.  На
мгновение скрылись - и вот уже на берегу...
 Скачут!
 Друг ты мой единственный...  Сережа!  Сережа Андреев!..  Не видать тебе
больше белого света!  Не услышать тебе ленинскую речь! Не читать тебе больше
книг, не произносить речей...
 Обернулся, припал на одно колено, вскинул винтовку, прицелился...
 По наступающему врагу!
 Одного не стало. Но за ним еще...
 И все. Сабля легко врезалась в плечо. Упал. Запрокинулась голова...
 Голова ты  моя,  головушка!  Сережа ты наш,  Сережа...  Все!  Отучился,
отстрелялся, отмучился...
 Спешились два казака.
 - Кажись, дышит?
 - В море его, пусть напьется...
 Ты еще дышишь,  Сережа, а тебя тащат к самой воде, и вот ты уже в воде,
и  тебе  даже  легче  становится на  мгновение,  легкая волна покрывает твою
умную, твою добрую голову, играет над тобой волна, убегает и набегает...
 Вот тебя подтолкнули, вот нечем дышать, вот и все. Только ноги лежат на
песке,  длинные твои  ноги,  в  нечищеных хромовых сапогах,  подаренных тебе
губкомом перед отправкой на фронт.
 - Сапоги снять бы...
 - Не пропадать же...
 Сняли с тебя сапоги, Сережа!
 Вечный тебе покой, вечная тебе память!
 Слава  проснулся  с  отчетливым  ощущением,  что  встретится сегодня  с
Андреевым.  Искал его все утро. Но так и не встретил. Понял, что никогда уже
больше, никогда, никогда не встретит Сережу Андреева.


65

 Путь недолог,  пробежал за четверть часа,  но иной путь длится четверть
часа,  а проходишь расстояние в тысячи километров,  в миллионы часов,  -  из
Духовной семинарии в Коммунистическое далеко.
 Постоял  на  углу  у  газеты.  "Правду"  не  купить,  только  на  стене
посмотреть. Серая, шершавая бумага, серые, тусклые буквы...
 Вот и о нас:

 "Сегодня,  в 7 ч. вечера в помещении Коммунистического университета им.
Свердлова (М.Дмитровка,  6) открывается 3-й  Всероссийский съезд Российского
Коммунистического Союза Молодежи.
 Вход по делегатским и гостевым билетам.
 ЦК РКСМ".

 Это здорово, что я делегат!
 И  еще,  специально о  нас,  об орловцах,  заметка о  продовольственной
кампании  в   Орловской  губернии:   заготовлены  и  вывезены  сотни  подвод
картофеля.
 Наш  подарок съезду.  Это  позже  будет так  называться:  "Наш  подарок
съезду". Пока это никак не называется, просто люди работают, не в подарок, а
просто выполняют свой долг.
 Слава вышел из  общежития часа за  три.  Часов он  не  имел.  Жил не по
часам.  Никто из  его товарищей не имел часов.  Но он угадывал,  почему надо
выйти за три часа...
 У  каждого  человека  двадцатого  столетия  происходит своя  встреча  с
Лениным.
 У  Славы Ознобишина она  произошла на  шестнадцатом году его  жизни,  2
октября 1920 года,  на Малой Дмитровке,  в доме номер шесть,  в зале бывшего
Купеческого собрания.
 Сумеречно в Москве, хотя еще день. Дождь, дождь. Беспросветная холодная
моросьба.
 Вот москвич,  москвич,  а  запамятовал,  в Оружейном переулке бывать не
приходилось,  два закоулка от него до Малой Дмитровки, а попробуй разберись,
запутаешься.
 - Скажите, пожалуйста, как пройти на Малую Дмитровку?
 - А вам что там?
 - Коммунистический университет имени Свердлова.
 - Не слыхал.
 - Бывшее Купеческое собрание.
 - Так бы и сказали.
 Вот и Дмитровка.
 - До Купеческого собрания далеко?
 - Понятия не имею.
 - Университет имени Свердлова?
 - Так бы и сказал!
 У дверей сумятица,  не попасть, измятые серые кепки, солдатские папахи,
буденновские  шлемы,   красные   косынки,   матросские  бескозырки,   старые
картузы...  Водоворот.  Как бы втиснуться...  Пропуск,  пропуск! Вот мандат.
Проходи, мандат! Не пролезть делегатам, тут со всей Москвы поднаперло...
 И в зал. А то не проберешься. Не увидишь. Не услышишь.
 Торопись!
 Слава ждал, когда появится Ленин. А Ленин не появлялся.
 На сцене разговаривали. Тянули время, ждали. Румяный мордастый парень с
черной бородой то  и  дело выходит и  входит.  Выходит и  входит.  Он один с
бородой.  С  черной  бородой.  Зачем  ему  борода?  Входит и  говорит что-то
другому,  чем-то похожему на Пушкина.  Тот,  другой,  встает, смотрит в зал,
хлопает ладонью по столу, кричит:
 - Тишина!
 На мгновение зал замолкает, и опять начинают петь.
 Песни как водовороты на реке.
 - Вперед заре навстречу и  дух  наш  молод вихри враждебные на  простор
речной волны вздымайся выше вся  деревня сергеевна наш тяжкий молот картечью
проложим путь...
 - Тишина!
 Слава  всматривался в  сцену.  Вправо.  Оттуда появлялись люди.  Оттуда
должен появиться...
 В зале тускло и беспорядочно. Какой уж там порядок!
 Все в шинелях,  в куртках,  в несуразных каких-то пиджаках,  только что
нет на них пулеметных лент, оставили на фронте, там нужней...
 Парень в кепочке,  прямо сказать, обтереть ботинки и выбросить, - стоит
у  сцены и  чего-то  допытывается.  Слава не слышит,  не понимает:  долго ли
ждать?
 Юноша на сцене перегибается через стол.
 - Товарищи!  Владимир  Ильич  приедет,  как  только  кончится заседание
Политбюро...
 Перерыв...  Перерыв бы!  Но нельзя. Разбредутся, потом собирай, а время
Ленина дорого. В президиуме тоже томятся.
 Сколько здесь девушек!  Все в красных косынках.  На самом деле их мало.
Но уж очень заметны косынки. Даже при слабом освещении.
 - Дух наш молод...
 - Тишина!
 Ленин  появится  справа.   Оттуда  все   входят.   Славушка  встает  на
подоконник. Все-таки очень интересно - какой он такой?
 Слава понимает, что такой же человек, как и все. Но и не совсем обычный
человек.  Он  как  мысль  у  человека.  Бывает  у  человека мысль.  Ясная  и
неуклонная. Ленин - это мысль народа. Ясная, определенная мысль.

 В царство свободы дорогу
 Грудью проложим себе!

 Он  и  вошел,  как  все.  Только очень быстро.  На  ходу снимая пальто.
Невысокий  такой.   Довольно-таки  коренастый.  В  темном  пальто  с  черным
бархатным воротником. В таких пальто ходили многие знакомые Ознобишиных. Как
он снял кепку,  Слава не заметил. Положил пальто и кепку на стул, сел у края
стола...
 Что тут поднялось!
 Все  поднялись.  Сперва захлопали и  тут  же  поднялись.  Ленин  сидит.
Какой-то  парень стоял на  трибуне.  Чего-то  говорил.  Ничего не разобрать.
Сматывайся-ка ты лучше, пожалуйста! Кончай, кончай...
 А вот то, что последовало дальше, Слава осмыслить не мог. Он спрыгнул с
подоконника,  внезапно,  и его понесло.  Тем более что никто не мешал.  Всех
несло к сцене.
 А тех, что сидели в первых рядах, перенесло на сцену. Всех несло ветром
истории.
 Славу прибило к сцене.  Он присел на корточки перед трибуной. Никто ему
не мешал. Кто-то что-то пролепетал в президиуме. Славушка догадался: взывают
о порядке.  Но беспорядка,  собственно,  не было.  Всем только хотелось быть
поближе к Ленину.
 - Ле-нин! Ле-нин! Ле-нин!
 Славушкой овладевает восторг. Славушка поет "Интернационал". Ленин тоже
поет. Все поют.
 "Представьте себе,  - будет он рассказывать много лет спустя. - Я орал.
Неистово.  Исступленно. Не замечая, что другие тоже орут. Я готов был в этот
момент умереть. От восторга".
 А Ленин сидит.  Смеются его глаза.  Видел ли Слава его глаза? Много лет
спустя Слава утверждал, что видел.
 Ленин  вынимает  из  жилетного  кармана  часы,  поднимает над  головой,
указывает на циферблат пальцем.
 Шацкин... Этого парня зовут Шацкин. Слава запомнил. Парня зовут Шацкин.
Он сразу понравился Славе.  Кто знает,  какой он! Но сразу видно, что умный.
Он в этот вечер председательствовал.
 Шацкин приподнялся и перегнулся через стол к Ленину.
 - Владимир Ильич! Как объявить ваше выступление?
 Зачем объявлять?
 - Доклад о международном положении, - добивается Шацкин, - или доклад о
текущем моменте?
 Ленин приложил ладонь к  уху,  он,  как  и  Слава,  не  сразу расслышал
вопрос.