- Вас сколько -  пятьдесят?  Да у  меня и  лошадей на всех не найдется!
Ничего, дотопаете до станции пешком.
 После долгих споров заведующий уступил:
 - Ладно,  даю  экипаж  для  ответственных товарищей,  Ознобишина и  вас
отвезем, а остальные пусть топают.
 Ознобишин кинулся к Шабунину:
 - Представляете,  Афанасий Петрович?  Ознобишин в пролетке,  а делегаты
догоняют его  на  своих двоих.  В  таких обстоятельствах я  могу  быть  лишь
замыкающим!
 Шабунин, не дослушав, снял телефонную трубку и приказал:
 - Отвезти на станцию всех до одного, все экипажи забрать вместе с моим,
а нет лошадей, вези сам.
 Лошади сразу  нашлись,  и  все  средства передвижения мобилизованы -  и
пролетки,  и тарантасы,  и дрожки, и даже допотопная линейка, оказавшаяся на
конном дворе.
 Шума, смеха, криков!
 Вечерком,  по  холодку,  доехали до станции,  дождались поезда,  билеты
делегатам начальник полустанка не  выдал,  хоть и  было написано требование,
столько билетов просто на нашлось,  в вагоны их пускать не хотели, тем более
что все ломились в один вагон, разместились с грехом пополам, и -

 Мы на горе всем буржуям
 Мировой пожар раздуем,
 Сброшен в море белый враг,
 Вейся, вейся, красный флаг!

 Так,  с  прибаутками,  песнями,  частушками,  кто сидя,  а  кто и стоя,
допыхтели до Орла.
 Вышли на привокзальную площадь.
 Приземистые  домишки  тонули  в  предутреннем тумане,  воздух  наполнен
густой, вязкой, промозглой сыростью.
 Ребята точно птичья стая, прибитая ветром к земле, невесело поглядывали
на грязный и хмурый вокзал. Хотелось вернуться под крышу, на скамейки и хоть
чуть подремать...
 - Товарищи, пошли, пошли! Доберемся до города, напьемся чаю...
 Вот и губкомол!
 На лестнице мрак и тишина,  двери не заперты, но в серых, неподметенных
комнатах тоже тишина и пустота.
 - Эй, кто есть?
 Сонная безлюдная канцелярия.
 "Неужто придется спать на столах,  как два года назад? - подумал Слава.
- Не может того быть!"
 В  политпросветотделе кто-то  спал на  столе,  закутанный в  солдатскую
шинель.
 - Проснись, проснись, товарищ, пора идти на бой!..
 Шинель  сползла медленно на  пол,  и  перед  малоархангельцами предстал
худой носатый юноша, влажные темные глаза сердито смотрели на делегатов.
 Слава узнал Каплуновского,  два  года  назад он  назывался завхозом,  а
теперь - шутки в сторону! - начальник административно-хозяйственного отдела!
 - Принимай гостей!
 Каплуновский, кажется, еще не совсем проснулся.
 - Откуда вы?
 - С вокзала!
 - Ну и надо было там дожидаться.
 - Чего?
 - Когда все проснутся.
 - А ты что здесь делаешь?
 - Я ответственный дежурный.
 - Вот и устраивай нас.
 - Придется подождать.
 Неприветливо встречал их Орел!
 Даша и Франя пристроились возле подоконника, сдвинули стулья и, положив
головы друг другу на плечи, пытались задремать.
 - Где общежитие?
 - Общежитие отведено, но я не могу покинуть губкомол.
 - Куда ж нам деваться?
 - Подождите здесь...
 - А селедки ты будешь раздавать? - спросил Слава, вспоминая свое первое
посещение губкомола.
 - Какие селедки?  - высокомерно переспросил Каплуновский. - На этот раз
вы будете питаться в столовой.
 У Каплуновского все было предусмотрено:  когда делегатам появляться,  у
кого регистрироваться, где обедать и ночевать, не предусмотрено было только,
что поезда редко ходили по расписанию и люди были мало расположены ждать...
 - Ну вот что,  Каплуновский, веди нас в общежитие, - сказал Слава. - Мы
устали.
 - И не подумаю, - твердо заявил Каплуновский. - Я тоже устал, однако не
покидаю свой пост.
 - Ну и черт с тобой, - сказал Слава. - Скажи-ка тогда адрес Шульмана.
 - Зачем тебе Шульман?
 - Не ты, так Шульман отведет нас в общежитие.
 - Секретарь губкома поведет вас в общежитие?
 - А что он за персона?
 - Не дам я вам адреса, не для чего его беспокоить!
 Но  тут  Слава призвал на  помощь Тужилина,  механика малоархангельской
типографии и лучшего организатора занятий по Всевобучу.
 - Семен, помоги!
 Слава и  сам не  знал,  как Тужилин может помочь,  но  сила у  Тужилина
такая, что с ним не справиться никому.
 Тужилин не раздумывал:
 - Скажешь?
 - Нет.
 Схватил Каплуновского за руку, завел за спину и слегка выкрутил.
 - Что за шутки? Брось, больно!
 - Скажешь?
 - Я уже сказал... Брось руку! Хулиганы...
 Тужилин нажал покрепче.
 - Я буду жаловаться!
 - Это я буду жаловаться, - сказал Слава. - Говори адрес...
 Простейший способ борьбы с бюрократизмом.
 - Бро... Бросьте! Ой! Вы мне руку сломаете!
 - Нажми, Сеня...
 - Свиньи! Два... Дворянская, Третья Дворянская...
 - Какая еще там Дворянская?
 - Ну, Гражданская. Гражданская теперь.
 - А номер?
 - Не знаю номера. Мать у него зубной врач. Там вывеска...
 Тужилин разжал руку.
 - Вы ответите!  -  завопил Каплуновский.  -  Я  этого так не оставлю...
Мужики проклятые!
 Но Слава уже манил за собой Ушакова.
 - Ребята, мы сейчас. К Шульману и обратно. Не расходитесь...
 Кинулись искать Третью Дворянскую.
 На  их счастье,  зубной врач Шульман -  "удаление без боли,  коронки из
золота", - догадалась повесить вывеску на углу улицы.
 Неприветлива она, эта улица. Все дома неприязненно отодвинулись друг от
друга, а кусты в палисадниках подернуты однообразной блеклой пеленой.
 Но вот и вывеска на двери: "Зубной врач Р.А.Шульман".
 Ушаков постучал.
 - Ты же видишь - звонок!
 Звонок тоненько продребезжал за дверью,  в доме еще спали,  долго никто
не открывал, и лишь после второго звонка раздались шлепающие шаги.
 Защелкали замки,  дверь  распахнулась,  должно быть,  здесь  привыкли к
неожиданным посетителям.
 - Вы не могли прийти раньше?
 В дверях пожилая женщина в домашнем халате из розовой фланели.
 - Нам Зяму, - неуверенно сказал Слава. - Товарища Шульмана.
 - Я понимаю,  если бы у вас болели зубы, - заспанным голосом произнесла
женщина. - Но к товарищу Шульману вы могли бы прийти попозже.
 - Мы по делу, - объяснил Ушаков.
 - Все по делу,  -  сказала женщина.  -  К нему только и ходят по делу и
никогда не дают мальчику выспаться.
 Наступая на нее,  Ознобишин и  Ушаков очутились в передней,  на вешалке
висело множество пальто и  кофточек,  а из многочисленных дверей выглядывали
непричесанные женские головы.
 - Он спит,  спит, спит, - шептали они, и это "шпит, шпит, шпит" звучало
как заклинание.
 - Так что же вам нужно? - спросила женщина в халате.
 - Зяму,  - виновато повторил Слава. - Понимаете, мы только что приехали
и нам просто некуда деваться, а товарищ Каплуновский...
 - Вечно этот Каплуновский!  Босяк, а не завхоз, никогда ничего не может
обеспечить!
 - Вы лучше скажите, - спросил он, - Зяма дома?
 И снова изо всех дверей понеслось "шпит-шпит-шпит".
 - Зямка! - закричал Слава. - Где ты там?!
 - Можно в  этом доме выспаться или  нет?  -  услышал Слава из-за  двери
недовольный Зямкин голос. - Мама!
 Но маме,  увы,  не дано было уберечь свое детище -  Ознобишин и  Ушаков
протиснулись в комнату.
 По-видимому, это была столовая, потому что широченную тахту, на которой
возлежал товарищ Шульман,  загораживал обеденный стол,  на  котором валялась
разбросанная Зямина одежда.
 Но  больше всего  Славу поразило голубое атласное одеяло,  под  которым
изволил почивать товарищ Шульман!
 Множество мыслей пронеслось у Славы в голове,  и хотя Зямка закутался в
одеяло по самую шею, оно обнажало истинную природу Шульмана. Революционер не
имеет права спать под таким одеялом!  Чего стоили речи Шульмана о  классовой
непримиримости в  сравнении с атласным одеялом!  Когда тысячи беспризорников
ночуют в котлах...
 Сердитое личико с вьющимися, как у барашка, черными волосами высунулось
из-под одеяла и строго уставилось на вошедших:
 - Это ты, Ознобишин?
 Точно это мог быть кто-то другой!
 Худенькая рука пошарила на  стуле возле тахты и  водрузила на костлявый
нос  неизменное металлическое пенсне.  Шульман еще  раз пытливо посмотрел на
вошедших,  соскочил с  тахты,  быстро натянул на худые волосатые ноги брюки,
затянул ремень и,  как  римский патриций,  величественным жестом запахнул на
себе широкую, не по размеру толстовку.
 В  пенсне и  толстовке он снова стал деловитым и непреклонным товарищем
Шульманом.
 - Здравствуйте,  ребята, это хорошо, что вы сразу пришли ко мне, сейчас
позавтракаем...
 Он  даже  не  обернулся к  матери,  дома  его  должны  были  понимать с
полуслова.
 Нет, нет, какой там завтрак! Они - завтракать, а ребята - ждать! Это не
в их понятиях,  все поровну:  и завтраки, и ночевки на вокзалах, и дежурства
на боевом посту!
 Слава наскоро рассказал Шульману о том, как встретил их Каплуновский.
 - Босяк!  -  пренебрежительно отозвался Шульман.  -  Ему только селедки
делить, в таких делах он незаменим.
 И Шульман тут же собрался в губкомол,  обычаи того времени не позволяли
им ни медлить, ни отделяться от товарищей.
 - Мама, я пошел!
 - А завтрак?
 - Я должен!
 Металлический язык того времени!
 И  не  успел Шульман появиться в  губкомоле,  как  Каплуновский тут  же
преобразился  из  ответственного  дежурного  в   обыкновенного  расторопного
завхоза.
 Приезжих поместили в бывшем епархиальном училище.
 Кто не выспался, мог выспаться, а кто выспался, мог заняться делами.
 Орловская губерния была  исконно крестьянской,  ее  богатство -  земля,
торговала хлебом и пенькой,  все население ее в прошлом делилось на тех, кто
хлеб производил,  и  тех,  кто  хлеб продавал,  поэтому из  уездов на  съезд
понаехала преимущественно крестьянская молодежь,  а  город Орел представляла
молодежь учащаяся, вчерашние гимназисты и реалисты.
 Не успел Слава оглядеться, как его разыскал парень - копна рыжих волос,
дерзкое лицо, отрывистая речь.
 - Ознобишин? Из Малоархангельска? А я Рыжаков, из Ельца.
 Елец  единственный в  губернии город,  где  существовала хоть  какая-то
промышленность,  табачные  фабрики  и  небольшой  машиностроительный  завод,
поэтому Елец считался в губернии кузницей пролетарских кадров.
 - Вам  губкомол много  помогает?  -  Слава  пожал  плечами,  а  Рыжаков
продолжал:  -  Сыты мы  ихними бумажками,  менять их  надо,  как ты  на  это
смотришь?
 Слава смотрел положительно.
 - Может, и надо, - согласился он. - Не знают они, почем пуд хлеба.
 - А вот это ты ошибаешься,  - возразил Рыжаков. - Очень хорошо знают, и
купят,  и продадут с выгодой, а вот каким трудом и потом хлеб добывается, им
невдомек.
 Они легко договорились -  покомандовали гимназисты, и хватит, подлинные
нужды молодежи от  них ох как далеки!  Говорунам из губкомола не приходилось
ни вступать в  борьбу с  кулаками,  ни собирать продразверстку,  ни засевать
солдаткам пустые поля.
 Признанный  трибун  губкомола  Кобяшев  ораторствовать умел,  и  в  его
докладе в общем-то содержалось все, что нужно.
 Отдал дань недавнему прошлому. Бессмертны подвиги комсомольцев в боях с
полчищами Деникина.  Голод  и  разруха  не  остановили движение трудящихся к
победе. Ни кулацкие мятежи, ни эпидемии тифа не смогли нас сломить...
 Взволнованно   говорил   о    задачах,    стоящих   перед   комсомолом.
Восстановление разрушенного войной  народного хозяйства.  Активное участие в
субботниках.  Создание товариществ по совместной обработке земли. Пропаганда
агротехнических приемов  земледелия.  Создание кружков ликбеза.  Шефство над
неграмотными.   Культурно-просветительная   работа   в   избах-читальнях   и
библиотеках. Подготовка кадров. Учеба на рабфаках...
 Нет,  ничто не  было упущено,  и  ельчане,  и  малоархангельцы искренне
аплодировали Кобяшеву.
 А сам он, круглолицый, розовощекий, уверенный в себе, стоял на трибуне,
снисходительно  посматривал  на  сидящих  перед  ним  мужичков  и   учил  их
уму-разуму.
 Съезд катился по проторенной колее, а малоархангельцы и Рыжаков вкупе с
ельчанами вели  между собой переговоры,  кого  избрать и  кого провалить при
выборах губкомола.
 И  вдруг перед заключительным заседанием объявляют:  члены и  кандидаты
партии - на заседание фракции!
 Коммунистов собрали в  обыкновенном классе с  партами и школьной черной
доской.
 - Садитесь!
 За учительским столиком - типичный гимназический учитель, только что не
в вицмундире,  с черной, аккуратно подстриженной бородкой, в черной тужурке,
в черных брюках - Попов, заведующий агитпропом губкомпарта.
 - Итак,  товарищи,  предстоит  обсудить  состав  губернского  комитета.
Называйте кандидатов.
 Шульман назвал Кобяшева, а Кобяшев Шульмана.
 Поднял руку Шифрин:
 - Я бы предложил взять за основу старый состав и добавить к нему...
 Рыжаков оглянулся на Славу и тоже поднял руку.
 - А у вас что?
 - Список...
 - Давайте!
 Собрание Попов вел железной рукой.
 Называл фамилию и строго смотрел в зал.
 - Есть отводы?
 Тщетны   были   попытки  малоархангельцев  и   ельчан  изменить  состав
губкомола.
 - Шифрин?
 Тут уж Слава не выдержал.
 - У  меня есть...  Он  приезжал к  нам в  уезд накануне Десятого съезда
партии. Выступал против платформ Ленина...
 Вместе с Сосняковым выводил он Шифрина в Корсунском из школы.
 - Но ведь он подчинился решениям съезда?  -  спросил Попов Ознобишина и
тут же обратился к  самому Шифрину:  -  Вы на какой позиции сейчас,  товарищ
Шифрин?
 - На   партийной,   -   торопливо   отозвался   Шифрин.   -   Ознобишин
передергивает!
 - Вот видите? - укоризненно сказал Попов и представил слово Кобяшеву.
 - Шифрин порвал с отцом!  Понимаете,  товарищи?  Порвал с родным отцом,
которого захлестнула мелкобуржуазная стихия!  Нашел  в  себе  силы  уйти  из
семьи...
 Затем  стал  рассказывать о  том,  как  Шифрин,  выехав  с  отрядом для
усмирения кулацкого восстания,  был  послан  с  особым  заданием на  станцию
Змиевка,  встретил  по  пути  обоз  с  оружием,  убедил  крестьян разоружить
белогвардейцев и доставил оружие в расположение Красной Армии.
 Слава слушал и не верил своим ушам, а Шифрин скромно сидел за партой.
 - Один,  безоружный,  не побоялся белогвардейского конвоя,  - продолжал
Кобяшев.  -  Что еще добавишь?!  А  что касается дискуссии о профсоюзах,  он
действовал в рамках партийного Устава, и те, кого он поддерживал, остались в
рядах партии...
 - Дискуссия закончена,  -  сказал Попов.  -  Шифрин неплохо редактирует
газету, и губком партии рекомендует оставить его в списке.
 Слава опять поднял руку.
 - Что еще?
 - Шифрин не пользуется нашим доверием, - упрямо повторил Слава. - А что
он  порвал с  семьей,  нисколько его не  украшает.  Как же  это он бросил на
произвол судьбы своих сестер и братьев?
 - "Нашим доверием"! - передразнил Попов, обрывая Ознобишина. - Мы знаем
Шифрина...
 Да, Попов далеко не Шабунин и даже не Кузнецов, те тоже умеют приказать
и настоять, но предпочитают убедить и доказать, а этот не очень-то заботится
о том, что могут о нем подумать те, кому думать, по его мнению, не положено.
 - Кто за то, чтобы оставить Шифрина? - спросил Шульман. - Кто против?
 Слава  не   ожидал,   что   после  выступления  Попова  против  Шифрина
проголосует чуть ли не половина присутствующих.
 - Что за недисциплинированность!  -  Попов досадливо поморщился. - Вы -
коммунисты, и губком предлагает вам голосовать за... За! За! - несколько раз
повторил он. - В порядке партийной дисциплины!
 - Так как,  товарищи,  переголосуем? - спросил Шульман, скромно потупив
глаза. - Кто за Шифрина, поднимите руки еще раз!
 И Слава нехотя поднял руку и проголосовал и за Шифрина, и за Шульмана.


34

 - К  вам тут заходили двое,  -  сообщила Эмма Артуровна,  вопросительно
взглядывая на Славу. - Обедать будете?
 Он пораньше вернулся домой,  чтобы выспаться, наутро ехать в Жерновец -
малознакомое село,  где  комсомольцы арестовали попа,  заперли  в  церкви  и
никого к нему не пускают.
 - Что за люди?
 - Пожилые. Должно быть, по делу, серьезные очень. Сказали, зайдут еще.
 - Ладно,  Эмма Артуровна.  У меня еще дел...  -  Он выложил из карманов
всякие бумажки.  -  Выспишься тут,  -  сказал самому себе  Слава и  принялся
читать  инструкцию  губкомола  о   проведении  недели  сближения  союзной  и
несоюзной молодежи.
 Эмма Артуровна потопталась и  ушла,  Слава поглядел ей  вслед,  перевел
взгляд на окно и залюбовался узорами мороза на стекле.
 Была  у  него  такая  дурацкая манера:  заметит какой-нибудь  пустяк  и
рассматривает -  звезду за  окном или воробья на  подоконнике,  а  то  так и
задумается над  тем,  как  это  морозу  удается рисовать такие  симметричные
узоры.
 Сидел и рассматривал заиндевевшие стекла,  пока не услышал,  как за его
спиной стукнула дверь.
 Обернулся -  Степан Кузьмич!.. И Пешеходов... Кузьма... Кузьма... Слава
не помнил его отчества... Директор Моховского конесовхоза. Оба в валенках, в
полушубках, замерзшие, злые.
 - Принимаешь гостей?
 Слава вскочил, засуетился.
 - Раздевайтесь. Откуда? Вот не ждал...
 Оба  облегченно вдохнули в  себя  теплый воздух,  побросали на  кровать
полушубки и принялись рассматривать Славу.
 - Что вы так смотрите?
 Пешеходов выглядит вполне благополучно, хотя на лице у него недовольное
выражение, а вот Степан Кузьмич совершенно несчастен: мертвенно-серое лицо и
до невозможности тусклые глаза.
 - Смотрю, кем ты тут стал, - хрипло говорит Быстров.
 - Кем же я могу стать?
 - Бюрократом. Как и все тут.
 - А здесь все - бюрократы?
 Быстров приказывает Пешеходову:
 - Расскажи, Кузьма...
 Не было у Быстрова существа дороже, чем его Маруська, для него она была
лучшей лошадью в  мире.  Когда Быстрова сняли с  работы,  он увел Маруську к
себе в Рагозино. Некоторое время никто о лошади не вспоминал. А неделю назад
в  Рагозине  появился  милиционер  из  соседней  Покровской волости,  привез
предписание забрать у  Быстрова лошадь и  сдать в Моховский совхоз.  Быстров
было заартачился,  потом хотел застрелить Маруську,  но  не  поднялась рука,
кинулся к Пешеходову.  "Кузьма,  пойми..." - "Я бы рад оставить тебе кобылу,
да  не  в  моей  власти  дарить государственных лошадей".  -  "Кузьма!.."  -
"Хлопочи в  Малоархангельске".  Быстров всегда  был  в  добрых  отношениях с
Пешеходовым,  тот согласился поехать вместе с  Быстровым в  Малоархангельск,
сказать,  что совхоз обойдется и  без быстровской кобылы,  однако в  уездном
исполкоме стояли на  той  же  позиции,  на  какой всегда стоял сам  Быстров:
нельзя оставлять кровных лошадей у  частных владельцев.  "Это  я-то  частный
владелец?"  -  "А  кто же  вы?  Это же злоупотребление -  пользоваться такой
маткой для разъездов". Не помог и Пешеходов!
 Степан Кузьмич оттолкнулся рукой от стены.
 - Мне без этой лошади жизнь не в жизнь...
 Нет,   это  не  тот  Быстров,   который  на  митингах  зажигал  мужиков
революционным огнем, жизнь сломала его.
 - А с Афанасием Петровичем говорили?
 - Сказал, что не вправе дарить лошадей.
 - Но ведь он действительно не вправе...
 - Попроси он меня еще год назад, я бы ему десяток лошадей предоставил!
 Быстров все еще жил в восемнадцатом году, а шел уже двадцать второй...
 - Я  сейчас...  -  Слава побежал к  Эмме Артуровне,  попросил сходить к
Прибыткову,  единственный частный магазинчик на весь Малоархангельск,  взять
бутылку  вина,   какого   угодно,   и   приготовить  чего-нибудь   закусить.
"Рассчитаюсь из первого жалованья..."
 Быстров и  Пешеходов говорили о чем-то между собой,  когда Слава вошел,
они замолчали.
 Тягостное молчание. Даже более чем тягостное.
 Слава не знал,  что это его последнее свидание с Быстровым, но сознание
того, что им не о чем говорить, наполнило его тревожным предчувствием.
 Так  они и  молчали,  тревожно,  долго,  все трое,  пока не  вошла Эмма
Артуровна.
 На  деревянном  подносе  внесла  бутылку  вина,   селедку,   украшенную
кольчиками лука, нарезанную кружками домашнюю колбасу, три сваренных вкрутую
яйца, хлеб.
 - Я взяла портвейн, - сказала она. - Селедочка...
 Кажется, она готова была присоединиться к компании.
 - Хорошо, идите, - оборвал ее Слава.
 Эмма Артуровна обиженно удалилась.
 - Портвейном  угощаешь?   -  Степан  Кузьмич  выговорил  "портьвейнем",
обернулся к  Пешеходову и  насмешливо продолжал:  -  А  мы вина не пьем,