ко то, что запомнил на самом деле.
 Он рассказал,  как происходили похороны,  как вернулся с Быстровой, как
Выжлецов попросил подвести, рассказал даже о разговоре с Сосняковым.
 Семин все записывал и записывал,  иногда жестом показывал,  чтобы Слава
говорил медленнее,  и  писал,  писал,  покрывая четким  размашистым почерком
листок за листком.
 Слава надеялся,  что Семин проявит хоть какое-то волнение, ведь он знал
Быстрова не меньше Славы, возможно, именно Быстров давал Семину рекомендацию
в партию, но Семин остался безучастным до конца рассказа.
 - Все? - спросил Семин.
 - Все, - сказал Слава.
 - Пустое дело, - сказал Семин.
 - Что - пустое дело?
 - Все, что ты сейчас рассказал, - сказал Семин, - все это маловероятно.
 Слава не верил своим ушам.
 - Зачем же Выжлецову наговаривать на себя?
 - Чтоб напугать тебя, - снисходительно объяснил Семин. - Участвуй он на
самом деле в  убийстве,  никогда и никому бы об этом не рассказал.  Думаешь,
ему  следом  за  Быстровым в  петлю  захотелось?  Подтвердись твой  рассказ,
Выжлецову высшей меры не миновать.
 - А все эти подробности?
 Семин  поиграл  школьной  ручкой,   ловко  покрутил,  обмакнул  перо  в
чернильницу и сделал на листке пометку.
 - Послушай,  Ознобишин,  ты читал писателя Достоевского?  А я читал. Не
положено рассказывать о совещаниях в ЧК, но тебе скажу. Голикова знаешь?
 Кто  в  Орле  не  слышал о  Голикове?  Это  был,  фигурально выражаясь,
карающий  меч  пролетарской  революции,   а  проще  -  недавно  председатель
Орловской губчека, а ныне начальник губернского отдела ГПУ.
 - Так вот,  Яков Захарович, - ну как же, для Семина Голиков просто Яков
Захарович!  -  говорил нам на совещании:  очень советую обратить внимание на
писателя  Достоевского,  прочтете  не  без  пользы,  выдающийся криминалист.
Поверишь ли, я пять ночей читал...
 - С чем тебя и поздравляю. Только при чем тут Достоевский?
 - А  при  том,  что  это  только у  Достоевского преступники приходят в
следственные органы и сами каются в содеянных преступлениях.
 Выжлецов оказался прав, не верил Семин Ознобишину.
 - Но ведь Быстрова вынули из петли?
 - Нервишки  не  выдержали,   спился.  У  меня  на  эту  тему  множество
донесений.
 - Василий Тихонович, ты же знал Быстрова, разве он способен был полезть
в петлю?
 - Способен.   Характерный  случай  перерождения.   Оторвался  от  масс.
Опустился. Что ему еще оставалось?
 Славе вспомнилась остренькая мордочка Выжлецова.
 Нет, Выжлецов не врал, он почувствовал свою силу...
 Сердце Славы раздирала жалость к  Быстрову.  Пропасть так бессмысленно,
зазря...
 Глухое раздражение нарастало в  нем против Семина.  Он  указал на пачку
исписанной бумаги.
 - Для чего же ты записал мой рассказ?
 - Для архива,  -  любезно объяснил Семин.  -  На всякий случай.  Может,
когда-нибудь и пригодится.
 Слава зло посмотрел на Семина.
 - Значит, Выжлецов останется безнаказанным?
 - Не было преступления, не будет и наказания.
 - А я уверен, что Выжлецов преступник.
 - С  нашей,   классовой,   точки  зрения,   безусловно,  преступник,  -
согласился Семин.  - Пойми, Ознобишин, неужели ты думаешь, у меня в Рагозине
и в Корсунском нет своих людей?  Да и случись убийство, Афанасий Петрович не
позволил бы оставить его безнаказанным.
 - Значит, Выжлецова не за что судить?
 - Почему не  за что?!  Я  бы в  первую очередь судил его за то,  что он
заморочил  тебе  мозги.  Ведь  вон  как  он  к  тебе  подобрался!  Вывел  из
равновесия,  понадеялся,  что сорвешься. Хорошо, что у тебя есть возможность
прийти ко мне. Я же тебе объясняю: за сказки мы еще пока не судим.
 - Но ведь самые что ни на есть мироеды шли за его гробом, я сам видел!
 - Потому и  шли,  что не  убивали.  Ты психологически рассуди:  если бы
убили,  сидели бы по своим закуткам и носа бы не казали,  умер и умер,  нас,
мол, это дело не касается.
 - А почему они его на кладбище провожали?
 - А  потому,  что  они  его и  мертвого боялись,  своими глазами хотели
видеть, как его закопают.
 Семин убедительно рассуждал, Слава засомневался, неужели Выжлецов хотел
на нем отыграться? Но если Выжлецов не убивал, тем хуже для Славы, Выжлецову
удалось его обмануть,  значит, Слава плохо разбирается в происках классового
врага.
 - Но ведь Выжлецов - враг? - о отчаянием спросил Слава.
 - Враг,  -  согласился Семин.  -  Придет время, доберемся и до него, но
пришивать ему  убийство Быстрова даже  политически вредно.  Зачем превращать
Быстрова  в  объект  классовой  ненависти  кулаков  и  тем  самым  поднимать
авторитет человека, изгнанного из рядов партии?
 Семин оставался верен себе, точно он не с людьми имел дело, а в шахматы
играл.
 - Я пойду, - сказал Слава.
 - Счастливо, - сказал Семин. - Если еще что-нибудь узнаешь, заходи.
 - Ты какой-то бесчувственный,  Василий Тихонович,  -  сказал Слава. - Я
был о тебе лучшего мнения.
 - А  чувства и политика вещи несовместимые,  -  холодно ответил Семин и
дал Ознобишину совет: - На твоем месте я бы с комсомольской работы ушел, при
такой фантазии тебе лучше податься в писатели.
 Все-таки   у   Славы   создалось   впечатление,   что   Семин   чего-то
недоговаривает.
 Он нехотя повернулся к двери, и вдруг Семин его окликнул:
 - Погоди-ка...
 Слава остановился.
 - Ну?
 "Чем-то он меня сейчас огорошит?" - подумал Слава.
 - Садись,  садись,  - приказал Семин, указывая на стул, сам встал из-за
стола,  поставил поближе  к  столу  стоявшую в  углу  табуретку,  заглянул в
коридор и позвал: - Егорушкин!
 На пороге появился красноармеец.
 Семин прошептал ему что-то на ухо.
 - Быстро!  - вслух сказал Семин. - Во дворе не задерживайтесь, из двери
в дверь.
 Егорушкин исчез.
 - Куда это ты его послал? - полюбопытствовал Слава.
 - В КПЗ.
 - Это что еще за КПЗ?
 - Камера предварительного заключения.
 - А кто там у тебя, в этой камере?
 - Есть там один...
 С него точно сдуло всякое благодушие.
 - Ладно,   не  буду  тебя  мучить.  Преждевременно  привлекать  тебя  к
следствию, однако медлить тоже рискованно, можно упустить...
 Слава ничего не понимал.
 - Что упустить?
 - Ниточку... - Семин хитро прищурился. - Ты, Ознобишин, не удивляйся, я
решил провести очную ставку.
 - С кем?
 - Сейчас увидишь.
 В дверь аккуратно постучали.
 - Можно! - крикнул Семин...
 Дверь  отворилась,   и  в  сопровождении  Егорушкина  в  комнату  вошел
Выжлецов.
 Вот уж кого Слава никак не ожидал увидеть!
 - Входите,  гражданин Выжлецов, - произнес Семин безучастным голосом. -
А ты можешь идти, - обратился он к Егорушкину. - Постой пока в коридоре.
 Семин преобразился.  Оказывается,  Слава плохо его знал, это был совсем
уже  не   тот  Семин,   который  только  что  хоть  и   снисходительно,   но
доброжелательно  разговаривал  с   Ознобишиным,   он   разом  превратился  в
холодного,  настороженного и расчетливого следователя, который если и не все
знает, то обязательно все узнает.
 - Садитесь, - пригласил он Выжлецова, как бы вовсе его не замечая.
 - Покорно благодарим, - сказал Выжлецов.
 - Садитесь, - повторил Семин так непререкаемо, что Выжлецов тут же сел,
настороженно уставившись на Семина.
 - Итак, гражданин Выжлецов...
 Рыжие усики топорщатся не вверх,  а вниз, и голубые глазки поблескивают
не так уж весело, в них и наглость, и страх.
 - Гражданин Выжлецов,  вы знакомы с этим человеком? - спрашивает Семин,
указывая на Славу.
 - Как же,  как же!  -  соглашается Выжлецов. - Товарищ Ознобишин. Кто ж
его в волости не знает!
 - Он вам не товарищ,  а гражданин,  -  поправляет Семин.  - Сколько вас
учить?
 - Пускай гражданин, - соглашается Выжлецов.
 - А вам известен этот человек? - обращается Семин к Славе.
 - Встречались.
 - Между вами проводится очная ставка,  -  поясняет Семин.  -  Гражданин
Выжлецов находится под следствием по обвинению в хищении гарнцевого сбора, -
Семин загибает палец, а Выжлецов слегка кивает, - раз, в незаконном хранении
огнестрельного оружия,  -  Семин загибает второй палец, а Выжлецов кивает, -
два,  в агитации против выполнения продналога -  три,  и четыре - в убийстве
гражданина деревни Рагозино Быстрова...
 - Ни в коем разе!
 Выжлецов вскакивает.
 - Сидите...  Быстрова Степана Кузьмича на  почве политический мести,  -
договаривает Семин.
 - Ни в коем разе! Откуда такой поклеп? Новости...
 Выжлецов только что не кричит.
 - К  нам поступило заявление товарища Ознобишина,  что вы  совместно со
своими сообщниками совершили убийство.
 - Да что ж ето деется?!  -  Выжлецов вытягивает руку в сторону Славы. -
Побойтесь бога, товарищ Ознобишин, откуда вы это только взяли?
 - Гражданин Ознобишин.
 - Ну, нехай гражданин. Но зачем такую напраслину...
 - Вы же сами рассказывали мне об убийстве Степана Кузьмича.
 - Кто? Я? Да вы не в себе, товарищ... извиняюсь, гражданин Ознобишин.
 - Подождите,  - останавливает Семин обоих. - Давайте уточним. Гражданин
Выжлецов, вы были на похоронах Быстрова?
 - Не был.
 - Как не был? Вас же там видели?
 - Я  в  Корсунское совсем по  другому делу  прибыл -  сбрую купить,  не
приезжал я  на  похороны,  а  тут мужики говорят,  Быстрова Степана Кузьмича
хоронют, пойдем, поглядим, ну я и пошел.
 - А на обратном пути просили Ознобишина подвезти вас?
 - Просил.
 - Дорогой вы и рассказали ему, как произошло убийство.
 - Ни в жисть.
 - Что ни в жисть?
 - Не рассказывал.
 - А что рассказывали?
 - Ничего не рассказывал.
 - Так всю дорогу и молчали?
 - Зачем молчать, обсуждали.
 - Что обсуждали.
 - Ну, про налог, какое теперь облегчение крестьянам вышло.
 - Товарищ Ознобишин, а вы что скажете?
 - Он мне дорогой подробно рассказал, как произошло убийство Быстрова.
 - Ни в жисть.
 - Да как же вы... Вы подробно рассказывали. Врете вы сейчас!
 - Неужто я уж такой дурной, чтоб на самого себя наговаривать?
 - Значит, не признаетесь?
 На глазах Выжлецова выступают слезы.
 - Гражданин... Гражданин начальник! Ладно, позвольте мне признаться...
 - Да я же того и добиваюсь!
 - Не  хотелось обижать  товарища Ознобишина,  но,  если  настаивают,  я
скажу, как все было.
 Семин приготовился записывать.
 - Пьяненькие они были.
 - Кто?
 Кивок в сторону Славы.
 - Выпимши были после похорон, всю дорогу плакали, убили, говорят, убили
они его...
 - Кто они?
 - А это уж вы товарища Ознобишина спросите.
 - Значит, не сознаетесь в убийстве?
 - Да я рад бы, но ежли не убивал...
 Семин повысил голос:
 - Егорушкин!
 Тот тут как тут.
 - Увести.
 Выжлецов остановился в дверях.
 - Когда отпустите, гражданин начальник?
 Дверь за Егорушкиным и Выжлецовым закрылась.
 Семин побарабанил пальцами по столу, вздохнул и сразу подобрел:
 - Убедился?
 - Но он же мне рассказывал!
 - А  он  утверждает,  что не  рассказывал.  Да  еще контробвинение тебе
предъявил. Хорошо, я знаю, что ты не пьешь.
 - Но как же быть?
 - Искать,  выяснять,  проверять.  Не так-то все просто,  Ознобишин, как
тебе кажется. Может, он тебя разыграл, а может, и правду сказал. Обнаглел от
радости,  что Быстрова похоронили,  и решил растоптать в тебе душу.  Обрез у
него нашли.  Допросим его  дружков,  может,  кто и  расколется.  Тут,  брат,
посерьезней дела могут открыться, чем это убийство.
 Слава ушел от Семина подавленным.  Действительно, не так-то все просто,
и даже не только не просто,  а очень даже сложно.  Нет, не хотел, бы он быть
на месте Василия Тихоновича Семина!


39

 Так,  ни  шатко ни валко,  наступил срок очередной уездной конференции,
полтора года  без  малого  проработал нынешний состав  укомола.  Ознобишина,
Железнова и Ушакова водой не разольешь,  не подберешь лучшего президиума,  и
не то чтобы их скрепляла личная дружба,  они разные люди и по стремлениям, и
по  характерам,  но для работы лучшего сочетания не найдешь:  один порывист,
горяч,  честен,  до  крайности принципиален,  загорается сам и  умеет зажечь
других  другой деловит, сдержан, трудолюбив, обладает здоровой крестьянской
сметкой,  помогающей ему трезво решать возникающие задачи третий фантазер и
скромник,  постоянно заглядывает в  завтрашний день,  к  тому  же  оратор  и
музыкант    секретарь,   заведующий   орготделом   и   заведующий   отделом
политического просвещения.  Нет,  эти  ребята  не  подкачают,  не  подведут,
расшибутся в  лепешку,  кровь из носу,  а  дело сделают  когда такие ребята
попадали на фронт, они умирали, но не оставляли позицию.
 Нельзя сказать, что у них нет личной жизни, работа - главное содержание
их  жизни,  но  личные  отношения с  людьми  заставляют каждого  идти  своею
дорожкой.  Железнов собирается жениться.  Да, жениться! Он старше Ознобишина
на три года,  по деревенским понятиям у него критический возраст о том, что
он хочет жениться, знают все, а на ком - не имеют понятия, знают только, что
невеста из родной деревни Железнова, что он с нею встречается уже третий год
и  что  после свадьбы она переедет к  нему в  Малоархангельск.  У  скрытного
Ушакова дела  посложнее.  Дом  для  матери он  построил или  почти построил.
Хоровым кружком в клубе руководит,  кружок дрянной,  малочисленный, девушкам
хочется  петь  романсы,  а  он  заставляет  их  петь  революционные песни  и
обязывает посещать кружок в  порядке комсомольской дисциплины.  Ушаков хочет
заниматься серьезной музыкой,  а они не хотят Крестоположенского переманить
в  клуб  не  удалось,  не  может клуб платить столько,  сколько платят попы
учиться Ушакову не у  кого,  после выговора он обходит собор за версту,  все
идет  к  тому,  чтобы  забросить музыку.  Но  речи  он  говорит  по-прежнему
пламенно,  английский  язык  продолжает  изучать  и  в  международных  делах
разбирается не  хуже Чичерина.  Сложнее всего дела обстоят у  Ознобишина.  В
иные дни у Славы появлялось ощущение,  что со смертью Быстрова кончилась его
собственная  молодость,  озаренная  огнем,  зажженным  неистовым  Быстровым.
Смерть Степана Кузьмича на какое-то,  время обособила его.  Он редко бывал в
Успенском,  с мамой и Петей виделся всего несколько раз,  а с Марусей и того
меньше.  Слишком много было забот о множестве мальчишек и девчонок, искавших
свой путь в жизни.
 Слава  готовился к  отчетному докладу.  Перед  ним  заметки Железнова и
дневники Ушакова,  отчеты инструкторов,  сводки, справки и сведения, продукт
творчества Франи Вержбловской и других сотрудников укомола.
 Они неплохо поработали, никто не сидел сложа руки.
 Но  иногда  Слава  задумывался:  а  что  же  все-таки  составляет  суть
комсомольской работы?
 Работала партия,  уездный комитет, волкомы, сельские ячейки отвечали за
все,  за деятельность Советов,  за сельское хозяйство, народное просвещение,
уборку,  налоги,  школы,  избы-читальни,  торговлю, кооперацию... Невозможно
перечислить все  объекты,  которые  находятся  в  сфере  внимания  партийных
организаций. А что делали комсомольцы?.. Помогали партии!
 Так  в  большой рабочей семье  главная забота о  семье лежит на  плечах
родителей,  они  ходят  на  работу,  приносят в  дом  заработки,  занимаются
хозяйством,  кормят, одевают и воспитывают детей. А подросток в такой семье,
если он любит родителей и вырастает человеком,  помогает родителям -  и дров
наколет,  и  печь  истопит,  и  посуду помоет,  и  с  младшими сестренками и
братишками займется,  все мимоходом,  почти незаметно,  и  так оно и  должно
быть.  Но вот уезжает подросток из дома -  то ли учиться, то ли зарабатывать
кусок хлеба... И как же пусто становится в доме, как невозместима незаметная
работа,  которую ему  удавалось делать,  как  трудно без  него.  Вот  так же
трудно, пожалуй, пришлось бы партии без комсомола!
 Поэтому-то Слава,  должно быть,  и  испытывает глубокое удовлетворение,
сознавая себя помощником Шабунина.
 До конференции всего два дня,  и  Слава сидит дома и не отрываясь пишет
отчетный доклад.
 За  окном май,  цветут яблони,  нежный аромат наполняет воздух,  жужжат
умницы пчелы...
 Опять обновляют изгородь малоархангельские мещане, горсовет, опять сдал
им в аренду сад, только на этот раз Ушаков уже не вступил в артель.
 Слава просматривает дневники Ушакова,  тот отмечает все,  что связано с
его деятельностью,  посещения школ,  лекции в клубе, занятия кружков, книги,
которые успел прочесть...
 Эмма Артуровна дважды уже приносила Ознобишину кофе в граненом стакане,
вставленном в  мельхиоровый подстаканник,  она  болтлива как  сорока  и  как
сорока любит блестящие вещи.
 - Выпейте, - заботливо говорит она. - Кофе вас подбодрит.
 Кофе желудевый, куплен в потребиловке, но все же кофе.
 Под вечер под окном появляется Ушаков.
 - Пишешь?  -  спрашивает он,  приподнимаясь на цыпочках и  заглядывая в
окно.
 - Пишу.
 Он охотно пошел бы с Никитой погулять по городу.
 - Тебе помочь?
 - Кончаю уже.
 - Ну, пиши, пиши.
 Позднее к Славе заходит Коля Иванов,  посоветоваться, кого из волостных
работников выдвинуть в состав уездного комитета.
 И уже совсем поздно вечером,  когда не помогает даже желудевый кофе,  в
дверь осторожненько стучат.
 Кого еще несет?
 - Войдите!
 Франя Вержбловская. Кудри перетянуты голубой лентой, голубой фланелевый
халатик.
 - К тебе можно?
 - Что спрашивать, раз вошла. Тебе чего?
 Не ответила, прошла от двери к окну, бросила взгляд на стол, похоже, не
знала, с чего начать разговор.
 - Написал свой доклад?
 - Написал.
 - Воспользовался моими материалами?
 - Воспользовался.
 Ведь не за этим она пришла?
 - Разложил все по полочкам?
 Это уже что-то новое.
 - Не понимаю тебя...
 Она опять прошлась по комнате.
 Что-то нужно, раз пришла, да еще в такое неурочное время.
 - Скажи, Слава, Чевыреву вы снова выберете в уездный комитет?
 - Конечно. Даша отлично работает. Дросковская организация вообще... Как
это говорится?.. На подъеме.
 - Везет же!
 Франя  только что  не  выкрикнула это  слово,  вырвалось оно  у  нее  с
надрывом.
 - То есть как это везет?
 - Все у нее есть, и работа, и семья...
 На мгновение Франя замолчала.
 - А у тебя чего нет?
 - Замуж вышла не по-комсомольски,  а вы простили,  -  продолжала Франя,
точно не слыша вопроса Славы.
 - Дашу обстоятельства вынудили венчаться,  -  не в первый раз попытался
Слава оправдать Чевыреву.  -  В  том-то  и  противоречие!  Мы с  Дашей тогда
серьезно поговорили.  Религия в деревне еще ох как сильна! Не обвенчайся она
в  церкви,  мы бы потеряли ее как комсомольского работника.  Сойдись Даша со
своим мужем без венчания,  да еще роди ребенка, знаешь, как бы она выглядела
в глазах людей?
 - Вот вы все:  Даша,  Даша...  -  упрекнула Франя,  нет,  не Славу,  а,
похоже,  весь укомол.  - А вам не Дашу убеждать, а людей... Вы как за одного
уцепитесь, так и не отстанете, а люди у вас в стороне...
 - Слушай!  Ведь не о  Чевыревой ты пришла со мной разговаривать на ночь
глядя? О Даше вопрос решен, а не согласна - выступай, давай отвод Даше, мне,
кому угодно...
 - Ты ничего не понимаешь!
 О  чем она?  Чего Слава не  понимает?  Нет,  она пришла не о  Чевыревой
говорить.  Тут что-то  не  то.  Когда Франя вошла,  в  халатике,  с  голубой
ленточкой, она показалась такой миленькой, нежной, даже легкомысленной, а на
самом деле она чем-то встревожена, ей не по себе...
 - Ты помнишь диспут?
 - Какой диспут?
 - Ну...  о свободной любви.  О семье, о браке. О том, какой должна быть
семья в коммунистическом обществе?
 - Что это ты вспомнила о диспуте?
 - Дура я разнесчастная, вот почему!
 Она вдруг бросилась на кровать, ткнулась носом в подушку и заплакала.
 Слава даже испугался.
 - Что ты делаешь? Встань, встань, могут увидеть в окно...
 Но  это  ее,  кажется,  мало волновало,  она  села и,  все  еще жалобно
всхлипывая, сказала:
 - Ну, почему, почему у нас в укомоле, кроме меня, нет ни одной девушки?
Один ты как девушка, вот потому я к тебе и пришла.
 Слава  молча проглотил это  сравнение,  хотя  Франя говорила будто и  в
похвалу ему. Девушка... Он давно уже мужчина, а она - девушка! У него самого
есть девушка.
 Может быть,  это  свойство характера,  может быть,  сказывалось влияние
матери,  но грязные мысли не появлялись у него в голов