склицание относится - к Троцкому или Вейнбергу.
 - Тогда я позволю себе сказать еще несколько слов, - промолвил Шабунин.
- Хотя  спорить с  товарищем Вейнбергом не  собираюсь,  мы  уж  сделали свой
выбор.  Я изложил вам мнение товарища Ленина,  привел доводы несогласных, и,
думается,    повторяться   незачем.   Программа   деятельности   профсоюзов,
разработанная Владимиром Ильичем,  с одной стороны,  и...  - Он искал слово,
которое могло бы  вобрать в  себя великое множество прожектов,  предлагаемых
оппозиционерами всех мастей. - Ну и... платформа товарища Троцкого. Разница,
я  думаю,  всем ясна.  Но  о  Вейнберге все же  скажу.  Его беда -  это беда
оторванного от жизни одиночки.  Сидит он в  своей аптеке и  сердится на весь
мир.   Недалеко  он   ушел   от   своего  вдохновителя!   Вспоминается  лето
девятнадцатого года.  Мы вели бои за Орел,  а думали,  - сейчас я вам в этом
признаюсь,  -  а думали о том,  что нельзя отдавать Тулу.  И тут сообщают: в
Орел прибыл поезд наркомвоена Троцкого,  состоится митинг.  Собрались.  Ждем
Троцкого. Что скажет? На что нацелит? Появился он перед нами в сопровождении
двух маузеристов - личная охрана, что ли. Все трое в черных кожаных куртках.
Только Троцкий без головного убора. Пышная шевелюра, гордо вскинутая голова,
пронзительный взгляд.  Речь из  него полилась,  как из  граммофона...  Какая
тогда была на фронте обстановка? Деникинские войска продвинулись за Воронеж,
потери мы несем страшные,  откатываемся к  Орлу.  А  Троцкий ни слова о том,
чтобы закрепиться на оборонительных рубежах.  Куда там! Умел говорить! Позже
я слышал,  будучи в эмиграции, он брал в Париже уроки ораторского искусства.
Отлично построенные фразы,  рассчитанные интонации... Вперед! Вперед! Только
вперед!  Не  пожалеть своих жизней!..  А  мы их и  так не жалели.  Но с  чем
двигаться?  Как  удержать в  строю  дезертиров?  Нужны  винтовки,  пулеметы,
снаряды.  Где их взять?  А он и сам,  должно быть,  не знает. Знал Ленин - в
Туле.  Но  пафос,  Троцкому устроили овацию,  выслушать находившихся в  зале
коммунистов он не пожелал и тут же удалился.  Не хотел слушать никого, кроме
себя...  К  чему я  это вспомнил?  А  к тому,  что в трудные моменты критики
Ленина под покровом звонких фраз всегда предлагают неправильные решения. Нет
уж!  Будем учиться у Ленина.  Он красивых фраз не говорит, он учит нас делу:
чтоб  наши дети не  голодали,  чтоб нам  самим полегче жилось...  -  Шабунин
насмешливо поглядел на  Вейнберга.  -  Так  что  ты  уж,  Борис Абрамыч,  не
обижайся,  но похоже,  что ты вместе с  Троцким у  одного учителя брал уроки
красноречия!
 И  всем вдруг стало смешно.  И смешно и понятно:  скажи мне,  у кого ты
учишься, и я скажу тебе, кто ты...
 Слава не  сразу понял,  к  чему  Шабунин вспомнил выступление Троцкого.
Какую связь оно имеет с  речью Вейнберга?  А ведь было,  было в речах того и
другого что-то общее...
 Шабунин постучал стаканом по столу.
 - Решим так:  недавно мы  выбирали делегатов на губернскую конференцию.
Поручим им заявить, что вся наша организация стоит на ленинской платформе.
 Вейнберг вскочил:
 - Возражаю!
 - Ну и что из того?  - возразил Шабунин. - Вся организация на ленинской
платформе, и лишь один член партии не согласен...
 - Вот я и предлагаю провести выборы по платформе!
 - Кое-где  выборы действительно проводят по  платформам,  -  согласился
Шабунин. - Но у нас-то ведь нет сторонников другой платформы?
 - А я?
 - Что - вы?
 - Я-то стою на другой платформе?
 - То есть вы хотите,  чтобы вас тоже послали на конференцию?  Но вы же,
кроме своего, ничьего мнения не выражаете.
 - Но я - платформа или не платформа?
 - Нет...  -  Шабунин покачал головой.  -  Вы  не платформа,  и  даже не
ступенька, вы просто...
 Вейнберг захлебнулся от негодования:
 - Договаривайте! Договаривайте!
 - Просто вы один-единственный на весь уезд уклонист.
 На улице темно и морозно.
 - Как?  -  спросил Быстров успенских коммунистов.  - Будем ночевать или
тронемся домой по лунному следу?
 В  небе  сияла луна,  искрился под  ногами снег,  была светлая морозная
ночь.
 И все легко согласились ехать домой.
 Вернулись  на  постоялый  двор,   закутались  в  тулупы  и,  покуривая,
подремывая, переговариваясь, покатили в Успенское.


11

 Второй  памятный день  пришелся на  конец  марта.  На  этот  раз  вызов
прислали за несколько дней,  и указано было,  что на собрание вызываются все
коммунисты без исключения.
 Собрание было назначено на  утро,  поэтому из Успенского выехали ночью,
дул резкий мартовский ветер, пахнущий весенним дождем.
 Весна не вступила еще в свои права, а дорогу уже начало развозить, день
подмораживало,  а  на  другой  -  ростепель.  В  Малоархангельске занарядили
телеги, колеса становились более верным средством передвижения.
 К утру,  когда подъезжали к городу, грязь облепила все ободья и втулки,
с телег приходилось слезать и идти пешком...
 И что же это за дом, куда они так торопились?
 Не  снилось,   не  чудилось  Павлину  Титычу  Евстигнееву,  что  в  его
третьегильдейском  особняке  будет  заседать  конвент  -  пусть  всего  лишь
уездный, но конвент Октябрьской революции.
 Гостиная с неудобной мебелью -  выгнутые спинки,  кривые ножки, береза,
отполированная под  красное дерево,  ситчик в  цветочках и  фисгармония,  на
которой  никто  никогда  не  играл.   Дальше  столовая,  с  лафитничками,  с
чашечками,  с  гардинеровскими фарфоровыми фигурками и  тульским  самоваром.
"Эх,  дербень, дербень, Калуга, Тула - родина моя!" - и еще дальше спальня с
деревянными кроватями,  с  бронзовыми вензелями,  с  душными пуховиками и  с
киотом величиной с кровать.
 Жил себе купец Евстигнеев,  скупал рожь,  овес, пеньку, довольствовался
своей третьей гильдией, был доволен царем и лафитом, исправником и мужиками,
и вдруг - на тебе!
 Повырубили все  перегородки в  доме,  выбелили  стены  серой  известью,
натащили грубо  сколоченных скамеек  -  тоска,  как  поглядеть,  а  люди  не
замечают, что тоска, стоят и поют, с какой страстью, с каким восторгом:

 Это есть наш последний
 И решительный бой,
 С Интернационалом
 Воспрянет род людской!

 Еще нет девяти часов,  а  все уже съехались -  пустые телеги,  брички и
сани отъезжают от крыльца, а те, кто опоздал, торопятся вверх по лестнице.
 Собрались коммунисты со  всего уезда.  О  чем  пойдет речь  -  известно
заранее.  Всего  несколько дней  как  из  Москвы  вернулся Шабунин.  Он  был
делегатом  партийного  съезда  и  теперь  доложит  о  нем  малоархангельским
коммунистам.
 Снова  он  стоит на  трибуне.  Похудел.  Глаза глубоко запали.  Поджаты
бледные губы.
 - Десятый съезд...  Как бы вам передать атмосферу съезда...  -  говорит
он. - Скажу об этом прежде, чем перейду к выступлениям товарища Ленина.
 Когда мы приехали в Москву и регистрировали свои мандаты, нас атаковали
участники  всяких  групп  и   группочек,   принялись  пихать  нам  брошюрки,
платформы,  тезисы,  но мы...  -  Хотел сказать "не поддались",  но так и не
сказал, это было очевидно без слов, и неожиданно для самого себя прибегнул к
привычному сравнению:  -  Горит летним вечером лампа,  летит на  свет всякая
мошкара.  Вьются,  бьются о стекло, обжигаются, падают. А лампа горит себе и
горит.  Десять  раз  выступал  на  съезде  Владимир Ильич.  Месяц  назад  мы
собирались здесь, чтобы высказать свое отношение к вопросу о профсоюзах. Но,
сказать по  правде,  это был на съезде не главный вопрос.  Десятый съезд,  -
это, товарищи, такой съезд...
 Он медленно пересказывал Ленина.
 Ленин  был  превосходно осведомлен о  том,  что  происходит в  деревне.
Громадная бескормица, падеж скота, разорение крестьянского хозяйства... Все,
что происходило в стране, нуждалось в критике и перестройке...
 Подробнее всего  Шабунин говорил о  замене разверстки продовольственным
налогом.
 Речь шла о величайшей перестройке экономической жизни народа.  Кое-кому
могло показаться,  что партия отступает,  а, по сути, это был стратегический
план,  обеспечивавший дальнейшее  наступление  социализма.  Армии  отступают
иногда вследствие поражения,  но  бывает и  так,  что  армия отступает и  не
потерпев поражения,  -  чтобы не оторваться от тыла, и тогда приходится свое
продвижение задержать.
 - Слышать  заключительную речь  товарища  Ленина  мне  не  пришлось,  -
закончил Шабунин.  -  Триста  делегатов съезда были  посланы в  Кронштадт на
подавление белогвардейского мятежа, в их числе был и я.
 Вот и все, что сказал о себе Шабунин. Он не счел нужным рассказать, как
коммунисты шли  по  льду  Финского залива на  штурм крепости,  как  свистели
вокруг пули,  как в  штыковом бою ворвался он вместе с  бойцами 7-й  армии в
мятежный город. О себе он не говорил.
 Делегат  Десятого съезда,  он  голосовал за  Ленина  на  льду  Финского
залива.
 - А что вы скажете,  Степан Кузьмич?  -  спросил Слава, выходя вместе с
Быстровым из зала.
 - Вожжи, - коротко и непонятно ответил тот.
 - Что - вожжи? - с недоумением спросил Слава.
 - Вожжи выпускаем из рук, - сказал Быстров.
 И вдруг у двери Слава увидел Вейнберга.  Оказывается,  он присутствовал
на  собрании.  Маленький,  насупленный и  какой-то  всклокоченный,  сидел на
задней скамейке и будто не собирался вставать.
 Мимо прошел Шабунин,  и  Слава уловил взгляд Вейнберга,  и  было в этом
взгляде  столько  пронзительной ненависти,  что  заболей Шабунин,  Слава  не
посоветовал бы ему обращаться к Вейнбергу за пилюлями или порошками.


12

 Ох уж этот самосад!  Дымят, дымят... Точно паровозы. Ну какие в деревне
паровозы? Дым над каждым, как из самоварной трубы...
 - Попробуй моего...
 - А твой крепче?
 Коммунистов Быстров собрал в исполкоме:
 - Будем гадать да прикидывать...
 Солнце прогревает землю, весна набирает силу.
 Всем понятно:  разговор о севе,  пора сеять,  не пройдет и недели,  как
нужно выходить в поле.
 Данилочкин тяжело вздыхает.
 - А как сеяться? - спрашивает Быстров.
 Голодновато живут в волости.  Хлеб пекут пополам с лебедой. Горький, но
все же хлеб. У кого побольше достаток, кто сумел похитрее упрятать зерно, те
замешивают в  тесто картошку,  такой хлеб много вкуснее.  Есть,  конечно,  и
такие,  кто ест чистый хлебушек,  но таких немного,  и  тот чистый хлеб едят
украдкой, чтобы не заметили соседи.
 Нагрянет власть,  и тот же Быстров,  тот же Данилочкин начнут шарить по
погребам,  по чердакам,  по бабьим даже сундукам:  где рожь? где рожь? Мужик
крестится,  божится: да нигде, да нисколько бабы в плач, в крик, а найдется
рожь - креста на вас нету, что дети исть будут?
 Быстров был безжалостен, с налета появлялся в деревнях, перелопачивал и
полову и солому,  находил зерно там, куда никто, кроме него, и не подумал бы
заглянуть,  все сметал подчистую и  гнал подводы на мельницу или на станцию.
Он  хорошо  понимал,   как  важно  поддержать  рабочий  класс...   Диктатура
пролетариата!   Продотряды  редко  появлялись  в  Успенской  волости,   и  в
Малоархангельске,  и  в  Орле  знали,  что  не  из  страха перед начальством
выметает Быстров хлеб  из  своих  деревень,  что  движет  им  идея,  хоть  и
ненавистен он становится мужикам.
 Однако незадолго до весны Быстров отступил от своих правил,  и  не ради
измены делу, которому служил, а именно ради дела недальновидным начальникам
казалось -  надо накормить город сегодня,  а завтра хоть трава не расти,  но
Быстров понимал:  хлеб нужен и  сегодня,  и  завтра,  и послезавтра,  нас не
будет, а хлеб все равно будет нужен.
 Вот он  и  пошел на  нарушение:  зерно искал и  находил,  но  никуда не
отправлял,  а  ссыпал в  каменные амбары,  что покрепче,  запирал не на один
замок,  походя пугая председателей сельсоветов:  "Бережешь не  хлеб  -  свою
жизнь,  не убережешь,  едрена палка,  прощайся с семьей,  осиротишь детей, в
трибунал - и к стенке..."
 И  где бы  ни  был ссыпан хлеб,  нигде не  украли ни  зернышка,  мужики
понимали:  не  для  себя  прячет  Степан  Кузьмич  хлеб,  если  в  город  не
отправляет, значит, задумался о севе...
 - Надо сеять, - властно сказал Быстров. - Кулаки как-нибудь вывернутся,
они  похитрее нас,  где-нибудь в  логах так схоронили зерно,  что ни  одному
дьяволу не  найти.  Они его,  не  завозя домой,  прямо из своих похоронок на
пашню высеют,  а вот беднота подобралась,  поели все, что могли, им придется
помочь.
 - Да ведь на сельсоветы плоха надежда, - усмехнулся Данилочкин. - Зерно
они до  поры до  времени схоронили,  а  как собьют замки да примутся делить,
уплывет половина на сторону.
 - А я о чем?  -  Быстров согласно кивнул.  -  По всем деревням разошлем
наших партийных товарищей.  Пошлем уполномоченных.  Вот списочек... - достал
из  своей коленкоровой папки разлинованный листок,  на котором рукой Дмитрия
Фомича написаны фамилии. - Приехать, проверить списки домохозяев, проверить,
у  кого  какой надел  собрать комбед,  составить списки бедноты  послушать
народ,  прикинуть,  кому  сколько,  да  предупредить,  чтобы  не  вздумали в
квашню...
 Он стал называть фамилии уполномоченных:
 - Данилочкин - Каменка, Еремеев - Журавец...
 - А поменять?  -  перебил Данилочкин.  -  Еремеева в Каменку,  а меня в
Журавец.
 - Почему это?
 - Так я ж сам из Журавца, всех знаю, там меня никто не проведет.
 - Да, может, ты и честно распределишь, а все равно скажут, кусу больше,
а шабру меньше...
 Быстров  заботливо  распределил уполномоченных,  где  поершистей народ,
туда  и  уполномоченных погорластей,  а  добреньких и  мягоньких  никуда  не
послал.
 Остались лишь Корсунское с Рогозином,  все догадывались,  - хотя сам он
оттуда,  - хочет Степан Кузьмич оставить Корсунское за собой, себе доверяет,
для него не существует ни родства, ни кумовства.
 - В Корсунское пошлем Ознобишина.
 Еремеев даже приподнялся со скамейки.
 - Да он еще...
 Не договорил - ребенок, но все поняли.
 - Да вы что, Степан Кузьмич, - укоризненно сказал Данилочкин. - Знаете,
какие там скандальные мужики? Его вокруг пальца обведут...
 - Пора привыкать к государственной деятельности,  -  отрезал Быстров. -
Учись плавать на глубоком месте.
 И  никто не  спросил лишь  самого Ознобишина,  по  силам ли  ему  такое
задание,  а  сам он  об этом не задумывался,  раз посылают,  значит,  обязан
выполнить.
 - Да,  вот  что  еще,  -  бросил  между  прочим Быстров.  -  Дайте  ему
какое-либо оружие, мало ли что...
 Так  Ознобишин стал уполномоченным волисполкома по  проведению весенней
посевной кампании в Корсунском.
 При выходе его нагнал Еремеев, протянул револьвер.
 - Возьми, пригодится.
 - Я не умею стрелять.
 - Ну, попужаешь.
 - Ленин говорит, в деревне надо действовать убеждением.
 И не взял.
 Приехал в Корсунское под вечер.  Все тонуло в серых сумерках. Туман как
осенью после дождя.  И  перед Ознобишиным все в  тумане.  Не  так-то  просто
разделить семена,  так раздать, чтоб комар носу не подточил, жалоб все равно
будет много.
 Слава и  устал,  и  намерзся за  дорогу.  Не хотелось браться за дела с
вечера, хорошо бы выспаться сначала.
 Подводу отпустил.  Без труда нашел избу Жильцова,  помнил ее по прошлым
наездам,  -  хитроватый председатель сельсовета в  Корсунском,  и начальству
угодит, и с мужиками не рассорится.
 В избе парно.  Жильцов,  босой,  сидит у печи, жена Кильцова строчит на
швейной машинке.
 - Товарищу Ознобишину!
 - К вам, Савелий Тихонович.
 - По части молодежи аль в школу?
 Чтоб не поднимать суеты заранее, Слава уклонился от ответа.
 - Дела завтра с утра, а сегодня квартиру бы дня на три.
 - Сей минут.
 Обулся в валенки, к ночи еще подмораживало, повел Славу по селу.
 - К Сапоговым, что ли? Нет, лучше к Васютиным.
 Кирпичный дом под железом на четыре окна.
 - К кулакам ведешь?
 - Не  к  беднякам  же,  им  самим  есть  нечего.  А  Васютины десятерых
прокормят.
 По всему уезду было в  обычае ставить приезжее начальство на квартиру к
тем,  кто побогаче,  -  и  начальству сытно,  и кулаку обидно,  Ознобишин не
возражал, Васютиных лишний едок не разорит.
 В избе чисто, светло, стол выскоблен добела, в горнице фикусы.
 - Гостя к тебе привез, Лукьяныч.
 Васютины в сборе - и хозяин с хозяйкой и все их девки.
 - Милости просим.
 Хозяин пожимает гостю руку,  и гость, чтобы не обидеть, сам протягивает
руку хозяйке, та обтирает ладонь об юбку, здоровается с гостем.
 - Уж обеспечьте,  -  просит Жильцов.  -  Человек сурьезный, без дела не
пожалует.
 - А  с  каким делом?  -  вот что интересует и Жильцова и Васютина...  С
каким? Нажимать или просвещать? Усовещать или карать...
 - Да с нашим превеликим удовольствием!
 Васютин само радушие.
 - Так я пойду?
 - Будь спокоен, Савелий Тихонович.
 Жильцов уходит. Васютин только взглянул на девок, и те ушли.
 - Чичас соберем ужин.
 - Нет, нет, - Слава отказывается. - Я сыт, разве стакан молока.
 Наседать на начальство тоже нельзя, перебор хуже недобора.
 Перед гостем ставят махотку с молоком, достают из стола початый каравай
хлеба, нарезают толстыми ломтями.
 Ах,  что за блаженство свежий ржаной хлеб! Давно Слава не ел такого. Не
хлеб, а пряник!
 А хозяйка тем временем стелет ему на лавке постель.
 - Мы уж вас,  извините,  здесь уложим,  в горнице прохладно.  В горнице
девки переспят, а мы с хозяином на печи...
 Пуховик на лавку, на пуховик - простыню, сверху стеганое одеяло.
 Тушат свет.  Слава раздевается,  накрывается одеялом.  Не спится: то ли
мешает шепоток хозяев на  печке,  то  ли томят завтрашние заботы...  Семена,
семена!  Глаза разгорятся у всех, а давать придется самым бессловесным... За
стеной ветерок. Страшновато ночью в поле. В доме тоже какие-то шорохи. Мыши?
Тараканы?..  Тараканов Ознобишин не приметил.  Черти?.. Черти и есть, завтра
он всех чертей выпустит!
 Просыпается на рассвете, но хозяева уже встали.
 - Доброе утро.
 - Рукомойник в сенях.
 Подают ручник из тончайшего домотканого полотна.
 - Завтракать...
 - А сами?
 - Мы позавтракали.
 Как же это он так заспался?
 Сейчас бы картошечки с молочком да с хлебцем...
 Но тут не вмешаешься.  Садись и не чинись,  угощайся тем,  что дадут, а
хозяйка расстаралась:  на одной тарелке блины, на другой тарелке блины, гора
блинов,  а  к  ним и  маслице топленое,  и  сметанка,  и  творожок,  и лучок
поджаренный, и шкварки свиные...
 - Куда мне столько?
 - Кушайте, кушайте.
 Сам Васютин деликатно присел на краешек лавки, спросит о том, спросит о
сем, и между прочим:
 - Хлеб искать будете?
 - Наоборот.
 Васютин не  понимает,  но  успокаивается,  не за хлебом -  и  то ладно,
значит, спокойно можно отсеяться.
 Тут дверь хлоп, хлоп - Сосняков.
 - Здоров...
 Не поймешь кому -  хозяевам,  Ознобишину? Мало приветлив Иван Сосняков.
Он человек дела.
 - Ты чего с вечера не зашел?
 Это уже прямой упрек Ознобишину.
 А Слава самому себе не признается, всякий раз он рад отложить встречу с
Иваном.
 В ответ пошутил:
 - Утро вечера мудренее.
 Его собеседник суров.
 - Для дураков и лентяев.
 - Может, позавтракаешь со мной?
 Ответа Слава не дождался.
 Но  надо видеть Соснякова!  Углы губ опущены,  глаза прищурены,  ноздри
подрагивают... Полное презрение!
 - Собирайся, пойдем.
 Славушка  отодвинул  тарелку.   Не   до   блинов!   Накинул  полушубок,
заторопился.
 - Кулацкими блинами угощаешься?
 И  ведь прав Сосняков.  Приезжее начальство останавливается у  кулаков,
это вроде контрибуции, и все-таки лучше подальше от этих блинов.
 Сосняков не собирается тратить время попусту:
 - Зачем приехал?
 - Посевная. Семена раздавать.
 Сосняков удивлен:
 - Тебя послали уполномоченным?
 - Прежде всего я собирался обратиться к тебе,  Иван.  Зерна мало,  есть
решение снабдить бедняков и поддержать кое-кого из середняков.  Ты ведь всех
здесь знаешь. Надо бы списочек составить, а то уплывет зерно...
 - А чего составлять? - хитрая улыбочка шевельнула узкие губы Соснякова.
- У меня все на учете.  Знаю, у кого хлеб спрятан. Уполномоченные не столько
ищут, сколько речи говорят!
 Дом  князей  Корсунских снаружи  изменился  мало,  но  внутри  уже  все
выг