асковья Егоровна даже  в
девушках была хоть и бедна,  но горда,  честь свою берегла ревниво и,  можно
сказать, сама себе нашла мужа.
 Однажды  ее  отец  впустил  переночевать  в  избу  прохожего  плотника,
неизвестно что уж  там произошло ночью,  но  утром дочка объявила отцу,  что
выходит за постояльца замуж,  хотя полное имя своего мужа Прасковья Егоровна
узнала только после венчания.
 Все имущество жениха состояло из топора и пилы,  в приданое за невестой
дали лишь телегу, да и у той не хватало одного колеса. Однако молодых это не
смутило,  недостающее колесо  заняли у  одних  соседей,  мерина арендовали у
других,  на  все  деньги,  что поднакопил молодой плотник,  работая у  чужих
людей,  купили яблок и  поехали торговать по  деревням.  Худо-бедно,  но  за
первую осень наторговали себе на лошадь,  на второй год наторговали на избу,
к  тому времени торговали уже не только яблоками,  но и  всякой галантереей,
лентами,  бусами,  платками,  мылом и  даже  букварями,  а  через десять лет
поставили в  Успенском дом  под  железо,  открыли лавку  и  начали прикупать
землицу.
 С  достатком увеличивалась семья,  появлялись сыновья,  дочери,  да еще
взяли  на  воспитание  сироту  -  племянника  Филиппа,  поселили  на  хуторе
присматривать за работниками, как-никак родня, свой глаз.
 Старик Астахов перед войной умер,  дочерей повыдали замуж,  польза дому
от одного Павла,  даром что нигде не учился, в лавке торговал не без выгоды,
сада насадил четыре десятины, овес умудрялся придать всегда по самой высокой
цене.
 Остальное население астаховского дома,  Нюрка, Федосей с Надеждой, двое
военнопленных и племянник Филипп,  который жил на отшибе,  в Дуровке,  имели
лишь обязанности - и никаких прав.
 Есть у  Павла Федоровича на  селе бабенка,  а  вот до сих пор боится он
матери,  не ведет в дом.  Уехала как-то Прасковья Егоровна с Федосеем в Орел
масло продавать,  а  Павел Федорович и  приведи Машку домой,  показать,  что
достанется ей  после смерти матери.  Недалеко отъехала Прасковья Егоровна от
села,  попался кто-то  навстречу,  цена на масло вниз пошла,  она и  заверни
Федосея домой. Что было! Машка в горнице пряники жует! Хозяйка дверь на ключ
и  ну  мутузить обоих:  и  кнутом,  и  кулаком,  и  ключами.  Машка  в  окно
выпрыгнула.  А времени сбегать на деревню тоже не выберешь, хозяйство! Вот и
ходит Павел Федорович под  утро к  Нюрке,  той отказывать тоже не  с  руки -
прогонят.  Федосей с Надеждой все слышат.  "Я еще подумаю, на ком женюсь, на
тебе иль на Машке..."
 У  Павла  Федоровича одна  задача  -  уберечь  от  властей мельницу.  У
Быстрова одно мечтание -  запустить двигатель,  и все зерно,  что у мужиков,
реквизировать -  и  на  муку.  Только двигатель соломой не разожжешь,  нужна
нефть.  А где она -  у турок? Про нефть только два человека знают, Федосей и
Павел Федорович. "Завезли перед самой войной и те чистерны..." - "Цистерны?"
- "Я  и  говорю -  чистерны.  Закопаны,  комар  носу  не  подточит.  Быстров
догадывается,  только ему ни  в  жисть не найти".  Знали двое,  теперь знают
трое. Федосей сводил мальчика к мельнице, показал, где спрятана нефть.
 Петя   охотно  пропускал  занятия  в   школе,   выполняя  хозяйственные
поручения,  ему интереснее сводить лошадей на водопой, чем читать о каких-то
гуттаперчевых мальчиках.  Федосей тоже работал с охотой,  за это и ценил его
Павел Федорович -  его и его Надежду.  Нюрка тем более не ленилась, но у той
своя политика: может, Павел Федорович отстанет от своей крали?
 Сперва  все  мужики  казались  Славушке  на  одно  лицо.   Как  китайцы
европейцу,  когда тот впервые попадает в  Китай.  Заскорузлые,  в одинаковых
рыжих да коричневых зипунах,  с бедным набором слов, с мелочными интересами.
Однако своих одноклассников он различал очень хорошо,  а ведь они дети своих
отцов.  Постепенно привык различать и отцов, одно лицо преобразилось в сотни
лиц.
 Чаще всего он бегал за книгами в Народный дом,  Успенский народный дом,
который по моде тех лет кратко именовался Нардомом.
 Так  решением волисполкома был  переименован дом  некоего Светлова.  Он
называл    себя    ученым    агрономом,    окончил    когда-то    Петровскую
сельскохозяйственную академию,  но землю не возделывал и в аренду не сдавал,
заросла его земля сиренью и чертополохом. Именьице было небольшое, но дом он
возвел  себе  основательный.  В  первые  дни  Февральской революции  Светлов
смертельно перепугался и  дал  деру,  бросив дом с  обстановкой на  произвол
судьбы.
 Дом  стоял на  отлете,  в  версте от  села,  заведовать домом назначили
Виктора  Владимировича  Андриевского  -   питерского  адвоката,   удравшего,
наоборот, в Успенское.
 Верстах  в   двух   от   села   хутор  Кукуевка,   усадьба  Пенечкиных,
разбогатевших прасолов.  Одна из младших Пенечкиных, Кира Филипповна, уехала
в Петербург обучаться музыке, познакомилась с Андриевским, вышла замуж...
 На трудное время перебрались в деревню,  под крылышки братьев, родители
Киры Филипповны к тому времени отдали уже богу душу.  Кира преподает в школе
пение.  Впрочем,  братья Киры шли в ногу со временем, объединились со своими
батраками и назвались трудовою сельскохозяйственною коммуною.
 Славушка узнал  дорогу в  Нардом сразу  по  приезде в  Успенское,  туда
свезли все уцелевшие помещичьи библиотеки.
 По  воскресеньям в  Нардоме  любительские спектакли,  участвует  в  них
местная  интеллигенция,   режиссер  -   Андриевский,  аккомпаниатор  -  Кира
Филипповна.  Мужики после  спектакля уходили.  Начинались танцы.  Скамейки и
стулья в коридор,  под потолок лампу-"молнию".  Дезертиры и великовозрастные
ученики  приглашали юных  поповен.  Тускло  светила  "молния",  шарканье ног
сливалось с музыкой. Андриевские играли в четыре руки, она на пианино, он на
фисгармонии. Танцевали краковяк, падеспань, лезгинку.

 Ти-на, ти-на, ти-на,
 Ти-на, ти-на, ти-на...

 Бренчало пианино. Тяжело вздыхала фисгармония.

 Карапет мой бедный,
 Почему ты бледный?
 Потому я бледный,
 Потому что бедный...

 Молодежь расходилась запоздно,  когда  выгорал керосин.  Лампа коптила,
мигала, и Виктор Владимирович объявлял:
 - Гаспада, папрашу... Экипажи поданы!
 Снег блестел в  голубом лунном свете.  Узкие дорожки убегали за  черные
кусты.  Выходили скопом и  разбредались.  Перекликались,  как летом в  лесу.
Славушка пристраивался к одноклассницам,  но они уходили от него, он был еще
мал и не интересовал девушек. В одиночестве шагал он по широкой аллее.
 Где-то в  мире происходили невероятные события,  но в  Успенском каждый
следующий день напоминал предыдущий. Лишь изредка какие-нибудь неожиданности
нарушали размеренный ход жизни. Ученики приходят утром в школу, а Иван Фомич
зачитывает приказ, полученный из волисполкома:
 - "По случаю предательского убийства товарища Карла Либкнехта занятия в
школах отменяются и  объявляется траурный день,  по поводу чего предлагается
провести митинг в честь всемирной пролетарской революции..."
 Иван Фомич ослушаться Быстрова не осмеливался.
 - Объявляю митинг  открытым,  -  говорил  директор школы.  -  Предлагаю
исполнить "Варшавянку"!


8

 - Славка, пойдем?
 - Куда?
 - На сходку.
 Колька как-то  приглашал уже Славку на сходку,  но тот застеснялся,  не
пошел, побоялся - прогонят.
 - А чего мы там не видали?
 - Драться будут.
 Драться - это уже интересно.
 - Ты уверен?
 - Землю делят, обязательно передерутся.
 Посмотреть, как дерутся, всегда интересно.
 - А пустят?
 - Да кто там смотрит...
 - Павел Федорович-то? Он все замечает!
 - Да  ен  сюды не ходит,  ваших земля на хуторе,  а  хутор за Дуровским
обчеством числится...
 Луна краешком выползла из-за  туч,  вся в  черных потеках -  невзрачная
деревенская луна.
 В  холодную  погоду  мужики  собираются в  начальной  школе,  в  первой
ступени,  как теперь ее  зовут,  возле церкви.  Во вторую ступень Иван Фомич
мужиков не  допускает:  "Будете мне тут пакостить",  -  а  Зернов заискивает
перед мужиками,  он не только учитель,  он завнаробразом, член волисполкома,
не выберут - сразу потеряет престиж.
 У  крыльца  мужиков как  в  воскресенье у  паперти,  попыхивают козьими
ножками,  мигают  цигарками,  сплевывают,  скупо  цедят  слова:  "Тоись оно,
конешно,  Кривой Лог, очинно даже слободно, ежели по справедливости..." Поди
разбери!
 Ребята прошмыгнули по ступенькам мимо мужиков.
 В классе туман,  чадно,  мужики за партами,  бабы по стенам, им бы и не
быть здесь, да нельзя - земля!
 На  учительском  столе  тускло  светит  семилинейная керосиновая лампа,
керосин экономят, хватит и такой.
 Ребята проскальзывают в угол, здесь они незаметны, а им все видно.
 За столом важно восседает черноусый дядька.
 Колька шепчет Славушке на ухо:
 - Устинов Филипп Макарович -  в-во!  -  драться не  будет,  а  отхватит
больше всех...
 Устинов -  состоятельный мужичок,  что называется, зажиточный середняк,
деликатненько лезет к власти, усы оставил, а бороду сбрил, готов хоть сейчас
вступить в  партию,  волисполком заставил мужиков избрать его  председателем
сельсовета.
 - Граждане, начнем...
 Устинов выкручивает фитиль, но светлее не становится.
 Мужики волной вкатываются из сеней в комнату.
 - Дозвольте?
 Из-за спин показывается отец Валерий, подходит к столу, он в долгополом
черном пальто,  шапка  зажата под  мышкой,  сивые пряди свисают по  сторонам
загорелого мужицкого лица.
 Филипп Макарович не  знает,  как отнестись к  появлению попа,  с  одной
стороны -  он как бы вне закона,  а  с другой -  не хочется с ним ссориться,
поэтому он предоставляет решение обществу.
 - Собственно, не положено, но в опчем... Как, граждане?
 - Дык ен же нащет земли пришел!
 - Што им, исть, што ли, не положено?
 - Оставить...
 Отец Валерий присаживается на краешек парты.
 Кто-то кричит:
 - А отец Михаил пришел?
 Ему отвечают:
 - Не интересуется! Этот отродясь не работал! Бабы обеспечат!
 Сзади смеются. Какая-то баба вскрикивает:
 - Чтоб вам...
 Должно быть, кто-нибудь ущипнул или ткнул в бок.
 - Начнем?
 Голос из тьмы:
 - Ты мне скажи, кому земля за Кривым Логом?
 Филипп Макарович игнорирует вопрос.
 - Разберемся.  Мы тут прикидывали...  -  Устинов смотрит по сторонам. -
Слово для оглашения списка...  - Он взглядом ищет Егорушкина. - Предоставляю
земельной комиссии... - Егорушкина нет. - Куды он запропастился?..
 Из сеней появляется Егорушкин,  то ли по своей воле,  то ли вытолкнули,
но  движется он  к  столу точно на заклание.  Это молодой парень с  отличным
почерком,  состоящий при Устинове в  секретарях.  В  руке у него тетрадь,  в
которой счастье одних и горе других.
 - Читай, читай...
 Филипп Макарович опять подкручивает фитиль.
 Шум стихает, все взоры устремлены на Егорушкина. Читает он отлично, сам
заполнял тетрадь под  диктовку Устинова,  но  на  этот раз  запинается перед
каждой фамилией, расслышать его почти невозможно.
 - Дорофеев Евстигней,  семь душ, три надела, ноль пять целых у Храмцова
за  мельницей,  десятина у  кладбища,  за  колышками,  десятина по дороге на
Кукуевку,  направо... Житков Николай, шесть душ, четыре надела, две десятины
у  кладбища,  ноль семь целых за Кривым Логом,  ноль восемь целых у  себя за
усадьбой...  Голиковой Дарье,  шесть душ, один надел, одна десятина, клин за
экономией...
 Слушают  напряженно,  но  обсуждение начинается задолго  до  того,  как
Егорушкин кончает читать.
 Нарастает   разноголосица:    "Ты,   да   ты,   да   ты,   чаво-ничаво,
тудыт-растудыт..." - и сливается в общий шум.
 - Товариш-шы!  Товариш-шы!..  -  Устинов шлепает ладонью по столу.  - Я
объясню! Я вам объясню!
 Филипп Макарович пытается перекричать шум, голоса несколько стихают, но
разговоры не прекращаются.
 - Поделено все  поровну!  -  кричит он.  -  Всем  муш-шынам по  наделу,
жен-шын прежде не принимали во внимание,  а  мы для справедливости жен-шынам
тоже по наделу...
 - Правильна! - кричит кто-то.
 - А почему себе весь надел за Кривым Логом?
 - Да што ж ета за справедливость?  -  визжит женский голос.  - У Тихона
шесть душ, и у мене шесть, Тихону четыре надела, а мне - один?
 - Так я ж объясняю...  - Устинов укоризненно качает головой. - На кажду
мужску душу по наделу,  а жен-шынам тоже по наделу,  но детей у них не берем
во вниманье, как им все одно не обработать...
 Бабы кричат и плачут, мужики кричат на баб, понять ничего невозможно.
 К столу выбегает бабенка в белом платочке.
 - Значит,  у  мужика три сына,  ему четыре надела,  а у бабы три сына -
один?
 Она заливается слезами,  но Филипп Макарович невозмутим,  он знает, что
мужики на его стороне.
 - Да ты пойми,  пойми,  Акимовна,  ране вопче не давали,  ране жен-шыны
вопче в ращет не принимались, а теперича мы сочувствуем, даем...
 - Да исть что мы будем, исть?..
 Так  они  кричали в  два  голоса под общий шум.  Долго кричали.  Филипп
Макарович все твердил ей,  что раньше, до революции, землю в обществе делили
подушно между мужиками,  на  женскую душу вообще не давали земли,  а  теперь
милостью  революции женщинам  "дадены"  одинаковые права,  но  что  "совсем"
уравнять в  правах женщин и мужиков невозможно,  потому что одинокие женщины
не  сумеют  обработать  землю,  если  дать  им  полную  норму,  земля  будет
пустовать,   или,  того  хуже,  землю  возьмет  кто-нибудь  исполу  и  будет
обогащаться,  а революция не позволяет того...  А бабенка кричала, что ежели
теперь все равны,  то  и  баба обработает землю не  хуже мужика,  а  ежели и
возьмет кого "на помочи",  так не дура ж  она давать без выгоды для себя,  а
дети ее  хотят "исть" не  меньше,  чем дети Филиппа Макаровича.  Кричали они
сами по себе,  к  ним давно уже не прислушивались,  сосед спорил с  соседом,
Акимовна давно уже зашлась в споре,  не в пример Филиппу Макаровичу, который
тянул время, чтобы не допустить обсуждения списка во всех подробностях...
 Их  крик тонет в  общей разноголосице так  же,  как тусклый желтый свет
рассеивается в сизом сумраке переполненной комнаты.
 Однако если Устинов себе на уме,  в  такой же мере себе на уме и другие
хозяева,  земля за Кривым Логом многим не дает покоя -  вот где чернозем так
уж   чернозем,    пшеница   там   родится   не   сам-пять,    сам-шесть,   а
сам-двенадцать-тринадцать...
 Вот уже подступают к  Устинову мужички,  и  худой,  в  свитке,  с белым
каким-то  геометрическим  носом,   шепелявый  дед  плюется  словами,   точно
семечками:
 - Себе все, а другим што придец-ца?!
 Мужики размахивают руками,  и Филипп Макарович размахивает, ожесточенно
размахивают, вот-вот пораздерутся.
 Мальчики в  углу  присели  на  корточки,  Колька  хорошо  разбирается в
происходящем,  собственный его отец не  из бойких,  чаще отмалчивается,  чем
вступает в  споры,  но и  отец что-то кричит,  размахивает руками и  вот-вот
ввяжется в драку. Ничего не поделать: хлеб! Зато Славушке многое непонятно -
кто виноват, кто прав... Любопытно и страшно!
 Дым. Вонь. Курят самосад. Не продохнуть. Коптит лампа. Те, кто у стола,
как бы в нимбах. Смрад и свет клубятся вперемешку, на свету святые, а в тени
не то грешники, не то черти. Черти и есть! "Не желаем! Не желаем!" Не желают
наделять землей баб!  Каждый год заново делят землю. "У пустоши Одинокову, а
по-за кладбищем Ореховым.  Обоим.  И  Тишке,  и Мишке".  Но один из Ореховых
кричит:  "Мне по-за кладбищем не с руки. Это Тишке с руки, его овин прямо на
погост смотрит..." -  "А как солдаткам?" -  "Солдаткам не давать, потому как
они тоже бабы".  - "На сынов давать, а на девок не давать!" Жадность владеет
мужиками.  На землю жадность.  Каждый рад ни с кем не делиться,  забрать всю
землю себе,  ни сажени девкам,  ни бабам, ни другим мужикам: канительное это
дело - поделить землю так, чтобы заграбастать побольше.
 В  том,  что происходит,  есть что-то  сказочное.  Таинственный сумрак,
мятущиеся  души,  загадочные видения.  Усатый  Филипп  Макарович будто  злой
волшебник, его бы только нарядить в просторный балахон, где легко притаиться
маленьким злым духам -  зависти, стяжательства, злобы, лицемерия, ненависти
маленькие и ловкие, они то выпрыгивают из-за плеч председателя, то исчезают,
точно их здесь и нет.
 В маленьких черных глазках Устинова сверкают дьявольские искры, тусклый
желтый огонь керосиновой лампы отражается в  них  багровым пламенем,  вот он
сейчас  обернется,  посмотрит  на  мальчиков,  и  они  мигом  превратятся  в
горсточку белого пепла!
 Филипп  Макарович кричит,  кричат  все,  но  перекрикивают других  лишь
Филипп Макарович и еще несколько мужиков,  и Славушке постепенно открывается
тайна  происходящего,  как  меньшинство хитрых мужиков обводит вокруг пальца
большинство жадных.  Они не  то  что не хотят дать землю женщинам или детям,
они вообще не хотят делиться землей, каждый хочет захватить всю землю себе.
 И   вдруг   голосок,   негромкий,   сипловатый,   но   очень   слышный,
профессиональный голосок проповедника прорезает разноголосицу:
 - Извеняйте... веняйте... граждане...
 Совсем как школьник, отец Валерий поднял руку, упершись локтем в парту,
и обращается к Устинову, как ученик к учителю:
 - А духовенству, Филипп Макарович, не дадено земли за Кривым Логом?
 Дался всем Кривой Лог!
 - Вам, батюшка, за погостом...
 - Не давать им!
 - Что им, исть не положено?
 Филипп Макарович шевелит усами, как таракан.
 - Вам бы, батюшка, набраться терпения...
 - Рази стерпишь, когда землю под носом уводят?
 - Христос терпел и нам велел.
 - Вам, а не нам!
 - Христу легше, ен бездетный!
 Спор опять разгорается.
 Заплакала какая-то баба:
 - Креста на вас нет!
 И  вдруг...  Тишина не  тишина,  но шум как бы ушел под пол,  перестают
размахивать  руками,  обвисают  устиновские усы,  и  фитиль,  вывернутый  до
отказа, чадит, как факел, зажженный в честь... В честь кого?
 А вот в честь кого!
 В сенях возня, мужики в дверях расступаются, и в класс быстро входит...
Некто.  Среднего роста.  Средних лет.  Средней наружности. Есть в нем что-то
актерское.  Во всяком случае, появляется он так, точно выходит на сцену... и
что-то офицерское.  Вероятно,  ему хочется походить на офицера.  Франтовская
офицерская фуражка,  бекеша цвета хаки, отделанная по краям серым каракулем,
начищенные  хромовые  сапоги...  Белобрысый,  узколицый.  Глаза  с  каким-то
стальным оттенком. Бледные губы.
 - Быстров, - шепотом говорит Колька.
 Вошедший ни  в  кого не  всматривается,  не  осматривается по сторонам,
подходит к столу, глядит на Устинова, вернее, сквозь Устинова, но усы у того
обвисают еще больше, все теперь пойдет не так, как задумано.
 - То-ва-ри-щи!
 Есть в нем что-то, что заставляет смотреть только на него.
 - То-ва-ри-щи!.. - Громко и пронзительно, даже стекло в окне звякнуло.
 Славушке  кажется,   что  не  толпа  мужиков,   а  один  огромный  слон
переступает с  ноги на  ногу.  Даже не слон,  а  мамонт.  Волосатый,  дикий,
встревоженный...
 - Что ж ет-та получатци?
 Голос старческий, слабый, неуверенный, а слышен - такая тишина.
 - Степан Кузьмич,  дык  что  же  етта,  буд-мя  любезен,  разъясни мне,
дураку,  хресьянам воля,  а  что ж етта за воля,  коли растю-растю,  а сваму
хлебу не хозяин?
 Быстров оперся о стол ладонями.
 - Давай, давай, дед...
 - Запрос об том, что давать-та я не хочу...
 - Еще у кого какие запросы?
 Снова  возник  гул,  однако  Быстров  пристукнул  кулаком,  лампа  чуть
подпрыгнула, мигнул огонек, и опять тишина.
 - А где "молния"?
 Действительно, где "молния"?
 Голос резок,  глуховат, напоминает звуки приглушенного фагота, мягкость
и грубость звучат в его модуляциях.
 - Евгений Денисович не дают.
 Филипп  Макарович неуверенно закручивает развившиеся колечки  цыганских
черных усов.
 - Позовите Евгения Денисовича.
 Квартира Евгения Денисовича тут же, в школе, только в нее отдельный ход
с улицы.
 - Обойдемся, Степан Кузьмич...
 - Не обойдемся.
 За окном свет еще раз мелькнул,  все в классе преображается, и люди как
люди,  тени пропадают в никуда,  все естественней,  проще, все как всегда, -
вот