ервничает  христово
воинство, ох как хорошо бы да рвануть под гору!
 Но Кияшко обидно покинуть село, так и не попугав православных.
 И  тут  на  свою беду появляется Савушкин.  Тихон Прокофьевич Савушкин,
совсем тихий мужичонка.  Идет себе от Поповки,  погруженный в  раздумья:  не
хочет отец Валерий крестить за деньги, просит гречихи пуд...
 - Гарбуза, взять!
 - Эй, ты!
 Приходится мужику свернуть, не побежишь!
 - Быстро!
 Гарбуза указывает солдатам на мужика,  те хватают его под руки и ставят
перед Кияшко.
 - Чего ето вы меня?
 - Решением военно-полевого суда за пособничество большевикам...
 Ротмистр пальцем указывает в небо.
 - Давайте, давайте!
 Вот когда доходит до Савушкина смысл этого жеста.
 - Да за что же ето меня?
 - Не твое дело, - торопливо бормочет Гарбуза.
 - То исть как же не мое?  -  Он растерянно смотрит на офицера.  -  Ваше
благородие! Да рази ето возможно? Без суда?
 - Я здесь суд!
 - Побойси бога!
 - Здесь я бог...
 - Вы только не медлите,  ваше благородие, - поторапливает Гарбуза. - Не
ровен час...
 - Да-да, - соглашается Кияшко, указывая на перекладину. - Не тяните!
 Надо торопиться,  и они торопятся, впрочем, такие дела они умеют делать
без промедления, точно и аккуратно.
 - Ваше благородие... - опять торопит Гарбуза.
 - Проскочим?
 - А мы левее возьмем, не сумлевайтесь.
 - По коням! - командует Кияшко...
 И взвод охраны устремляется под гору.


29

 Славушка бежал.  Мимо  кустов сирени,  мимо  берез  на  обочинах,  мимо
просветов в листве. Торопись, торопись! Маму он обязан спасти!
 И  вдруг почувствовал,  что задыхается,  не  может больше бежать,  ноги
налились свинцом, еле отдирает от земли...
 Он  сразу понял,  что  это такое,  не  почувствовал,  а  понял,  вполне
сознательно произнес про себя:  "Страх.  Я боюсь.  Мне не хочется умирать. И
маме не хочется.  Но она согласна умереть,  лишь бы я продолжал жить. А я не
смогу жить,  если мама умрет из-за меня. Поэтому лучше мне умереть. Хотя это
очень страшно. Не видеть неба, не видеть деревьев, не видеть маму..."
 Он перестал бежать и пошел.  Шел раздумывая,  но не останавливаясь.  Он
даже не знает,  стоило рисковать жизнью или не стоило, цена похищенных бумаг
никогда не откроется Славушке, через час его глаза закроются и тело придавит
земля.
 Мама,   конечно,  не  захочет,  чтобы  он  умер,  поэтому  нужно  сразу
поговорить с Шишмаревым:  "Вы мужчина, вы офицер, у вас тоже есть мать..." А
если у него нет матери? Если он ничего не почувствует...
 Вот почта! Кто-то стоит меж грядок капусты и смотрит. Почтмейстерша...
 - Привет, Анна Васильевна!
 - Славушка! - Она кричит с ужасом.
 Дорожка  через  капустное поле.  Больше  уже  не  придется  ему  грызть
кочерыжки!
 Канава. Последний прыжок.
 Что это? Прямо перед ним буква П. Серое деревянное П...
 Но кто это?!  Это же Савушкин... Тихон Прокофьевич! Серый, встрепанный,
тихий... Вот как это выглядит!
 За что они его? Самый безобидный мужик... А где мама?
 Славушка перебегает площадь.
 Сад. Ограда. Дом. Крыльцо. Галерея. Сени...
 Бежит в кухню!  Завтракают!  Павел Федорович.  Марья Софроновна.  Петя.
Надежда. Федосей. Нет только мамы.
 Павел Федорович кладет ложку.
 - Прибыли? Очень приятно. Где это вы пропадали?
 Все смотрят на Славушку.
 - Где мама?!
 - Нет ее, - спокойно говорит Павел Федорович.
 - Петя, где мама?!
 - Не знаю.
 Что же все-таки произошло, если он способен в эту минуту есть?
 - Успокойся,  -  говорит Павел Федорович.  -  Цела  твоя мама.  Тот  же
дьявол, что мозги тебе закрутил, спас твою мать.
 Что же теперь делать?
 - Надежда, дай ему ложку!
 - А где белые?
 - Хватился! Однако ты здесь не очень болтайся, власть еще ихняя...
 Он чувствует полное изнеможение.
 - Я пойду.
 - Куда?
 - На сеновал. Посплю.
 - Вот и ладно,  -  облегченно говорит Павел Федорович.  - Возьми тулуп.
Будто тебя тут и нету...
 Кто-то дергает его за ногу. Он весь зарылся в сено...
 - Слава! Слав... За тобой Григорий...
 Петя  знает,  что  он  на  сеновале.  Пете можно дергать меня за  ногу.
Славушка никогда не говорил Пете, что любит его, но он любит его. Пете можно
дергать...
 - За тобой Григорий.
 - Какой Григорий?
 - Как какой? Исполкомовский.
 - А что ему надо?
 - Быстров прислал.
 Сонная истома убегает, как ящерица.
 В кухне Григорий калякает с Надеждой, она побаивается Павла Федоровича,
однако  кое-какие  остатки перепадают Григорию для  его  кроликов -  хлебные
корки, капустные обрезки, как-то украдкой дала даже целое ведерко моркови.
 - Где Степан Кузьмич?
 - В волости, вызывают тебя.
 Григорий таращит усы, черные, в стрелку. Надежда правильно говорит: как
у таракана.
 - Чем это ты деникинцев прогневил?
 - Узнали, что комсомолец...
 - Они  и  так  знали.  -  Усы  Григория действительно шевелятся,  как у
таракана. - А люди говорят, ты у ихнего полковника револьвер и деньги украл?
 Вот те на! На револьвер он согласен, а на деньги нет.
 - Нет, деньги я не брал.
 - А чего теряться!
 Буквы П уже нет перед исполкомом.
 - А я столбы на дрова, - отвечает Григорий на взгляд мальчика. - Охапки
три напилю.
 - А где...
 Славушка не договоривает.
 - Родные унесли, - отвечает Григорий.
 Быстров в  той же комнате,  где всегда сидел.  Даже удивительно!  Белые
ушли вперед,  -  значит,  Успенская волость еще под их властью,  а  в здании
волостного правления расположились коммунисты и  хозяйничают себе как  ни  в
чем не бывало.
 Быстров на  обычном месте,  за секретарским столиком Семин,  Еремеев на
диване, а хромой Данилочкин у печки, хотя топить еще рано.
 - Можно?
 - Заходи, заходи! У нас заседание...
 - Степан Кузьмич, где мама?
 - В безопасном месте.
 - Я хочу ее видеть.
 - Увидишь.  Мы  тут  посоветовались и  решили,  что бумаги,  которые ты
забрал,  надо  срочно  доставить  в  политотдел Тринадцатой армии.  Возьмешь
документы, спрячешь, довезу тебя до Каменки, переберешься через линию белых,
это тебе легче,  чем взрослому,  а  оттуда к железной дороге.  Змиевка еще в
наших руках.
 Дело не столько в бумагах, сколько в самом Славушке. Но об этом Быстров
ему не говорит.  Трехверстка,  возможно, не представляет особой ценности, но
мальчика  надо  на  время  отправить подальше от  Успенского.  Так  за  него
спокойнее. Вот и решено послать с поручением...
 - Что скажешь? - нетерпеливо спрашивает Быстров. - Справишься?
 Славушка и озадачен и польщен.
 - Я готов, - говорит он. - Хотелось бы только маму...
 - Я  же  сказал,  -  подтверждает Быстров.  -  Завезу по дороге.  Она у
Перьковой, в Критове.
 Еремеев хлопает мальчика по плечу.
 - Дам тебе наган...
 - Ты что,  очумел? - возмущается Быстров. - Какое еще оружие? Попадется
кому -  самый,  мол,  обыкновенный школьник.  Гостил у родных в Успенском, а
теперь возвращается в Орел.
 Славушка смотрит  поверх  Быстрова на  стену,  где  еще  недавно  висел
портрет Ленина.  Ленин чем-то похож на учителя.  На обыкновенного учителя. И
еще немножко на папу. Славушке кажется, что он с ним встречался.
 - В общем,  собирайся.  Дома скажешь, везу тебя к себе в Рагозино. Мол,
побудешь там,  пока не  отгонят белых.  Оденься почище,  потеплее.  На сборы
час...
 Полуправду Славушка сказал только Пете. Нужно, мол, уехать по делу, что
за дело, не объяснил, так что в случае чего пусть Петя позаботится о маме.
 Он даже поцеловал Петю:
 - Ты мне не только брат, но и друг.
 Павлу  Федоровичу  сказал:  чтобы  не  подвергать Астаховых  опасности,
поживет пока у одного парня в Рагозине.
 Такое сообщение Павлу Федоровичу по  душе,  он велел Надежде сварить на
дорогу яиц и сам принес из погреба кусок сала.
 Вечерние тени стлались по площади,  у  коновязи танцевала запряженная в
бедарку Маруська, в окнах исполкома отражался багрово-рыжий закат.
 Славушка со сборами не задержался.
 Быстров критически его осмотрел:  курточка из серого сукна,  выкроенная
из старой шинели Федора Федоровича,  брюки из чертовой кожи, ботинки вот-вот
запросят каши, брезентовые обмотки, кепочка, мешок о лямками...
 - Раскручивай...
 Достал  из-за  пазухи  бумаги,  завернул в  носовой платок,  приложил к
голени.
 - Закручивай.
 - Вряд  ли  кому  придет в  голову заглянуть за  обмотки,  -  наставлял
Быстров. - Никому не позволяй размотать, лучше сунь в костер...
 - Как Муций Сцевола, - сказал Славушка.
 - Кто?
 - Муций Сцевола.
 - Что за человек?
 - Сжег на огне руку.
 - Зачем?
 - Показать презрение к смерти.
 - Это  ты  брось!   -   рассердился  Быстров.   -  Сперва  доберись  до
политотдела, а уж потом жги.
 Закат  догорал,  на  площади желтело все,  что  могло отразить гаснущие
лучи.
 - Тронулись.
 Быстров  вскочил в  бедарку,  прижал  мальчика к  себе,  натянул вожжи,
цокнул, Маруська рванула и рысью вынесла бедарку на дорогу.
 Поповка мелькнула черной тенью, ветлы напоминали монахов.
 Славушка прижался к Быстрову.  Миновали кладбище, и опять ветлы, ветлы,
да перебор черных Маруськиных ног.
 - Перькову Анну Ивановну знаешь?
 - Видел у Александры Семеновны.
 - Правильно,  подружка ее.  Учителка. Приехала погостить, никому ничего
не придет в голову.
 Славушка пригрелся под рукою Быстрова,  и  уже с  разлета -  в Критове,
село отходит ко сну, лишь собаки брешут, - тпру! - и уже на взгорье у школы.
 - Беги!
 Он  уже в  тепле,  мамины руки обнимают его,  ни  Анна Ивановна,  ни ее
гостья не  ждали Быстрова,  но  Вера  Васильевна уже  с  час  как  стояла на
крыльце.
 - Мне все казалось...
 Степан Кузьмич привязывает лошадь.
 - В дом, в дом, незачем свиданки на улице устраивать.
 Комнату освещает жестяная керосиновая лампочка.
 В  светелке у  Перьковой,  как у курсистки:  железная коечка,  пикейное
одеяльце,  этажерка с  книжками,  а  по  стенам портреты:  Пушкин,  Толстой,
Тургенев,  Чернышевский,  Писарев,  Добролюбов и  почему-то  Пугачев,  между
Пушкиным и Толстым... Вот какая эта Анна Ивановна!
 - Самогонки нет?
 - Степан Кузьмич, откуда же у меня самогонка?
 - С холоду неплохо.
 - Сбегать?
 - Сбегайте. И сала займите, я потом привезу, отдадите.
 Перькова уходит с таким видом, точно Быстров послал ее по наиважнейшему
делу.
 Быстров  садится  на  кровать,   накрытую  девственно  чистым  одеялом,
нескрываемо довольный всем, что он видит.
 - Вот и свиделись, - говорит.
 - Ты тоже здесь поживешь?  -  спрашивает Вера Васильевна.  - Только вот
Петя...
 - Петя работает на Астаховых,  -  не без насмешки произносит Быстров. -
Ничего с ним не случится.
 - А Славе здесь не опасно?
 - Он здесь не останется, - безжалостно отвечает Быстров. - Он дальше...
 Вера Васильевна пугается:
 - Куда еще?
 - Поручение     Союза     молодежи.     В     Орел,     по     вопросам
культурно-просветительной деятельности.
 - Ну   какая   сейчас  просветительная  работа?   -   недоумевает  Вера
Васильевна. - Со дня на день Орел займут белые...
 - А вы уверены, что займут?
 - Но ведь заняли же Успенское?
 - И ушли!
 - Вперед, на Тулу...
 - А там лбом об тульский самовар! - Быстров хлопает в ладоши, как точку
ставит. - Они уже об обратном пути подумывают.
 Вера Васильевна не верит:
 - Выдаете желаемое за действительное.
 Возвращается Перькова с самогонкой и салом.
 - Еле достала...
 - Я желаю сейчас только одного, - отвечает Быстров. - Стакан самогона.
 Он строго смотрит на хозяйку.
 - Хлеб-то у вас есть?
 Хозяйка обижается:
 - У меня и обед есть.
 - Вот и соберите.  - Он неодобрительно созерцает маленькую пятилинейную
лампу. - Разве у вас нет "молнии"?
 - "Молния" для занятий.
 - Вам передали керосин?
 Славушка видит, как Быстровым овладевает злость.
 - Как же, как же, - подтверждает Перькова. - Два бидона. Позавчера.
 Быстров успокаивается.
 - То-то. Не то бы Филимонову головы не сносить...
 Филимонов  -   председатель  Критовского  общества  потребителей.   Еще
несколько дней назад Быстров приказал передать весь запас керосина в школу.
 - Мужички с коптилками посидят, а детей обучать.
 Волость  под  властью  белых,  Быстров  скрывается,  а  приказы  отдает
по-прежнему.
 Расспрашивает Перькову о  дровах,  об учебниках,  интересуется,  все ли
дети будут ходить в школу.
 - Но ведь белые...
 - Как пришли, так и уйдут, а нам здесь вековать.
 Анна Ивановна собрала мужчинам на стол.
 - Мы ужинали.
 Быстров наполнил стакан себе, немного Славушке.
 Вера Васильевна прикрыла стакан ладонью.
 - Нет, нет!
 Славушке хочется выпить, он уже мужчина, но нельзя огорчать маму.
 Быстров ест много,  быстро,  охотно. Славушка не поспевает за ним. Если
бы еще научиться пить, как Быстров.
 Вера Васильевна задумалась.
 - Степан Кузьмич, можно Славе не ехать в Орел?
 Быстров откинулся на стуле, развел руками.
 - Это как он сам, его не принуждают.
 - Слава?
 - Не отговаривай...
 Сердце Веры Васильевны полно нежности,  боязни,  предчувствий, но лучше
всего чувства запрятать поглубже. Никому не дано остановить ход жизни.
 Быстров наелся, теперь нужно поспать.
 - Я сейчас постелю.
 - Вы спите у себя в комнате, а мы со Славой по-походному, в классе.
 Быстров  не  забывает  подвязать  Маруське  торбу  с  овсом,  а  заодно
прислушаться - опасности неоткуда бы взяться, да ведь береженого...
 Ложатся в классе на полу,  на тюфячок,  снятый Анной Ивановной со своей
койки, накрываются ее старой шубейкой.
 Мужчины спят,  а  женщины не спят.  Вера Васильевна в  тревоге за сына.
Анна Ивановна сама не знает,  почему ей не спится,  - столько беспокойства в
последние дни. Филимонов отдал керосин, сам привез на телеге бидоны в школу,
но предупредил -  не расходовать,  воздержаться, вернется Советская власть -
пользуйтесь, не вернется - придется возвернуть.
 Слышат женщины или не слышат,  как встает Быстров,  как будит мальчика,
как выходят они из школы?..
 Еще ночь,  теплятся предутренние звезды. Предрассветный холодок волнами
набегает на бедарку.
 Быстров придерживает Маруську. Последние наставления, последние минуты.
Еще  тридцать,  двадцать,  десять минут,  и  мальчик самостоятельно двинется
дальше.
 - Пакет  начальнику  политотдела.  Не  отклоняйся от  железной  дороги.
Политотдел или в Оптухе, или в Мценске.
 В  низинах стелется туман.  Впереди ничего не  видно,  но  по  каким-то
признакам Быстров угадывает Каменку.
 - Хорошо, туман...
 В  Каменке стоит какая-то тыловая белогвардейская часть,  красных войск
поблизости  нет,   остерегаться  как  будто  нечего,  но  предусмотрительный
командир всегда выставляет охранение.
 - Постарайся проскочить Каменку в  тумане.  Не задерживайся в  деревне,
сразу на  большак,  верстах в  пяти  хутор,  -  не  запомнил,  когда ехал со
станции? Спросишь Антипа Петровича, скажешь, от меня, он нам не раз помогал.
Пережди до вечера и дуй прямиком к железке.
 Быстров сворачивает в  поле,  ставит Маруську за  стог  соломы.  Вдвоем
спускаются к ручью.  Туман так плотен,  что белеет даже ночью.  Ноги тонут в
росе.  Быстров знает в волости все дорожки. Славушка обязательно забрел бы в
ручей. Ручей узенький, но в темноте можно и в луже вымокнуть.
 - По роялю и вверх по тропке, пересекай деревню по прямой...
 Каменские мужики ничего лучше не придумали,  как вывезти из помещичьего
дома концертный рояль и поставить вместо мостика через ручей.
 Быстров протягивает Славушке руку и решительно говорит:
 - Бывай!


30

 Славушка перебирается по роялю через ручей, отыскивает в траве тропку.
 Повыше туман пожиже,  темнеют овины и сараи,  деревня еще спит, мальчик
ныряет в проулок и быстро пересекает улицу.
 Вот он и  на пути к  цели.  Предстоит перейти демаркационную линию.  По
словам Быстрова,  это не так-то просто.  Как ни беспечен противник, все-таки
не настолько беспечен, чтобы не застраховаться от всяких случайностей.
 Славушка прошел три или четыре версты, белые не попадались.
 Утешался он этим недолго,  понимал:  добраться до политотдела все равно
нелегко.
 Как долго будет тянуться эта серая, унылая, пыльная дорога?
 Он  добрел до  изгороди из  жердей,  за  которой ободранные приземистые
ветлы, а подальше такие же унылые строения.
 По  всем признакам это  и  есть усадьба Антипа Петровича,  где Славушке
надлежит провести день.
 Подошел  к  воротам.  Приперты  изнутри  кольями.  Покричал.  Никто  не
показывался.  Посмотрел,  не  видно ли собак,  перепрыгнул через плетень,  и
сразу из-за сарая показался какой-то дядюх в длинном брезентовом балахоне.
 На мальчика уставилось безбородое бабье лицо.
 - Тебе чего?
 - Антипа Петровича.
 - Сдались вы мне...
 - Я от Быстрова. Степана Кузьмича.
 - Какого Быстрова?
 - Председателя Успенского исполкома.
 Точно  проблеск  мысли  мелькнул  на   бесформенном  мягком  лице,   он
неожиданно хихикнул и так же неожиданно спросил:
 - А он что, жив еще?
 Славушка подумал,  что  это  не  тот человек,  к  которому его направил
Быстров.
 - Вы Антип Петрович?
 - Ну я...
 - Меня направил к вам Быстров, я иду в Змиевку, день мне надо пробыть у
вас, вечером я уйду...
 Человек  о  чем-то  думал,   как-то  очень  неприятно  думал.  Славушке
почему-то стало страшно,  он решил:  если этот человек позовет его в дом, он
не пойдет, не знал почему, но не пойдет.
 - Куда ж  мне тебя деть?  -  сказал человек.  -  В дом не пущу,  мне бы
самому продержаться, ложись где-нибудь у забора, жди...
 Он  стоял и  все смотрел на  мальчика,  и  Славушка почувствовал себя в
ловушке, он знал, сейчас нельзя идти к Змиевке, Степан Кузьмич имел какие-то
основания запрещать идти этой дорогой днем,  и оставаться у Антипа Петровича
не хотелось, почему-то неприятно и даже страшно находиться возле него. Сухие
жесткие  желваки  выпирали  по  обеим  сторонам  его  подбородка,   какое-то
осминожье лицо...  Славушка с  опасением огляделся -  серый дощатый дом  под
ржавой железной крышей, серые сараи, вокруг частый плетень, несколько старых
яблонь с шершавыми побуревшими листьями... Ему не хотелось здесь оставаться,
и  некуда  больше  деться.  Славушка  вернулся  к  изгороди,  сел  у  ветлы,
прислонился спиной к  широкому корявому стволу,  положил возле себя на траву
сверточек с яйцами и салом.  Можно бы пообедать,  но есть не хотелось. Антип
Петрович постоял,  постоял и пошел в дом. Было тихо, какие-то звуки нарушали
тишину,  но  Славушка их не улавливал,  они существовали где-то вне его,  он
только ощущал окружающую его опасность. Пустая дорога где-то тут за плетнем,
отжившие  деревья  и  странное это  существо в  доме.  Славушка сидел  и  не
двигался,  не спал и не мог встать.  Сколько сейчас времени, гадал он. Стоял
серый осенний день,  хорошо еще,  что  не  было дождя.  Когда ожидание стало
совсем  несносным,  из  дома  выскочила девчонка лет  двенадцати в  ситцевом
розовом платьице,  постояла, посмотрела издали и ушла. Спустя еще сколько-то
времени появился Антип Петрович,  посмотрел и тоже ушел.  Надо было думать о
предстоящем пути,  о Змиевке, о том, как добраться до Орла и дальше Орла, но
ни  о  чем другом в  этом загоне,  как об  этой девочке и  Антипе Петровиче,
Славушка не  мог  думать.  Кто  эта  девочка и  кто  этот человек?  Славушка
находился в тоскливой осенней пустоте, страх все сильнее охватывал его. Ждал
вечера,  как избавления,  ничего так не хотел, как вечера. По дороге, где-то
за его спиной,  кто-то проехал, он не посмел встать, оглянуться, посмотреть,
он  ждал опасности,  которая вот-вот появится из дома.  Антип Петрович вышел
опять,  опять ничего не сказал и  ушел.  Происходило что-то таинственное.  В
сознании  Славушки,   в  воздухе,   который  его  окружал,   вообще  в  мире
существовало лишь  одно слово,  которого он  боялся,  оно  безмолвно кружило
возле  него,   и  оттого  становилось  еще  страшнее.  Ему  показалось,  что
осьминожье лицо появилось опять и  исчезло.  Он не знал,  сколько времени он
сидел,  окруженный  серой  тишиной,  и  ждал  вечера.  Ему  показалось,  что
наступают сумерки,  хотя до  вечера было еще далеко.  Потом он почувствовал,
еще немного,  и  все будет кончено,  еще немного,  и он утратит всякую волю,
ужас подползал к  нему со всех сторон.  Надо б