ванова и Железнова, а
в  нижнем этаже  расположились другие,  менее,  так  сказать,  ответственные
работники,  и  среди  них  лишь  одна  Франя  Вержбловская вызывала у  Славы
неприязнь, не мог он простить ей измену Сереже.
 Из  руководителей укомола один Ушаков жил вместе с  матерью в  деревне,
всего в полутора верстах от города.
 Обитатели общежития сдавали свои пайки Эмме Артуровне,  она и  готовила
им обед,  поэтому в первую половину месяца сыты были все, а во вторую только
одна Эмма Артуровна.
 Рабочий день  начинался со  светом и  продолжался допоздна,  семьями не
обзаводились,  почти  все  свое  время  комсомольские работники  проводили в
городе или в разъездах,  днем питались всухомятку, а перед сном обедали, ели
суп и кашу, сваренные Эммой Артуровной еще с утра.
 Как   это  и   свойственно  педантичной  немке,   Эмма  весьма  уважала
субординацию, поставила в комнату Славы лучшую кровать и единственный в доме
мягкий стул,  она  даже принесла Славе утром кофе -  морковный кофе,  но  он
гордо отказался.
 В первые дни Шабунин часто беседовал с Ознобишиным.
 - Как ты там? Чем занимаетесь? Надо побольше ездить по уезду. Общаясь с
людьми, всегда найдешь правильное решение. Почаще забегай!
 Советы свои он не навязывал, но ими невозможно было пренебречь, столько
в них содержалось здравого смысла и целенаправленности.
 Как-то Славу позвали вниз, в укомпарт, к телефону, звонил Семин.
 - Ознобишин, зайди-ка побыстрее в ЧК.
 - А что случилось?
 - Придешь, узнаешь.
 Слава заторопился, в ЧК зря не зовут.
 ЧК  находилась рядом с  аптекой.  Кирпичный особнячок в  три  окна,  до
революции жил в нем исправник.
 Дверь  заперта.  Слава постучал.  Открыла дверь девица с  подстриженной
челкой и в шинели.
 - Вы что некультурно стучите? Звонка не видите? Вам кого?
 - Семина.
 - Он вас что, вызывал?
 - Что за бюрократизм? - рассердился Слава. - Ты-то чего допрашиваешь?
 Девица отступила от  двери,  Слава повысил голос,  значит,  имел на  то
право.
 - Пройдите.
 Комната, в которой помещался Семин, выглядела какой-то необжитой. Семин
сидел за  круглым,  прежде обеденным столом,  справа от  стола сейф и  слева
сейф,  несколько табуреток.  Сам  Семин все  такой же  розовый и  даже более
гладкий, чем в Успенском.
 - Что ж долго? - упрекнул он Славу.
 - А что случилось?
 - Не   торопись,   всему  свое   время,   -   остановил  его   Семин  и
покровительственно осведомился: - Ну, как ты там у себя?
 - Нормально, - сказал Слава. - Но все-таки что случилось?
 - Ничего, - сказал Семин. - Ничего не случилось.
 - Зачем же я понадобился?
 - Так  положено,  -  многозначительно  сказал  Семин.  -  Ты  теперь  в
номенклатуре, и я должен кое-что тебе выдать.
 Не поднимаясь с табуретки, он отпер сплющенным ключом один из сейфов.
 - Получай.
 - Что это?
 - Средство самозащиты и  даже нападения при  столкновениях с  классовым
врагом.
 Он  положил  перед  Славой  тяжелый  револьвер  с  большим  вращающимся
барабаном.
 - И четырнадцать патронов к нему.
 - Что это?  -  переспросил Слава с некоторым даже испугом.  - Зачем это
мне?
 - Наган,  браунингов и маузеров у нас сейчас нет,  -  объяснил Семин. -
Пиши расписку и получай вместе с разрешением на право ношения оружия.
 - А куда же его? - растерянно спросил Слава.
 - Носи в кармане,  кобуры у меня тоже нет,  -  деловито сказал Семин. -
Достанешь где-нибудь.
 Так  Слава  Ознобишин  стал  обладателем  здоровенного  нагана,  какими
пользовались в  царское время  полицейские и  который теперь  полагалось ему
носить на случай столкновения с классовыми врагами.
 Шла вторая неделя жизни Славы в Малоархангельске,  когда Шабунин с утра
вызвал к себе Ознобишина.
 - Еду в Куракино на весь день, неспокойно там, а ты занимай мой кабинет
и звони по телефону.
 - Кому?
 - У тебя что, дел в волостях нету? Учись руководить людьми.
 Телефоны  только  еще  появились  в  Малоархангельске.  Не  хватало  ни
проводов,  ни аппаратов.  На первых порах аппараты поставили лишь в  отделах
исполкома,  в  военкомате,  в  милиции  да  связали  укомпарт  с  волостными
комитетами.  До  комсомола очередь не  дошла,  и  укомол  руководил местными
организациями посредством личного общения и переписки.
 Ознобишин сперва не понял Шабунина.
 - Обойдемся,   Афанасий  Петрович,   без  телефона,   зачем  беспокоить
волкомпарты?
 Шабунин укоризненно поглядел на Ознобишина.
 - А  ты подумай.  Если звонят из укомпарта,  если вам доверили телефон,
растет  ваш  авторитет?  Привлекает  внимание  волкомпартов к  комсомольским
делам?
 Позвал Селиверстова,  заведовавшего в укомпарте канцелярией,  помощника
Шабунина.
 - Ознобишин посидит у меня в кабинете, пусть пользуется телефоном...
 Слава чувствует, как вырос он в глазах Селиверстова.
 И вот Слава в кабинете секретаря уездного комитета партии.
 Невелика комната,  скромно ее  убранство.  Письменный стол из  мореного
дуба  на  львиных ножках,  привезенный сюда из  чьего-то  поместья.  К  нему
приставлен расшатанный канцелярский стол. Десяток венских стульев. Вешалка у
двери. А ведь именно отсюда осуществляет Коммунистическая партия руководство
уездом,   здесь  обсуждаются  самые  важные  вопросы  и   принимаются  самые
ответственные решения.
 Слава садится за  стол Шабунина.  Перед его глазами во  всю стену висит
карта уезда.
 Слава  не  чувствует себя  на  своем  месте.  Однако  Афанасий Петрович
советовал  пользоваться  телефоном.   Снимает  трубку,  приставляет  к  уху.
Молчание.  Слава кладет трубку на рычаг и снова снимает.  Молчание. Слава не
умеет  разговаривать  по  телефону.  Рассматривает аппарат.  Сбоку  какая-то
ручка.  Если покрутить?  И неожиданно слышит:  "Станция".  Слава теряется. И
снова нетерпеливее: "Станция".
 - Мне...  мне Скарятинскую волость...  Скарятинский волком,  -  говорит
Слава.
 - Соединяю, - отвечает "станция".
 Слава слышит далекий напряженный голос.
 - Кто это? - испуганно спрашивает Слава.
 - Иноземцев.
 Иноземцев - секретарь Скарятинского волостного комитета партии... Чудо!
 Слава берет себя в руки.
 - Товарищ  Иноземцев,  говорит  секретарь укомола Ознобишин.  Позовите,
пожалуйста, секретаря волкомола Чечулина.
 - Ванька,  ты?  Чудеса техники,  да и только! Ну, как ты там? - Слово в
слово  повторяет он  вопрос Шабунина,  всего  час  назад  обращенный к  нему
самому,  тут же вспоминает,  что Чечулин так и не сообщил, сумел ли волкомол
заставить кулаков рассчитаться с батраками,  в Скарятине взято на учет много
молодых батраков,  и уже сердито кричит:  - Что вы там прохлаждаетесь?! Если
не обеспечите ребятам нормальные условия, вызовем тебя в укомол...
 Чечулин оправдывается,  уверяет,  что  кулаки рассчитаются в  ближайшие
дни,  а  Слава с  каждой минутой становится все  снисходительнее -  сказочно
удобно руководить далеким Скарятином по телефону.
 Он звонит в Колпну, в Покровское...
 В кабинет никто не заходит.  Все,  вероятно,  осведомлены об отсутствии
Шабунина.
 Все чаще и чаще Слава поглядывает на карту. Такой карты нет больше ни у
кого в Малоархангельске.
 Вот  он,  Малоархангельский уезд,  за  который Слава отвечает теперь не
меньше, чем Шабунин.
 Слава  подходит  к  карте.  Многие  деревни  и  села  он  знает  только
понаслышке. Хорошо он знает только Успенскую волость да дорогу от Успенского
до Малоархангельска.  А теперь ему предстоит побывать везде.  Ну,  если и не
везде,  то  во многих,  во многих местах.  На карте обозначены леса и  реки,
дороги, пруды, погосты, и теперь до всех этих мест ему дело.
 Перед  ним  Россия,  со  всеми  своими радостями и  бедами,  урожаями и
недородами, со всем тем, что заполняет жизнь живущих в этих местах людей.
 Малоархангельск,   Орел,   Кромы,  Ливны...  Несколько  веков  назад  -
окраинные земли Российского государства. Здесь казаки и станичники оберегали
русскую землю  от  вражеских воинов.  Здесь боярские дети  ездили по  степи,
высматривая появление иноземцев.  Здесь до  заморозков жгли  в  полях траву,
чтоб  на  многие версты открывалась бескрайняя степь.  Здесь  вдоль  логов и
оврагов, в разделах и балках возникали деревушки...
 Глаза Славы перебегают от названия к названию...
 Бог ты мой!  Сучья плота,  Гнилая плота,  Черемуховая плота,  Васильева
плота,   Дальняя  плота...   Разве  их  все  запомнишь?   А  запомнить  надо
обязательно!
 А сколько колодезей!  Пьяный колодезь, Ясный колодезь, Долгий колодезь,
Доробин колодезь,  Копаный колодезь,  Упалый колодезь, Вошеватый колодезь...
Что ни колодезь, то деревня.
 А всяким Выселкам и числа нет...
 И  все  это  его Колодези и  Выселки,  здесь он  призван служить людям,
собирать с ними невиданные урожаи и читать нечитаные книги...
 И  ему вдруг захотелось наверх,  к  своим сверстникам,  к  товарищам по
укомолу,  вместе  с  которыми он  должен  делать жизнь  в  этих  Колодезях и
Выселках...
 Слава еще раз взглянул на карту и вышел в канцелярию.
 - Пойду в мезонин,  к ребятам, - объяснил он Селиверстову. - С ними мне
как-то сподручнее.
 - Давно пора,  - хмыкнул Селиверстов ему вслед. - Нечего занимать чужой
кабинет.


20

 Ни звезд, ни всполохов, ни даже теней за окном, сплошная темнота. И сам
Слава  точно  в  безвоздушном пространстве.  Ощущение безнадежности осветило
его. Ни проблеска надежды на что-нибудь хорошее.
 Он  выполз  из-под  одеяла,  ощупью  нашел  выключатель,  вспыхнула под
потолком тусклая лампочка, и Слава увидел за столом Быстрова.
 Быстрова не  могло быть,  и  его не  было,  и  тем не менее он сидел за
столом и смотрел на Славу.
 Такое ужасное у него сегодня лицо, глаза ввалились, скулы выпячиваются,
как  у  монгола,  цвет лица мертвенно-бледный,  а  глаза светятся еще  более
тускло, чем лампочка. Неотступно смотрит на Славу, горькая усмешка свела его
губы, и готов он произнести...
 Слава знает,  что он может произнести,  и хорошо, что Быстрова на самом
деле нет в комнате.
 Такого ужасного вечера у него еще не было в жизни.
 Заседание уездного комитета партии началось в шесть часов. На улице уже
стемнело.  В комнате зажжено электричество. Две лампочки под потолком и одна
на столе Шабунина. Все обыденно и просто.
 Сперва  слушается  сообщение упродкома о  доставке  зерна  с  глубинных
пунктов к  станциям железной дороги.  Затем  обсуждается вопрос о  повышении
личной ответственности коммунистов за  состояние антирелигиозной пропаганды.
Затем   утверждается  назначение  неизвестного  Славе   Самотейкина  старшим
зоотехником Моховского конесовхоза. А затем...
 Затем из соседней комнаты,  где сидят секретарь и машинистка,  вызывают
Быстрова Степана Кузьмича.
 - Товарищ Быстров... заходите...
 Персональное дело - вопрос о нарушении Быстровым партийной дисциплины.
 Докладывает заведующий агитпропом Кузнецов. Спокойный и неуговариваемый
человек. Еще никогда и никому не удавалось уговорить Кузнецова изменить свое
мнение, если тот выскажет его по какому-либо вопросу.
 Впервые Быстров присутствует на заседании укомпарта не как равноправный
участник заседания,  а  как  ответчик,  как  ответчик перед  бывшими  своими
товарищами.
 Зло поблескивают его стальные глаза,  но он ни на кого не смотрит. Губы
жестко сжаты,  под скулами перекатываются желваки. Он в бекеше и в шапке. Не
захотел раздеться.  Шапку сдергивает и сминает в руках. Демонстративно стоит
среди кабинета.
 - Садитесь, - говорит Шабунин.
 - Ничего-с, постоим.
 - Да нет уж, присядьте, - настаивает Шабунин. Быстров садится.
 - Товарищ  Быстров  игнорирует решения Десятого съезда,  -  докладывает
Кузнецов.  -  Ничего  не  поняв,  не  разобравшись в  стратегии  партии,  он
выступает поборником осужденных партией методов и не только на словах,  но и
на деле продолжает подрывать политику партии по отношению к крестьянству.
 Быстров каменно молчит.
 Шабунин предоставляет слово Семину.
 - Товарищ Семин, вы что добавите?
 Вот тебе и Семин!
 В  бытность свою в  Успенском,  находясь у  Быстрова в  подчинении,  он
пикнуть не смел.
 Семин    само    равнодушие,    розовощекая    и    чуть    насмешливая
беспристрастность.
 Он   раскрывает  тоненькую,   оливкового  цвета  глянцевую  папочку  и,
поминутно заглядывая в нее, перечисляет:
 - Восемнадцатого июня в помещении Успенского волземотдела в присутствии
Данилочкина,  Еремеева и  Бывшева говорил,  что закон о  продналоге -  закон
нереалистичный,  при наличии такого закона с  мужиком никогда не справиться.
Двадцать шестого августа по  дороге из  Успенского в  Критово в  присутствии
Зернова и Бывшева сказал,  что некоторые члены правительства пошли на поводу
у буржуазных спецов...
 У  него достаточно записей о том,  когда и где Быстров осуждал политику
партии.
 - Хватит, - останавливает Шабунин Семина. - Ну а практика...
 - Практика тоже имеется,  -  говорит Семин,  перелистав сразу несколько
листков в  своей  папке.  -  Двадцатого октября произвел в  деревне Козловке
обыск у  нескольких домохозяев и  отобрал все  обнаруженное зерно.  Двадцать
девятого  октября   угрожал   жителю   деревни   Рагозино  Жильцову  Василию
расстрелом,  пока тот не сдал в счет продналога четырех овец. Второго ноября
в селе Корсунском у гражданина Елфимова Никиты обнаружил самогонный аппарат,
самогон конфисковал,  оштрафовал Елфимова на  десять пудов  ржи  и  приказал
разобрать у него сарай и сдать разобранный тес на отопление местной школы...
 Список проступков Быстрова неисчерпаем.
 - У вас еще много? - спрашивает Шабунин.
 - Много,  -  твердо говорит Семин.  - У меня много и таких донесений, и
других...
 - Хватит, - говорит Шабунин. - Кто желает высказаться?
 - Послушаем Быстрова, - предлагает Кузнецов. - Что он скажет.
 - Товарищ Быстров, ждем...
 Степан Кузьмич отстегивает крючок у  ворота бекеши,  молчит и  хмыкает,
насмешливо на всех поглядывая.
 - Что ж, для себя я, что ль, реквизировал?
 - А самогон куда дели? - интересуется дотошный Кузнецов.
 - А  это вы  Семина спросите.  -  Быстров пренебрежительно указывает на
него большим пальцем. - Он все знает.
 Шабунин вопросительно поворачивается к Семину.
 Но  тот не собирается говорить ни больше,  ни меньше того,  что было на
самом деле.
 - Самогон уничтожен, вылит на землю в присутствии понятых.
 Быстров насмешливо смотрит на Шабунина.
 - Выпил бы я его за твое здоровье,  Афанасий Петрович, ежели бы не было
у тебя столько соглядатаев.
 - К порядку,  товарищ Быстров,  -  останавливает его Шабунин.  -  Вы, я
вижу, ни в чем не раскаиваетесь?
 - А в чем раскаиваться? - Быстров отстегивает еще один крючок. - Взял я
себе хоть фунт?
 - Если бы взяли хоть фунт, мы бы арестовали вас и судили за бандитизм.
 - Все, что я делал, я делал на пользу Советской власти.
 - А мы считаем -  во вред,  - и негромко, и невесело говорит Шабунин. -
Вы  добавочно собрали  несколько сот  пудов  и  на  несколько лет  поссорили
Советскую власть с этими мужиками,  а может быть,  и сорвали в этих деревнях
весенний сев.
 - А вы хотите обращаться с мужиками с "чего изволите"?
 - Ну,  не  с  "чего  изволите",  но  мы  хотим жить  с  крестьянством в
согласии.
 - Никогда этого не будет.
 - А что же вы предлагаете?
 - Всех  кулаков  сослать,   середняков  прижать,  бедняков  и  батраков
объединить в артели...
 - Не рано ли?  Будут и  артели,  но страна еще не готова.  В  чем-то вы
смыкаетесь с Троцким. Это он хочет вести народ к коммунизму из-под палки.
 - Это я-то смыкаюсь с Троцким?
 - А вы подумайте.
 - А мне нечего думать, я все додумал.
 - Так выскажитесь до конца, скажите, что вы додумали.
 Быстров распахивает бекешу, ему жарко.
 - Я  не  согласен с  новой  экономической политикой,  -  скороговоркой,
глотая слова, быстро произносит Быстров. - Ленин плохо знает крестьянство, а
вы поддерживаете его.
 Шабунин невесело разводит руками.
 - Ну, если вы не согласны с Лениным, нам остается только...
 Шабунин хмурится, ему нелегко произнести то, что он хочет сказать.
 - ...исключить из партии, - договаривает Кузнецов.
 - Да,  исключить из партии,  -  подтверждает Шабунин, отворачивается от
Быстрова и смотрит на Ознобишина. - Прошу голосовать.
 И только тут Слава отмечает в своем сознании,  что Шабунин во все время
разговора с Быстровым неотступно наблюдал за ним.
 "И должен был наблюдать", - думает Слава.
 Ох,  как ему сегодня не  по себе!  С  какой радостью уклонился бы он от
присутствия  на  сегодняшнем  заседании,  но  у  него  не  хватает  мужества
отказаться от  осуждения Быстрова.  Он  не  понимает,  что  именно  мужество
обязывает его участвовать в осуждении Быстрова.
 Нет  у  Славы  Ознобишина более близкого человека,  чем  Степан Кузьмич
Быстров.  С  первых  дней  сознательной  жизни  Слава  был  единомышленником
Быстрова.  Быстров был его наставником в жизни, Быстров привел его в партию.
Слава стал коммунистом,  и это дало ему возможность близко увидеть Ленина, и
даже не столько увидеть,  как понять его во всем сложном многообразии и хоть
как-то к нему приблизиться...
 Эх,  Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, дорог ты мне, но Ленин еще дороже,
ты спутник в жизни, а Ленин сама моя жизнь...
 Шабунин смотрит на Ознобишина,  но и Быстров смотрит на Славу:  предаст
или не предаст?
 - Прошу голосовать, - повторяет Шабунин.
 Рука у Славы налилась свинцом, он не может отодрать ее от спинки стула,
за которую держится.
 Он не находит в себе мужества...
 Не хочется,  до боли в сердце не хочется голосовать против Быстрова, но
тем более он не может голосовать против Ленина.
 Прощай, Степан Кузьмич!
 Слава  понимает:   подними  он  сейчас  руку,  он  навеки  простится  с
Быстровым, движением руки он навсегда сейчас определит свою судьбу.
 - Прошу голосовать.
 Все подняли руки. Поднял и Слава...
 Быстров встал.  Славе казалось, что смотрит он только на него одного, -
боль, отчаяние, изумление светились в глазах Быстрова.
 Слава тоже посмотрел на Быстрова.
 Лицо Степана Кузьмича дернулось, жилка заиграла у него под глазом.
 Слава все в себе стиснул, он не смел, не имел права распускаться здесь,
перед  всеми,  закусил губу,  опередил Быстрова,  сдерживая себя,  вышел  из
комнаты,  побежал в уборную, накинул крючок на петлю и только тогда дал волю
безутешному детскому плачу.
 Домой он пришел измученный и потрясенный,  отказался от ужина,  ответил
что-то невпопад Коле Иванову.
 - Я пойду спать, - сказал он. - Что-то мне нездоровится.
 Разделся,  лег  и  сразу  заснул,  как  всегда  бывает  с  детьми после
перенесенного горя.
 И вот теперь видит перед собой Быстрова.
 Степан Кузьмич сидит за столом и укоризненно смотрит на Славу.
 "Предал?" - спрашивает его взгляд.
 "Нет", - хочет сказать Слава и не может.
 Так  они  и  говорят  друг  с  другом  всю  ночь:  Быстров спрашивает и
упрекает,   а  Слава  молчит  и  этим  молчанием  ниспровергает  Быстрова  и
утверждает себя.
 Они  сидят  друг  против друга,  Слава  на  постели,  Степан Кузьмич за
столом,  он то исчезает,  то появляется вновь,  и  длится это до того самого
момента, когда в окне возникает блеклое пятно рассвета.
 Слава встает,  никакого Быстрова в комнате, разумеется, нет, одевается,
идет на кухню,  находит на столе ломоть хлеба,  садится на табуретку и жует,
жует кислый ржаной хлеб, заедая этим хлебом свои горькие слезы.


21

 С   утра  сочиняли  инструкции  -   Ознобишин  и  Железнов  об  участии
комсомольцев в  весеннем  севе,  Ушаков  о  работе  в  школе  советовались,
спорили,  а  потом то  ли надоело писать,  то ли просто устали,  но Железнов
сложил листки и воскликнул:
 - А не пора ли нам пообедать?
 Пошли домой, в общежитие.
 Эмма Артуровна сидела у  себя запершись,  это значило,  что обед она не
готовила, до нового пайка ребятам предстояло перейти на самообслуживание.
 Хлеб  у  Славы  в  комнате на  подоконнике,  Железнов принес  из  своей
светелки котелок с вареной картошкой,  обедали у Ознобишина, макали картошку
в соль и ели с хлебом, запивая холодным несладким фруктовым чаем.
 Оторвал их от обеда дробный стук в дверь,  точно кто-то стучал по двери
палочкой.