Рыбкин  встал,   протиснулся  к  окну,  бесцеремонно  оперся  на  плечо
священника. Стекло запотело, Рыбкин взял священникову шапку и протер окно.
 - Вот теперь видно, - сказал он. - Какая-то Змиевка.
 - Змиевка! - Славушка обернулся к матери. - Слышишь, мама: Змиевка!
 - Неужели Змиевка? - взволновалась Вера Васильевна. - Нам выходить!
 Вера  Васильевна метнулась к  проходу -  все  загорожено,  люди сидели,
приткнувшись друг к другу, тюки, мешки, корзины преграждали путь.
 Она беспомощно оглянулась на Рыбкина.
 - Что же делать?
 - Ничего, выпрыгнешь, - сказал тот.
 Он  опять протиснулся к  окну,  перегнулся через священника,  взялся за
оконные ремни и потянул раму на себя.
 - Что такое? - спросил священник и поднял голову.
 Струя холодного воздуха потянулась в окно.
 - Кто там? - в свою очередь, спросил мужик в черном полушубке. - Какого
дьявола...
 - Что за безобразие?  - закричал кто-то с багажной полки сиплым голосом
и визгливо закашлялся. - Закройте окно, теперь не лето!
 Но Рыбкин даже не отозвался.
 - Подходи, - сказал он Славушке, - а ты подвинься, батя...
 Славушка послушно протиснулся к нему,  Семен повернул мальчика спиной к
окну, взял под мышки, осторожно спустил через окно и поставил на землю.
 - Ну как, стоишь? - спросил Рыбкин. - Принимай инструменты.
 Так же осторожно он спустил в окно саквояж.
 - Поосторожнее, - сказал он наставительно Славушке, когда в мешке опять
брякнуло. - Что там у вас - посуда, что ли?
 - Да  вы  что?   -  зло  спросил  кто-то  сзади.  -  Долго  тут  будете
безобразничать?
 - А чего разговаривать?  -  сказал человек, выменявший вечером сахар за
газету. - Оттолкнуть и закрыть!
 - Успеешь,  -  невозмутимо сказал Рыбкин,  не  глядя на  говорящего,  и
протянул руку Вере Васильевне. - Давай, учительница...
 - Я не знаю... - нерешительно сказала Вера Васильевна, придерживая юбку
рукой.
 - А  еще  учительница!  -  сказал человек,  выменявший сахар.  -  Такие
воспитают.
 - Разврат от  таких и  смута,  -  сказал священник.  -  Не  будь на мне
сана...
 Рыбкин подсадил Веру Васильевну на столик.
 - Заправь юбку меж коленей, - приказал он. - И будем нырять.
 И Вера Васильевна оказалась на платформе.
 - Благополучно?
 - Спасибо, - поблагодарила она. - Большое спасибо.
 - Не на чем, - сказал Рыбкин. - Вы мне, а я вам.
 - А ты далеко едешь? - спросил Славушка солдата.
 - Отсюда не видать.
 - Ну, прощай, - сказал Славушка...
 Ему не хотелось расставаться с  новым знакомым,  Славушка понимал,  что
они никогда уже больше не увидятся.
 - Как тебя зовут? - спросил Рыбкин мальчика.
 - Славушка.
 - Нет, полностью, - сказал Рыбкин.
 - Вячеслав.
 - А по фамилии?
 - Ознобишин.
 - А как меня зовут - помнишь? - спросил Рыбкин.
 - Рыбкин Семен, - сказал Славушка.
 - Правильно, - сказал Рыбкин. - Давай руку.
 Славушка протянул руку к окну.
 - До свиданья, товарищ Ознобишин, - сказал Рыбкин.
 - До свиданья, товарищ Рыбкин, - сказал Славушка.
 За окном слышался гневный ропот,  но отпихнуть солдата от окна никто не
решался.
 - Галдят,  -  сказал Рыбкин,  чуть ухмыляясь и кося вбок глазом. - Надо
закупориваться.  -  Он кивнул Вере Васильевне.  -  До свиданья и  вам,  Вера
Васильевна. Учите ребят, желаю. У меня тоже была правильная учительша...
 - Постой!  -  закричал Славушка,  отставив саквояж. - Знаешь... Дай мне
чего-нибудь! На память...
 - Чего на  память?  -  переспросил Рыбкин,  и  точно тень прошла по его
лицу.
 Он сунул руку в карман и отрицательно покачал головой.
 - Нету, - сказал он. - Я бы дал, да не осталось ни кусочка.
 Лицо Славушки вспыхнуло оттого, что Рыбкин мог подумать, будто Славушка
клянчит у него сахар.
 - Да ты что!  -  воскликнул Славушка.  -  Разве я  сахара?  Я память от
тебя...
 Он  нащупал  в  кармане  перочинный нож  со  множеством приспособлений,
подаренный ему отчимом, и сунул в руку Рыбкину.
 - Это от меня память,  - скороговоркой сказал он, захлебываясь словами.
- На всю жизнь.  А ты мне...  -  Он запнулся,  не зная,  что сказать. - А ты
мне... Хоть пуговицу!
 Сырое   осеннее  утро,   резкий  холодный  ветер,   брань  рассерженных
пассажиров - все позабылось на мгновение.
 - Да у  меня и пуговицы-то...  -  несмело сказал Рыбкин и улыбнулся.  -
Постой...
 Он  сунул руку за пазуху,  достал газету,  разорвал пополам и  протянул
мальчику.  В  те  голодные  годы,  особенно для  мужчин,  газета  тоже  была
драгоценностью.
 - Не серчай,  больше нечего, - сказал он, виновато улыбаясь. - Но ежели
на память...
 - Спасибо, - сказал Славушка и спрятал газету в карман.
 - Вот  и  ладно,   хоть  почитаешь.  Прощевай,  теперь  мне  весь  день
отбрехиваться. - Он решительно потянул на себя ремни и захлопнул окно.
 Славушка поднял с земли саквояж и посмотрел на мать.
 - Куда ж теперь?  - спросила она сына. - Обещали выслать лошадь, но как
ее найти?
 - А мы подождем,  -  сказал Славушка.  - Пойдем в вокзал, не мы найдем,
так нас найдут...
 Вдали у пакгаузов стояли люди, было трудно рассмотреть, что они делают.
Какой-то мужик прошел по перрону и скрылся.  Вышел железнодорожный служащий,
подошел  к  станционному колоколу,  позвонил -  неизвестно кому,  неизвестно
зачем - поезд продолжал стоять - и тоже ушел с перрона.
 Вера Васильевна и Славушка вошли в зал для пассажиров.
 - А ну как за нами не приедут? - тревожно спросила Вера Васильевна.
 Они сели на диван.
 - Ты хочешь есть? - спросил Славушка.
 - А ты? - спросила Вера Васильевна.
 - Не особенно, - сказал Славушка. - Вот чаю бы с печеньем...
 - Ты у меня фантазер, - сказала Вера Васильевна. - Ты помнишь, когда ел
печенье?
 Тут в  зал вошло довольно-таки странное существо в коричневой войлочной
шляпе и грязном брезентовом плаще,  из-под которого торчали веревочные чуни.
Однако  наиболее примечательно было  лицо.  Отовсюду торчала колючая белесая
щетина, она ершилась и на подбородке, и на щеках, и даже лоб как будто зарос
волосами,  а  из-под  мохнатых колючих бровей  поблескивали умные  крохотные
глазки.
 Мужик походил по залу,  остановился против Веры Васильевны,  у  него из
рукава,  точно у фокусника,  выскользнул вдруг короткий кнутик,  он постегал
себя по ноге и внезапно спросил:
 - Могет, ты-то и есть барыня, ась?
 - Вы  за  нами?  -  обрадовалась Вера Васильевна.  -  Только какая же я
барыня?
 - Ну как не барыня.  Только больно худа...  - Он похлопал себя кнутиком
по рукаву. - Поедем, что ли?
 У коновязи переминалась пегая лошадка, запряженная в телегу.
 - Хотели дрожки послать,  да грязи убоялись,  -  объяснил незнакомец. -
Кланяться велели.
 - Кто? - спросила Вера Васильевна.
 - Известно кто, - сказал мужик, отвязывая лошадь. - Павел Федорыч.
 - А вы кто же будете? - поинтересовалась Вера Васильевна.
 - Мы-то?  -  удивился мужик,  точно это было само собой очевидным. - Мы
работники.
 Он  поправил сбрую,  подошел к  телеге,  подоткнул сено под  домотканую
попону.
 - Садитесь, что ли. Дорога дальняя.
 - А вы кем же работаете? - спросила Вера Васильевна. - Кучером?
 - Мы работники, Федосеем меня зовут, Федосом.
 - Очень приятно,  Федосей,  -  сказала Вера  Васильевна.  -  А  как  по
батюшке?
 - А  меня по  батюшке не величают,  -  сказал Федосей.  -  По батюшке я
только в списках, а запросто меня по батюшке не зовут.
 Вера Васильевна и Славушка взобрались на телегу и утонули в сене.
 - Ой, как мягко! - воскликнул Славушка.
 - Тебе удобно?  -  спросила Вера Васильевна. - Застегни получше пальто,
можно простудиться, ты слышал, дорога дальняя.
 - Я уже не маленький,  мама,  - возразил Славушка. - И к тому же на мне
калоши.
 Федосей сел на грядку телеги, сунул под себя кнутик, дернул вожжами.
 - Мил-лай!
 - А как ее зовут? - спросил Славушка.
 - Чевой-то? - спросил Федосей. - Вы об ком?
 - Говорю, как ее зовут? - повторил Славушка, кивая на лошадь.
 - Кобылу-то?  - переспросил Федосей. - Эту Машкой, а дома еще Павлинка,
та постатней, да не объезжена, хозяин на завод бережет...
 - Это как на завод? - не понял Славушка.
 - Ну,  для хозяйства,  для хозяйства,  -  сказала Вера Васильевна. - Та
лошадь получше, вот ее и берегут.
 - На племя, - разъяснил Федосей. - От ей потомствие будет получше.
 Путешественники  миновали  станционные  пакгаузы,  миновали  громоздкий
серый  элеватор,  и  Машка затрусила по  широкой,  плохо вымощенной дороге с
глубокими колеями, полными жидкой грязи.
 Федосей подстегнул Машку, повернулся к Вере Васильевне.
 - Значит, ты и есть Федор Федорычева барыня? - полувопросительно сказал
он и покачал головой. - Мы-то думали...
 Он не договорил.
 - Кто мы? - спросила Вера Васильевна.
 - С жаной мы,  -  пояснил Федосей.  -  Мы с Надеждой шестой год у твоей
родни...
 - Так что же вы думали? - поинтересовалась Вера Васильевна.
 - Думали,  показистей будешь,  - с прежней непосредственностью объяснил
Федосей. - А ты и мала и худа, не будут тебя уважать у нас...
 Почмокал языком, то ли подгоняя Машку, то ли сочувствуя.
 - А сколько верст до Успенского? - спросил Славушка.
 - Верст-то?  - переспросил Федосей и посмотрел вперед, точно пересчитал
лежащие перед ним версты. - Поболе сорока.
 Нельзя понять, много это в его представлении или мало.
 Славушка  рукой  обвел  окрестность,  точно  хотел  приблизить  к  себе
открывшиеся перед ним однообразные мокрые поля.
 - И все так? - спросил он.
 - Что так? - переспросил Федосей.
 - Поля, - сказал Славушка. - До самого дома?
 - Поля-то?  -  переспросил Федосей и утвердительно кивнул.  - До самого
дома.
 И  Славушке подумалось,  как  скучно жить  среди этих  мокрых и  черных
полей.
 - Да, мамочка! - вырвалось вдруг у него. - Заехали мы с тобой...
 - Ты  так  думаешь,   Славушка?  -  тихо  спросила  Вера  Васильевна  и
нахмурилась. - У нас не было иного выхода...
 - Да я ничего, - сказал Славушка. - Жить можно везде.
 Он  вытащил  из  внутреннего кармана своего  пальтишка полученную им  в
подарок газету...  Что-то будет впереди? Славушка вспомнил, как его товарищи
по гимназии пытались угадывать будущее: раскрывали наугад какую-нибудь книгу
и первую попавшуюся фразу считали предсказанием. Мальчик заглянул в газету и
прочел: "В Европе чувствуется дыхание нарастающей пролетарской революции..."
К чему бы это?.. И снова запихнул газету в карман.
 Нескончаемые пустые  поля,  грязная ухабистая дорога,  сердитый осенний
ветер,  монотонная рысца Машки,  не  то придурковатый,  не то равнодушный ко
всему  Федосей,  так  похожий на  дикобраза,  мать  со  своими  печальными и
тревожными глазами и такими же печальными и тревожными раздумьями...
 Они находились далеко, очень далеко от Европы.
 Поля,  поля,  бесконечное  унылое  жнивье,  исконная  русская  деревня,
Орловщина, черноземный край...
 Отойти  бы  подальше  в  комкастое  поле,   стать  над  бурой  стерней,
наклониться,   схватить  в  горсть  сырую  черную  землю  и,   не  боясь  ни
выпачкаться,  ни показаться смешным,  прижаться щекой к этой земле,  к своей
земле,  такой нестерпимо холодной и  влажной...  Вот  как можно ощутить свое
родство с этой землей!
 И ехать дальше - от ветлы на горизонте до ветлы на горизонте.
 - Шевелись, мил-лай...
 Моросит дождичек. Мелкий, надоедливый... А Славушка чувствует, что он в
России: серое небо, серое поле, а он дома.


4

 - И-ий-ех! - вскрикивает Федосей и решительно встряхивает вожжами.
 Вдали показалась рощица,  с краю - облезшие ветлы, а за ними березы, не
утратившие прелести даже в конце октября,  желтые листья на ветвях трепещут,
точно бабочки.
 Рощица приблизилась, мелькнули за стволами кресты и остались позади.
 Кладбище...
 "Что за примета? - подумал Славушка. - К добру? Не к добру?"
 Вот и церковь, вот и дома...
 Усталая  Машка  перешла  на   рысь,   даже  как-то  весело  бежит  мимо
палисадников,  за  которыми скучно стоят серые домики,  мимо новенькой белой
церкви,  телега прыгает по ухабам, ныряет из колеи в колею, и Славушка понял
- это конец пути.
 - Чует дом, - хрипло произнес Федосей и кнутом указал на серые домишки.
- Поповка.
 - Какая Поповка?  - спросил Славушка, с огорчением думая, что ошибся. -
Деревня?
 - Какая  деревня?   -  пренебрежительно  сказал  Федосей.  -  Приехали.
Успенское. А здеся у нас попы живут.
 На крыльце одного из домиков пламенела девица в оранжевом, не по погоде
легком платье, всматриваясь в проезжающих.
 Федосей искоса взглянул на нее и помахал кнутиком.
 - И  поповны,  -  добавил он,  натянул вожжи и  свернул на  деревенскую
улицу.
 За  избами -  лужок,  проулок,  палисадник,  дом на высоком фундаменте,
тесовая галерея вдоль дома, амбары, сараи, какие-то пристроечки...
 - Приехали, - объявил Федосей, подъехав к галерее. - Тпру...
 Вечер пал на землю, лишь брезжит белесая галерейка.
 - Надежда!
 На крыльце появилась босая баба,  в  кацавейке с короткими рукавами,  в
клетчатой поневе, с лицом, багровым даже в темноте.
 - Примай!
 - Какракужи назазализя...
 Славушка с трудом, но разбирает: "Как раз к ужину, заждались".
 - Айдате прямо по галдарейке в куфню...
 Славушка торопливо потянул саквояж из примятого сена, хотел спрыгнуть -
и не успел, его приняли сильные руки Федора Федоровича.
 - Доехали? - с облегчением спрашивает отчим.
 Славушка - на земле, а выбежавший Петя взбирается на телегу.
 Федор Федорович протягивает руки жене:
 - Наконец-то, Вера...
 Тут же,  следом за отчимом, появился худощавый мужчина в черной куртке,
застегнутой до самого ворота, вразвалочку приблизился к Вере Васильевне.
 - Будем знакомы,  деверек ваш.  Слышу,  кричат.  Думал, померещилось. Я
наказывал Федосею:  запоздаете,  ночевать в Каменке.  Проходите,  проходите,
маменька очень даже вами интересуются...
 Громадные темные  сени.  Кухня.  Четверть  помещения занимает громадная
печь. Кухня разделена перегородками на три части, в большей, сразу от входа,
две скамейки вдоль стены и большой,  темный от времени,  дощатый стол, прямо
за перегородкой собственно кухня,  устье печи с  шестком,  направо закуток с
полатями... Целая изба, и не как у бедного мужика!
 Все за одним столом, как в феодальном замке, и господа и слуги.
 Мальчику  вспомнился Вальтер  Скотт  -  мрачная  трапезная  в  поместье
какого-нибудь шотландского эсквайра.
 Владетельная дама  -  старуха  необъятной  толщины,  в  ситцевом  синем
капоте,  старший сын на  возрасте и  младший,  Федор Федорович,  заехавший в
родной  дом   на   перепутье,   две   невзрачные  женщины,   одна  помоложе,
востроносенькая,  бледненькая,  другая, краснорожая, постарше, двое странных
субъектов в потрепанных синих мундирах...
 Федор  Федорович  шепчет  что-то  Вере  Васильевне  на  ухо,   и   мама
прикасается губами к старушечьей щеке,  а отчим наказывает Славушке,  и тоже
шепотом,  подойти, поцеловать старухе руку, и Славушка приближается, - рука,
пухлая,  коричневая от  загара,  с  набрякшими венами,  неподвижно лежит  на
столе, - Славушка наклоняется, и запах прелого белья ударяет ему в нос.
 С Петей Славушка так и не успевает поздороваться.
 На  столе таз с  супом,  все черпают и  несут ложки ко рту,  подставляя
ломоть хлеба, чтоб не капать.
 Павел Федорович взглянул на гостью, оборотился к востроносенькой:
 - Нюрка, подай...
 Та мигом слетала на чистую половину, принесла тарелку.
 Павел Федорович своей ложкой наполнил тарелку, подвинул гостье.
 - Мы здесь по-простому, со свиньями из одного корыта хлебаем.
 Славушке отдельной тарелки не полагается.
 - Мы вас в зале поместим,  - обращается Павел Федорович к гостье. - Тут
вам и спальня и будуар.
 Правильно произнес: "будуар". Приветливо, но не без насмешки.
 Прасковья Егоровна мычит,  не понять - одобряет ли, возражает, может, к
лучшему, что не понять.
 Зал!  Два дивана с  покатыми сиденьями,  обтянутыми черной клеенкой,  с
деревянными  выгнутыми  спинками,  два  овальных  стола,  киот  до  потолка,
загороженный огромным филодендроном,  между окон фикусы, застекленная горка,
на верхних полках фарфор, на нижних - книги. Жить можно.
 - Я устала, Федя, - говорит мужу Вера Васильевна.
 - Иди укладывай детей.
 Славушка перебирается к Пете.
 - Ну как ты?  -  расспрашивает брата.  -  Не обижают? С кем подружился?
Бандиты здесь есть?
 Петя рассказывает.  Прасковья Егоровна с  трудом двигается после удара,
еле ворочает языком,  но по-прежнему все ее боятся,  даже Павел Федорович, а
когда не понимают, сердится, грозит палкой. Павел Федорович весь в хлопотах.
Востроносая Нюрка -  кухарка,  доверенное лицо Павла Федоровича, и, пожалуй,
не  только  доверенное  лицо.  Багроволицая  Надежда  и  ее  муж  Федосей  -
безземельные  крестьяне,   заколоченная  их  изба  разваливается  в   Нижней
Залегощи,  а сами вот уже восьмой год живут у Астаховых в батраках. Кавалеры
в  синих мундирах -  пленные австрийские солдаты,  тот,  что  пониже,  Петер
Ковач,  не то хорват, не то мадьяр, мало чем отличается от русских крестьян,
длинный -  Франц Шлезингер,  управляющий большим конфекционом в  самой Вене,
оба направлены на работу в хозяйство Астаховых.
 - Как же ты проводишь время? - интересуется Славушка.
 - Работаю, - хвастается Петя. - Федосей пашет, а я бороню.
 Славушка пугается, что его тоже заставят боронить.
 - А в школу ходишь?
 - Иногда, но чаще я с Федосеем.
 Павел Федорович уже приспособил Петю в работники!
 - А бандиты здесь есть?
 - Самый главный - Быстров!
 - Откуда?
 - Председатель исполкома. Всех грабит подряд.
 Петя рассказывает о Быстрове. У Дроздовых, помещики тут, отнял пианино.
Отнимает хлеб у мужиков. В Орле у генерала Харламова отнял жену...
 Петя  наслышан о  многих похождениях Быстрова,  и  Славушка замирает от
желания увидеть этого разбойника.
 - Как же его выбрали председателем?
 - Разве не слышал, что все большевики - бывшие каторжники?
 Они долго еще говорят, пока сон не смежит их веки.


5

 Проснулся Славушка поздно,  в  комнатах никого,  оделся,  побежал через
сени в кухню, за столом только Вера Васильевна и Федор Федорович, да Надежда
возится за перегородкой у загнетки.  Самовар остыл,  по столу хлебные корки,
яичная скорлупа.
 - Нельзя так долго спать... - Вера Васильевна наливает сыну чай. - Пей,
пожалуйста.
 Чай теплый, спитой, но Славушка рад, что мать не ушла без него.
 - Мне пора,  Вера...  -  начинает Федор Федорович и не договаривает.  -
Завтра утром...
 - Как,  уже?  -  Вера Васильевна растерянно смотрит -  сперва на  мужа,
затем на сына. - А как же мы?
 - Все будет хорошо, - не очень уверенно утешает жену Федор Федорович. -
Для чего бы иначе сюда ехать? По крайней мере, не придется голодать.
 Вера Васильевна знает: уговаривать Федора Федоровича бесполезно.
 - Можно изменять женщинам, но не принципам, - любит он повторять чью-то
фразу.
 Все-таки она спросила:
 - А ты не можешь...
 Он покончил с ее колебаниями:
 - Не допускаю, чтоб ты могла любить дезертира.
 Надежда понимает эти слова по-своему.
 - А почему не любить,  коль не дурак?  -  говорит она, выглядывая из-за
перегородки.  - На деревне беглец - живой покойник, никуда не скрыться, чего
ж любить, а в таком хозяйстве, как ваше, очень даже свободно укроешься...
 - Как так? - весело спрашивает Федор Федорович.
 - Хоть на хуторе, - поясняет Надежда. - Три года там не найдут!
 - Пойдем, покажу тебе наше хозяйство, - зовет Федор Федорович жену...
 Ключи от построек висят у двери на гвозде,  Федор Федорович по-хозяйски
снимает всю связку.
 Славушка, как тень, неотступно следует за матерью.
 Из просторных темных сеней ход и  в кухню,  и в горницы,  и лестница на
чердак...
 Чистая половина состоит из четырех комнат,  в ближней ко входу - буфет,
стол,  деревянный диван,  столовая,  за  ней зал,  отведенный под жилье Вере
Васильевне,  рядом со столовой спальня Прасковьи Егоровны,  а дальше комната
Павла Федоровича,  наполовину спальня, наполовину кладовая, здесь в сундуках
польты,  штуки сукна, сатина, вельвета и деньги, как думают все в доме, хотя
никто их не видел.
 Громадный двор,  налево лавка, амбары, подальше пасека, направо сараи с
сеном, с инвентарем, конюшня, ко