зад в
Успенском умер Никитин,  неплохой учитель,  но в  общем-то отсталый человек.
Хотя,  может  быть,  я  его  напрасно виню,  может,  виноват не  он,  а  его
родственники.  Короче,  хоронили Никитина по церковному обряду.  И что же вы
думаете?  Ознобишин приехал на похороны и  отстоял в  церкви всю заупокойную
службу.  Какой пример для  молодежи!  Вместо того,  чтобы увести молодежь из
церкви,   сам  участвовал  в  церковном  обряде.  Вот  вам  и  атеистическая
пропаганда!  Потом приехал осенью.  Повидаться,  как он сказал,  с  матерью.
Пожалуйста,  видайся. Я лично у него осведомился, надолго ли приехал. На два
дня.  А  сам  провел дома целую неделю.  Но  времени для того,  чтобы прийти
помочь волкомолу,  у секретаря укома не нашлось.  Ему, видите ли, было не до
того.  А  когда этой зимой умер изгнанный из  партии Быстров,  у  Ознобишина
нашлось время,  он специально приехал в Корсунское проводить своего друга на
кладбище. Никто не пришел хоронить, ни один комсомолец, ни один коммунист, а
член укома партии Ознобишин, всем на удивление, демонстративно хоронил этого
ренегата. Это что, не антисоветская демонстрация?
 - О моей поездке знал укомпарт!  -  не выдержал,  закричал Слава. - Мне
разрешили поехать!
 Сосняков немедленно повернулся к Кузнецову.
 - Вы давали ему разрешение, товарищ Кузнецов?
 Кузнецов медленно покачал головой.
 - Лично я не давал...
 - Спросите Шабунина!
 - Конечно,  спросите того,  кого здесь нет!  - Сосняков весь разговор с
Ознобишиным взял  на  себя,  точно остальным было не  под  силу справиться с
Ознобишиным. - Хочешь оправдаться?
 - Только не перед тобой!
 - Думаю, достаточно того, что я сказал, - закончил Сосняков. - В лучшем
случае поступки Ознобишина можно  объяснить политической близорукостью.  Ему
бы руководить какими-нибудь карбонариями, а не комсомольской организацией...
 "Господи!  Он и  карбонариев приплел!  Что ему известно о  карбонариях?
Вероятно, прочел "Овода", отсюда и эрудиция".
 - Будем обсуждать? - спрашивает Железнов.
 "А что тут обсуждать?  -  думает Слава.  - Был в церкви, когда хоронили
Ивана Фомича? Был. Ездил на похороны Степана Кузьмича? Ездил. Ни от того, ни
от другого не откажешься".
 Слава мучительно ждет - найдется ли у кого-нибудь хоть одно слово в его
защиту?
 Слово просит Ушаков.
 - Я еще в прошлом году просился учиться. Думаю, что и Славе полезно...
 Переносит огонь на себя, объединяет себя с Ознобишиным.
 - Хочет кто-нибудь высказаться? - повторяет Железнов.
 "Может  быть,  нужно  мне?  -  думает Слава.  -  Вон  как  Сосняков все
перевернул! Нельзя же согласиться с его обвинениями..."
 А  в  глубине  души  удерживает  бес  гордости  -  оправдываться  перед
Сосняковым?
 Славу опережает Даша Чевырева:
 - Позвольте уж  мне...  -  Она не  ждет,  чтобы Железнов предоставил ей
слово. - Ты много тут чего насказал, - обращается она к Соснякову. - Один ты
у  нас  такой...  такой...  -  Она  ищет  слова.  -  Такой  правильный.  Все
рассмотрел,  все собрал,  про меня только забыл. А это, может, самая большая
ошибка Ознобишина.  Позволил венчаться в  церкви.  -  Она  даже делает шаг в
сторону Соснякова. - Что же ты, товарищ Сосняков, про меня ничего не сказал?
 - А что про тебя говорить? - Сосняков снисходительно усмехается. - Тебя
уже обсуждали, не такая ты примечательная личность, чтоб к тебе двадцать раз
возвращаться.
 - Да не обо мне разговор, а об Ознобишине, - с вызовом ответила Даша. -
Секретарь укомола - и стерпел церковный обряд!
 Даша вызывала Соснякова на спор, и тот от спора не уклонился.
 - Впрочем,  ты  права,  и  в  этом  случае  проявилась  беспринципность
Ознобишина.
 - Больно уж ты принципиальный!  -  воскликнула Даша. - По-твоему, проще
сказать:  иди, товарищ дорогой, все прямо и прямо, не сворачивай никуда... А
ежели впереди болото,  или лес,  или гора?  Бывает, приходится свернуть - то
болото обогнуть,  то гору обойти.  Или,  по-твоему,  при напролом, покуда не
завязнешь в болоте?
 - Ты это к чему?
 - А к тому,  что не пойми тогда Ознобишин моего положения,  он бы разом
покончил со мной. Не пойди я в церковь, меня бабы за гулящую бы посчитали, а
исключи меня из комсомола, сразу бы обрубили мне руки.
 - Значит, бегай в церковь, и все в порядке?
 - Не бегай,  но считайся с обстоятельствами.  Своего сына я окрестила в
церкви,  а  второго уже не понесу,  бабы понятливее стали,  сейчас меня этим
никто уж не попрекнет.
 - Ты,  Чевырева,  все о себе,  а мы говорим об Ознобишине, - прервал ее
Железнов. - Давай по существу.
 - А по существу не согласна я с оценкой Соснякова,  -  отрезала Даша. -
Не  верю и  никогда не  поверю,  что  Ознобишин струсил,  а  ежели убежал из
Луковца, так неужли надо было ему самому по дурости в петлю залезать?
 Сосняков, однако, не унимался.
 - Послушать тебя, выходит, у Ознобишина вовсе нет недостатков?
 - Да уж, во всяком случае, поменьше, чем у тебя... - Даша посмотрела на
Славу и  тоже усмехнулась,  но  не  так,  как  Сосняков,  а  ласково,  точно
вспомнила о чем-то хорошем, и обратилась уже непосредственно к Ознобишину: -
Знаешь, Вячеслав Николаевич, почему у тебя все так...
 - Что так? - тут же спросил ее Железнов. - Что - так?
 - Что-то  иногда  не  получается...  Тебе  доброты  в  себе  поубавить,
Вячеслав Николаевич,  и не то, что я против доброты, а только жалость в тебе
часто перевешивает все остальное.
 - Так ты что же, предлагаешь оставить его секретарем? - поинтересовался
Железнов.
 - По  мне  -  оставить...  -  Но  тут  Даша догадалась,  что  вопрос об
Ознобишине решен,  и  отступила:  -  Однако,  если  сам  просится,  можно  и
отпустить...
 - Какие же будут предложения? - заторопился Железнов. - Отпустить?
 - Снять,   -   жестко   сказал  Сосняков.   -   Снять   с   работы  как
несправившегося. А дальше уж его дело - учиться или жениться.
 Внезапно Кузнецов оторвался от окна, через которое все время смотрел на
улицу.
 - Позвольте и мне, - сказал он, укоризненно глядя на Соснякова. - Зачем
уж так...  Несправившегося! Ведь вы сами только что одобрили работу укомола.
А  личные  недостатки...  У  кого  их  нет!  Быстрова нельзя ставить в  вину
Ознобишину,  он  сам  с  ним  порвал.  А  что поехал на  похороны...  Поехал
проститься.  Быстров для него не случайный человек. Убежал из Луковца? Зачем
же отдаваться в  руки врагу?  Не надо так железобетонно.  Федорова в  Колпне
оставил?  Так это местный Совет его амнистировал,  а  не  Ознобишин.  Нечего
вешать на него всех собак...
 Все время смотрел на улицу, а не пропустил мимо ушей ни слова.
 - Переборщил ты, Иван, - вторит Железнов Кузнецову. - Сформулируем так:
удовлетворить просьбу товарища Ознобишина... направить на учебу?
 У  Славы  замирает сердце...  Проститься со  всеми,  кто  будет  сейчас
голосовать? Не так-то просто оторваться от всего того, что его окружает. Что
окружало...
 Железнов стучит карандашом по столу.
 - Кто - за?
 Слава передвигается со своим стулом к окну, садится рядом с Кузнецовым,
берет себя в руки, обижайся, не обижайся, надо высидеть заседание до конца.
 Постановляют направить на учебу Ушакова. Избирают президиум. Железнов -
секретарь,  Коля  Иванов  -  заворготделом  и  Сосняков  -  да!  Сосняков  -
завполитпросветом. Дорвался-таки Иван Сосняков до укомола!
 "Ничего,  -  думает  Слава,  -  после  следующей  конференции  придется
Железнову уступить ему свое место!"
 Железнову явно не по себе.
 - Все, можно расходиться.
 Слава приближается к столу и невесело усмехается.
 - Ну что ж, ребята, прощайте.
 Берет со стола портфель и идет к двери.
 - Постой! - слышит он за своей спиной окрик.
 Чего еще нужно от него Соснякову?
 - А портфель? Куда? - вызывающе спрашивает Сосняков. - Положь на стол!
 - То есть как это - положь? Это мой портфель.
 - Почему же это он твой?
 - Моего отца портфель, - говорит Слава. - Я его из Успенского привез.
 - Что ж,  он  его тебе с  того света прислал?  -  насмешливо спрашивает
Сосняков.
 - Оставь, - говорит Железнов. - Пусть берет.
 - То есть как это пусть?  -  возражает Сосняков.  -  Портфель казенный,
теперь он ему ни к чему.
 Унизительно спорить с Сосняковым из-за портфеля.
 - Да,  если хочешь - с того света, - негромко, но зло произносит Слава.
- Это с того света прислал мне отец свое благословение!
 - Так  ты  ко  всему  еще  и  в  загробную жизнь веришь?  -  насмешливо
спрашивает Сосняков. - Ты идеалист.
 - Да, идеалист...
 Совсем не  так,  как  Сосняков,  понимает это  слово  Слава.  Идеалист.
Человек, верный своим идеалам. Такой, каким был его отец.
 - Ты чужой нам.
 - Тебе - может быть. Но не идеалам.
 Слава даже помыслить не  может о  том,  что подлые руки Соснякова будут
копаться  в  отцовском портфеле.  Это  все  равно,  что  позволить Соснякову
залезть в собственную душу.
 Сосняков закусывает удила!
 - Не смей спорить!
 Гнев вспыхивает в  Славе.  Неистребимый.  Неукротимый.  В такие моменты
человек многим рискует. И добивается своего. Или погибает.
 - Да я тебя...
 Слава слышит,  как бьется его сердце.  Он  не  знает,  что он  сделает.
Ударит? Нет, драться он с Сосняковым не станет...
 - Иван, он тебя застрелит! - испуганно восклицает Железнов.
 Железнову и Соснякову передается напряжение Ознобишина.
 Слава держит руку у  кармана,  и Железнов вспоминает,  что у Славы есть
револьвер.
 - Да ты что? - внезапно обмякает Сосняков. - Да ты что, Слав? Нужен нам
твой портфель. Бери, пожалуйста, если он так тебе...
 Больше Слава не  произносит ни слова.  С  портфелем в  руке покидает он
свой кабинет. Навсегда. Со своим трофеем, завоеванным им в такой тяжелый для
него день.


43

 Расчет,  полный расчет!  А  ведь  сколько отдано сил,  сколько душевных
сил...
 С  какой легкостью его отпустили!  Он  не  мог поверить...  А  впрочем,
почему не  мог?  Молодости свойственна душевная легкость -  легко  находят и
легко теряют. Да и не так ли поступал он сам? А теперь чувствует себя старше
своих сверстников.
 Славе  ужасно  одиноко.  Только  что  был  со  всеми,  а  теперь  один.
Неожиданно вспомнился Степан Кузьмич.  Может быть,  так  же  чувствовал себя
Быстров, когда его исключили из партии?
 Но  его  никто  и  ниоткуда не  исключал.  Очень  хотелось поговорить с
кем-нибудь по душам, услышать слова утешения...
 В трудную минуту хорошо обратиться к отцу. Тот понял бы и сказал что-то
такое важное, что помогло бы все понять и... все простить? Только прощать-то
нечего и некому!
 Отца Слава потерял в  детстве.  Отец был хороший,  только его давно уже
нет.  Степан Кузьмич тоже был близким человеком,  понял бы и поддержал, но и
Степана Кузьмича нет. Остался один Афанасий Петрович.
 В одно мгновение Слава очутился внизу.  Нет,  так уйти он не сможет.  С
Шабуниным у него другие отношения,  чем с Быстровым, у Быстрова он был один,
а у Шабунина таких, как Ознобишин, десятки. Все равно.
 Слава  открыл дверь в  приемную.  Селиверстов за  своим столом.  Сухой,
злой,  больной.  И Клавочка за своим.  Машинистка,  телефонистка. Не надо ее
обижать,  ей здесь тоже несладко.  С утра до вечера в канцелярии. То бумажку
перепечатать,  то  соединить по  телефону.  А  чуть что  -  кто  виноват?  -
Клавочка. А она поплачет - и опять за машинку.
 Селиверстов не поднимает головы.  "Знает или не знает?  Потому,  что не
поднимает,  знает.  Пустит он меня или не пустит, - думает Слава. - Теперь я
здесь посторонний".
 - Афанасий Петрович у себя? - спрашивает Слава.
 - Заходи, - цедит Селиверстов, не отрываясь от бумажек.
 Слава открывает дверь.  Шабунин за столом.  Он один в кабинете. Смотрит
прямо в лицо Славе, точно ждал его.
 - Можно, Афанасий Петрович?
 - Заходи, заходи.
 Попроси кто  описать Шабунина,  Слава не  смог  бы.  Обыкновенное лицо.
Самое обыкновенное.  Без особых примет.  Первое,  что он  сказал бы  о  нем,
солдатское  лицо.  Русское  солдатское лицо.  Большой  лоб.  Белесые  брови.
Пытливые серые глаза.  Прямой и все-таки неправильный нос. Бесцветные щеки и
бесцветные губы. Небритый, конечно. Во всяком случае, сегодня он не брился.
 И в то же время лицо это нельзя забыть. Незабываемое лицо.
 - Садись.
 Шабунин идет к  двери,  говорит что-то  Селиверстову,  плотно закрывает
дверь, садится за стол, смотрит на Славу.
 - Ну?
 Чуть вопросительно,  чуть задумчиво,  чуть ласково.  И это все,  что он
может ему сказать?  Но именно так обратился бы к  нему,  должно быть,  отец,
приди к нему Слава.
 Молчит Слава, молчит Шабунин. Славе тягостно это молчание, он мучается,
не знает, как начать разговор, а Шабунина оно как будто даже забавляет.
 - Ну и как, долго будем играть в молчанку? - нарушает молчание Афанасий
Петрович.
 Слава молчит.
 - Потерял  речь?   -   спрашивает  Афанасий  Петрович.  -  "В  молчанку
напивалися, в молчанку целовалися, в молчанку драка шла?"
 Слава улыбается.
 - Откуда это?
 - Не помнишь?
 Однако уроки Ивана Фомича не прошли даром.
 - Некрасов?
 - Он самый. Как там у вас? Все в порядке?
 Внезапно Славой овладевает обида.
 - Афанасий Петрович,  нехорошо получилось, - говорит он. - Укомпарт как
будто не имел ко мне претензий?
 - А  он  их и  не имеет,  -  согласился Шабунин.  -  Мы лишь пошли тебе
навстречу.
 Афанасий Петрович выходит из-за  стола,  подходит к  Славе,  придвигает
стул, садится с ним рядом.
 - Давай поговорим...
 Кладет руку на плечо Славе и по-отечески притягивает к себе.
 - Политика...  Как  бы  тебе это  объяснить...  Особый вид общественной
деятельности.  Прямое участие в жизни общества и государства, обеспечение их
интересов... Ты меня понимаешь?
 Слава кивнул, он пытался уловить мысль Шабунина.
 - А   люди,   направляющие   деятельность   государства   и   общества,
определяющие ее развитие, это и есть политики.
 Шабунин снял  руку с  плеча Славы и  принялся медленно прохаживаться по
комнате.
 - Как бы тебе объяснить...
 Для кого он говорит?  Для Ознобишина?  А может быть,  для себя? Жизнь у
него неспокойная,  времени в обрез, но на Славу он тратит время с непонятной
щедростью.
 - Знаешь, что не нравится мне в тебе? Мне иногда кажется, что ты старше
меня...  У нас молодая страна.  В ней все молодо. Молодая экономика. Молодые
идеи.  Конечно,  мы строим не на голом месте, у нас богатое прошлое, история
наша уходит в глубь веков.  Все это так, и в то же время мы безбожно молоды.
У нас много чего позади, но еще больше впереди. Война далеко не закончилась.
Война умов,  война идей долго еще будет продолжаться.  Только,  увы,  старые
солдаты не  ведут войн.  Это  все  сказки,  старая гвардия Наполеона!  Когда
Наполеона сослали на Эльбу и он попытался вернуться в Париж,  не помогла ему
старая гвардия.  Старая гвардия хороша для  того,  чтобы  хранить традиции и
предаваться воспоминаниям.  А сражаться...  Кто видел,  чтобы старые солдаты
выигрывали сражения?  Старость и  движение вперед несовместимы.  А к тому же
иногда приходится не идти,  а бежать. В экономике нам надо нагонять западные
страны,  нам уже нельзя остановиться в своем движении.  А ты...  Растерялся,
что ли?.. Улыбаешься?
 А  Слава и  не  думал улыбаться,  он слушал Шабунина со всевозрастающей
тревогой.
 - Я хочу,  чтобы ты сохранился для живой жизни,  для нашего движения, -
продолжал Афанасий Петрович. - Если ты почувствовал, что можешь расстаться с
организацией,  значит,  тебе надо с  нею расстаться.  В  чем-то ты,  значит,
перестал  понимать  товарищей,  а  они  перестали понимать  тебя.  Ты  часто
отдаешься во  власть  эмоциям.  Стесняешься самого себя.  Мне  рассказывали:
когда  изымали  церковные ценности,  ты  там  какой-то  крестик или  колечко
принес,  постарался незаметно подбросить,  стыдно стало,  что  зря  валяется
золотишко,  а  на  него голодных накормить надо.  Крестик у  матери взял?  И
может,  даже зря взял, может, это у нее память была, или берегла колечко про
черный  день.   И  твое  колечко  ничего  не  решало.  Изъятие  ценностей  -
государственное мероприятие,  а колечко - филантропический порыв. Но уж если
захотелось отдать колечко,  надо отдавать без стеснения. А у тебя и в работе
так.  Колечко за  колечком.  Порывы  прекраснодушия.  А  сейчас  надо  землю
долбить. Скучно, тоскливо, утомительно, а ты долби и долби...
 Упоминанием о брошке, которую Слава взял у матери, Шабунин отвлек Славу
от  горестных размышлений.  Откуда ему известно?  Слава воображал,  что всех
обманул, а на самом деле обманули его. И как деликатно обманули.
 Шабунин откинулся в  кресле,  уперся  бритым  затылком в  карту  уезда,
заслонил какой-то Колодезь.
 - Удивлен моей осведомленностью? Э-эх, милый! Шила в мешке не утаишь, а
мы  и  иголку  в  стоге  сена  найдем,   это  и  есть  особенность  молодого
государства.  Тем и сильны.  У тебя впереди большая жизнь,  и молодость твоя
далеко еще не прошла.
 В дверь постучали.  Слава с досадой,  а скорее с испугом подумал о том,
что  ему так и  не  дадут дослушать Шабунина,  однако Шабунин сам поспешил к
двери и заглянул в приемную.
 - Онисим Валерьянович,  я же предупреждал,  - сердито сказал Шабунин. -
Меня ни для кого... Позже, позже, - сказал он еще кому-то и захлопнул дверь.
- Перебили мысль,  - пожаловался Шабунин. - О чем я?.. Да, о том, что я тебя
переоценил,  -  вспомнил он. - Не ждал я, что ты захочешь от нас уйти. Я уже
говорил:  мы  как на  войне.  И  вот представь,  во время боя один из бойцов
заикнулся об отдыхе...
 Слава возмущенно поднял руку.
 - Вы меня не поняли, Афанасий Петрович...
 - А как тебя следовало понимать?
 - Отпустить можно было не так...
 - А как?
 - Натравить на меня Соснякова...
 - А его никто на тебя не натравливал,  он сам на тебя набросился.  Да и
при чем тут Сосняков? Ты просил отпустить тебя на учебу? Вот уездный комитет
партии и  решил уважить твою просьбу.  А  Сосняков...  Не с  музыкой же тебя
провожать,   не  на  пенсию  уходишь,  а  учиться.  Это  тебе  первый  урок.
Жестковато? Приятней, когда гладят по шерстке? А жизнь гладит против шерстки
и гладить так будет не один еще раз. Учись, брат, принимать критику.
 - Но ведь он не прав?
 - Как тебе сказать,  и прав, и не прав, - задумчиво протянул Шабунин. -
Я знаю тебя лучше Соснякова. Ты был искренен, оставался во всяких перипетиях
коммунистом.   Но   по   причине   своей   чувствительности  позволял  людям
истолковывать свои поступки не в свою пользу.
 Только сейчас проникает в  сознание Славы не  мысль даже,  а  тревожное
ощущение утраты... Чего? Он не отдает себе в том отчета.
 - Почему вы меня не остановили, Афанасий Петрович? - вырывается вдруг у
Славы упрек. - Не поправили?
 - А  я не нянька тебе,  -  жестко отвечает Шабунин.  -  Жизнь шутить не
любит. Суровая это, брат, штука. Учись решать сам за себя.
 Он подходит к шкафу,  где на полках стоят десятка три книг,  вытягивает
одну, в серой бумажной обложке, листает, ищет.
 Слава тоже заглядывает в книгу - школьная привычка увидеть текст своими
глазами.
 - Одиннадцатый съезд, - поясняет Шабунин. - Стенографический отчет. Тут
яснее ясного.
 "История знает превращения всяких сортов,  полагаться на  убежденность,
преданность и  прочие превосходные душевные качества -  это вещь в  политике
совсем  не  серьезная.  Превосходные душевные качества бывают  у  небольшого
числа людей,  решают же исторический исход гигантские массы,  которые,  если
небольшое число людей не  подходит к  ним,  иногда с  этим  небольшим числом
людей обращаются не слишком вежливо".
 Шабунин испытующе смотрит на Славу.
 - Это обо мне? - простодушно спрашивает тот.
 - Если хочешь -  и о тебе, - подтверждает Шабунин. - Потому что дело не
в том, кто убежденнее и преданнее, а в том, кто более полезен и нужен сейчас
для дела.
 Он  кладет книгу на стол.  Молчит.  То ли сам думает,  то ли дает время
подумать Славе.
 - Вот так-то, - говорит Афанасий Петрович и спрашивает: - Понял?
 - Понять-то понял... - неуверенно отвечает Слава.
 "Вот,  значит,  в  чем дело,  -  думает он.  -  Чему меня учит Афанасий
Петрович?  "Обходятся не слишком вежливо".  Может,  так и надо