ороша.  Славушка сам рад влюбиться,  но  разве он может это себе позволить,
если Андреев в сто раз лучше.
 - Куда? - спрашивает Андреев.
 - В поле, - говорит Франя.
 Славушке все  равно куда,  просто ему хорошо с  ними,  с  Андреевым,  с
Франей, и долго будет еще хорошо.
 Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга.
Сказочно, свободно и хорошо все окрест!
 - Показать чудо? - спрашивает Андреев.
 Франя смотрит на него во все глаза.
 - Какое?
 - Показать?
 Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи.
 Втроем рвут васильки.
 Франя идет в венке еще красивее.
 - Куда ты нас ведешь? - спрашивает Слава.
 - Сейчас покажу вам чудо,  -  говорит Андреев. - Покажу, где начинается
Россия.
 Сухой лог,  поросший травой.  Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки.
Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки...
 Пониже, в логу, березы, зеленая травка.
 Андреев подходит к  березке.  К самой густой и самой старой.  Из-под ее
корней,  не поймешь даже откуда,  бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и
чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек...
 - Пейте, - говорит Андреев.
 Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет.
 - Россия!
 - Почему Россия?
 - Да это ж Ока,  Ока,  это начинается Ока, - шепотом говорит Андреев. -
Мы начинаемся...
 Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России.


54

 По мнению заведующего конным двором,  Андреев в небольшом чине, "что-то
там по молодежи",  но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего
не требовал зря,  но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт
к Карасеву,  к самому Карасеву,  рта не даст открыть, отчитает в присутствии
Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться...
 Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое
начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в
котором уместилось бы все оргбюро.
 Но оргбюро только провожало Андреева:
 - Вы,  ребята,  не задерживайтесь в Орле,  печать привезите, невозможно
без печати...  И  литературы!  По юношескому движению...  -  Всем наказывали
привезти литературы.  - Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к
деревне...
 Делегация погрузилась в тарантас.
 Кучер - ровесник Андрееву.
 - Ты почему не в комсомоле?
 Андреев знал всех членов городской организации.
 - А умирать никому неохота, - вразумительно ответствовал кучер. - Не на
фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите.
 - Ну, мне тоже умирать неохота!
 Андреев засмеялся, но разговора не получилось.
 Приехали на  станцию,  чуть стемнело.  Билетов не продавали,  в  вагоны
садились по мандатам,  а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели
необыкновенно легко,  их  пустили в  штабной вагон,  лучший вагон в  составе
всегда  называли штабным,  и  пассажиров оказалось немного.  Андреев устроил
Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: "Мне нужно
подготовиться".  Слава тоже хотел подготовиться - к чему? - и тут же заснул.
Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло.
 - Приехали?
 - Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду...
 На  Становом Колодезе набирали дров и  воды.  Из  вагона все  бегали за
кипятком.
 Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку.
 - Завтракай.
 - А ты?
 - И мне хватит.
 На этот раз тоже пил молоко.  Слава смотрел на него с упреком,  Андреев
ответил с улыбкой:
 - Ничего, брат, иногда и ложь во спасение.
 А в Орле уже некогда прохлаждаться - опаздывали, по улицам бежали.
 Губкомол!
 Навстречу по  лестнице спускался парень в  новенькой кожаной куртке,  в
руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке.
 - Вы куда?
 - На пленум!
 Парень с  селедками проследовал мимо,  ступеньки через три остановился,
секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев:
 - Постойте, ребята!
 Андреев обернулся:
 - Чего?
 - Можете взять по селедке.
 Селедка  соблазнительна,  но...  Они  даже  не  ответили,  ворвались  в
просторную комнату,  в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели
на столах.
 - Где пленум?
 Один из парней молча указал пальцем.  Андреев приоткрыл дверь.  Комната
поменьше,  а  народа побольше,  у  окна высокий парень с белесыми волосами и
черными бровями произносил речь.
 Он тотчас обратился к Андрееву:
 - Откуда?
 - Из Малоархангельска.
 - Заходи,  - покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. - А
это что за ребенок?
 - Секретарь Успенского волкомола,  -  сказал Андреев.  -  Самой крупной
нашей организации.
 - Товарищи,   я   предлагаю   приветствовать  представителя   успенской
организации,  -  сказал  оратор  без  всякого перехода.  -  Если  даже  дети
сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя... Да здравствует
революционная деревня!
 Два или три человека похлопали в ладоши.
 - Проходи сюда,  садись рядом со  мной.  -  Оратор указал на  пол возле
себя. - А теперь возвращаюсь к задачам союза...
 Сидеть не на чем.  Сюда,  вероятно,  собраны стулья со всего губкомола,
кое-кто расположился прямо на полу.
 Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его.
 Оратор,  круглолицый,  розовощекий,  с толстыми губами, неутомимо сыпал
загадочные слова:  экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт...
Не все понимали этот язык.  Оратора,  как вскоре понял Слава, звали Кобяшов.
Тот  самый  Кобяшов,   который  считался  лучшим  теоретиком  в   губкомоле.
Председательствовал на  заседании  жиденький  паренек  с  черными  волосами,
вьющимися,  как у барашка,  насупленные брови, морщины в углах рта, ему это,
видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое,
стариковское,  на черном шнурке.  К нему часто обращались:  "Эй,  Шульман!..
Товарищ  Шульман!..  Зямка,  Зямка!..",  на  что  он  отвечал  металлическим
голосом:  "Товарищи, призываю к порядку!" - ему удавалось урезонить ребят, и
они вновь начинали внимать Кобяшову.
 - Мы должны прочно связать наши руководящие органы с  низовыми ячейками
и создать в своей среде атмосферу идейной сплоченности и острой ненависти ко
всему мелкобуржуазному, - закончил Кобяшов и, помедлив, добавил: - И попрошу
не аплодировать, у нас деловое обсуждение...
 Но  никто и  не собирался аплодировать,  наоборот,  из угла,  откуда во
время  доклада  то  и  дело  неслись  задиристые реплики,  вихрастый паренек
прокричал:
 - Мы сейчас вам скажем насчет экправа!
 Но тут Кобяшов наклонился к Шульману,  что-то тихо сказал, и тот тотчас
же проскрипел на всю комнату:
 - Было бы интересно послушать представителя успенской организации...  -
Он  поманил  Андреева,   они  пошептались,   и  Шульман  объявил:   -  Слово
предоставляется товарищу Ознобишину!
 Слава  любил  выступать.   Он  сразу  же  заговорил.   О   последствиях
деникинщины.  О  школах,  которые  приходится открывать в  неприспособленных
помещениях.  О расхищенных библиотеках,  которые нужно во что бы то ни стало
собрать.  О дезертирах, их надо привлечь к ответственности, а нам самим идти
добивать Врангеля, сбросить барона в Черное море...
 Интересно, что скажет на это товарищ Шульман?
 - Сейчас мы объявим обеденный перерыв,  -  сказал Шульман,  -  а  после
обеда заслушаем доклады с мест.
 Представители Малоархангельска все же  получили свою селедку,  парень в
кожаной куртке оказался завхозом губкомола Каплуновским,  селедки выдал,  но
тоже произнес при этом речь о  своем великодушии,  селедка выдавалась утром,
он мог бы распорядиться остатком по своему усмотрению.
 Тут к Славе подошел парень.
 - Здорово!
 - Здравствуй!
 - Не узнаешь?
 Батюшки,  да это Шифрин,  с  которым ездили в  политотдел.  Почему-то в
памяти он запечатлелся крупным и плотным, а он такой же, как и Слава. Тонкие
губы, пронзительные серые глаза...
 - Ты где теперь?
 - Теперь  я  редактор,  каждую  неделю  печатаем молодежную страничку в
"Орловской правде".
 Андреев удивился:
 - Вы разве встречались?
 - Прошлой осенью, вместе ехали в политотдел Тринадцатой армии.
 - Довез ты тогда свою литературу? - интересуется Шифрин.
 - А почему не довезти?
 - Отличные книжки дали в политотделе,  - говорит Шифрин. - Больше всего
мне  понравился "Овод".  Я  даже оставил эту книжку у  себя.  Даю,  конечно,
другим...
 - А мне "Овод" что-то не очень...
 - Как  ты  можешь  так  говорить!   -  возмущается  Шифрин.  -  Образец
принципиальности!
 - Есть получше образцы.
 - Это кто же?
 - Базаров.
 - Кто, кто?
 - Базаров.
 - Кто это?
 - "Отцы и дети" читал?
 - Тургенев? - Шифрин пренебрежительно машет рукой. - Вчерашний день!
 Славушке не хотелось с ним спорить.
 - Заходи  в  редакцию,  -  великодушно пригласил Шифрин  Ознобишина.  -
Может, напишешь что...
 После  обеда  первым  выступил Андреев.  Его,  оказывается,  знали.  Он
докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства...
 Вечером  местные ребята  разошлись по  домам,  приезжие устраивались на
ночевку в губкомоле.
 Малоархангельцам  достался  один  из  столов  в   канцелярии,   Андреев
предложил спать под столом: "Спокойнее, не свалимся".
 Лежа  под  столом,  Андреев принялся рассказывать о  своих  поездках по
уезду,  особо говорил о Колпне,  о Дроскове,  в этих селах, говорил Андреев,
классовая борьба скоро достигнет большого накала.
 - А  в  общем  давай спать,  -  закончил он,  -  двигайся поближе,  под
шинель...
 Но сон не шел к Славе.
 - Ты читал "Овода"?
 - Угу, - ответил Андреев, засыпая.
 - Понравился?
 - Ничего...
 - А кто принципиальнее, - спросил Славушка, - Овод или Базаров?
 - Сравнил  бога  с  яичницей,   -   пробормотал  Андреев.  -  Слезливые
сантименты и целое мировоззрение...
 - А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем...
 Андреев неожиданно сел.
 - И правильно считают,  -  сказал он. - Сейчас не до литературы, сейчас
надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать.
 - Что ж, отказаться от книг?
 - Не отказаться,  а выбирать что читать.  -  Андреев вытащил из кармана
записную книжку.  -  Вот я сейчас тебе прочту.  Я говорил тебе о Колпне? "Мы
стояли,  стоим  и  будем стоять в  гражданской войне с  кулаками".  Запомни.
"Прекрасная вещь  революционное насилие и  диктатура,  если они  применяются
когда следует и  против кого  следует".  Будь таким же  принципиальным,  как
Базаров, читай не романы, а политическую литературу...
 Утро началось бестолково,  и  на столах,  и  под столами спалось плохо,
умывались во дворе,  завтракали опять селедкой и хлебом.  Чай,  правильнее -
горячую воду,  принесли в ведрах,  но зачем-то перелили в бачок для питьевой
воды.  Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по
пять  паточных  карамелек.  После  завтрака  Каплуновский  на  всех  кричал,
требовал,  чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за
конфеты,  кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же
испарился.
 Зато  члены  губкома,   все  они  были  жителями  Орла,   выспались  и,
чистенькие,  приглаженные,  довольные собой, покровительственно посматривали
на растрепанных, всклокоченных провинциалов.
 Мирное течение пленума нарушилось с самого утра.
 Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный.
 - Товарищи!   Я  только  что  из  губкомпарта!  Получена  телеграмма  -
Крымскому   фронту   требуется   пополнение  коммунистами.   В   том   числе
коммунистами-комсомольцами.  Губкомолу надо выделить десять человек.  Решено
не  объявлять  мобилизации,  предложить товарищам  записываться добровольно.
Поэтому я обращаюсь, кто хочет...
 - А когда ехать? - спросил кто-то из угла.
 - Сегодня,  -  сказал  Кобяшов.  -  Вечером пойдет специальный вагон  с
орловскими коммунистами.
 Слава ожидал,  что  сейчас же  все  начнут оспаривать друг перед другом
честь поехать на фронт.  Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава
переводил взгляд с  одного оратора на  другого.  Вчера  выступали горячо,  а
сейчас...  Он  не  хотел  плохо  думать о  всех,  кто-то  испугался,  и  это
настроение передалось всем...
 - Запишите меня, - нарушил молчание Андреев, - я еду.
 - И я, - тут же сказал Слава, - и я!
 - А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? - спросил Кобяшов.
 - А хоть бы он, - сказал Андреев, указывая на Славу. - Ознобишин.
 - Но я тоже еду, - возразил Слава.
 - Нет,  ты  не  можешь,  мы  не  имеем права отправить тебя,  -  сказал
Кобяшов. - Тебе нет шестнадцати.
 Слава пытался возражать:
 - Какое это имеет значение?
 - Потому что война -  это не игрушки,  -  сердито, даже зло, прикрикнул
Андреев. - Не спорь, пожалуйста.
 - Так кто ж еще? - спросил Шульман.
 Поднял руку  делегат из  Болхова,  потом  из  Дмитрова,  записались два
паренька из Железнодорожного района.
 - А  почему бы  не  записаться самому товарищу Кобяшову?  -  неожиданно
спросил кто-то из железнодорожников.
 - Я хотел, но не разрешает губкомпарт, - без запинки отозвался Кобяшов.
- Можете справиться!
 - Зачем, мы верим...
 Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не
записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.
 Шульман понимал,  что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно
вглядывался в  местных активистов,  наконец решился принести одного из них в
жертву.
 - Вот,  например,  ты,  Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом,
сам спортсмен...
 У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.
 - Я  не могу,  у  меня аппендицит,  -  отвечал он.  -  Всего только три
месяца, как меня хотели оперировать...
 - Товарищи, еще два человека! - воззвал Кобяшов.
 - Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей,  - сказал
Хватов, секретарь ливенского укома.
 - А почему бы тебе самому не пойти?  - вкрадчиво вмешался Шульман. - Ты
же слышал, вагон уходит сегодня?
 - Что ж, могу и сам.
 Но комсомольские работники,  обитавшие в самом Орле,  упорно уклонялись
от записи.
 - Неужели боятся? - спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева.
 - Н-нет... - протянул тот. - Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще
пошлют  пополнение,  вероятнее всего,  просто рядовыми бойцами,  а  они  уже
привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары...
 - Нет, товарищи, это из рук вон! - вдруг сказал Шульман. - Надо же и из
городского района.  Так и  пометим:  городской район,  а  к  вечеру подберем
персонально...
 Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить
документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт.
 Андреев  и  Славушка  вышли  на  Болховскую,  в  городе  давно  уже  не
чувствовалось войны, по улицам бежали принаряженные барышни, иногда проезжал
в пролетке ответственный работник.
 - Все нормально,  -  сказал Андреев.  -  Скоро везде будет так.  Пойдем
посидим где-нибудь, я напишу ребятам письмо...
 Они провели вместе весь день,  и с каждым часом все ощутимей и ощутимей
становилось для Славушки приближающееся расставание.
 Андреев  получил  документы,   хлеб,  сахар,  по  обыкновению  собрался
поделить все с Ознобишиным, но на этот раз Слава запротестовал:
 - Ни крошки, ты едешь на фронт.
 Пришли они на  вокзал засветло,  вагон для отъезжающих стоял где-то  за
водокачкой,  начальство еще не приехало,  должен был состояться митинг, один
Каплуновский метался по платформе,  в руке у него сумка,  похожая на дамский
ридикюль, он издали завидел малоархангельцев, подскочил к Андрееву, протянул
листок, карандаш:
 - Распишись.  -  Достал из ридикюля бумажный фунтик, торжественно подал
Андрееву.  - Специально для отъезжающих, выпросил в губпродкоме ландрина, по
полфунта на брата...
 - Ты  не  жди нашего поезда,  -  сказал Андреев Славе.  -  Митинг может
затянуться, я тебя сейчас посажу, и езжай-ка домой...
 Славу,  как  и  в  прошлый раз,  когда он  возвращался из  политотдела,
посадили  в   поезд,   шедший  на  Елец,   в   штабной  вагон,   заполненный
командированными.
 Андреев  нашел  какого-то  мрачного типа  в  заношенной шинели,  лацкан
которой украшал алый бант -  он на нем почему-то остановил свой выбор,  -  и
попросил его приглядеть за Славой.
 - Вот и все, - сказал Андреев. - И еще два слова по секрету.
 Они вышли в тамбур.
 - Возьми...
 Он протянул Славушке фунтик с конфетами.
 Славушка возмутился:
 - Да ты что?!
 - Нет,  это не тебе... - Андреев смутился. - Передашь Фране. И записку.
Когда будешь в  Малоархангельске.  Я  написал ребятам,  чтобы тебя забрали в
укомол.
 Вагон тряхнуло. Подали паровоз.
 - Ну,  бывай!  -  сказал Андреев.  -  Пора.  Кобяшов,  должно быть, уже
приехал произносить речь. - Он притянул к себе мальчика, прижал его голову к
своей шинели,  растрепал волосы.  -  И в случае чего этот дядька с бантом не
даст тебя в обиду...
 Выпрыгнул из тамбура, а Славушка пошел занимать свое место.


55

 Безмерность своей потери Славушка ощутил, лишь когда тронулся поезд. Не
то что разговаривать, смотреть ни на кого не хотелось. Дядька с бантом сидел
напротив.  Он  поглядывал время от  времени на оставленного под его присмотр
мальчика.
 Паровоз  набрал  скорость,  вагон  покачивало,  постукивали  колеса  на
стыках, стало жарко и душно, пассажиров клонило в сон.
 До того горько стало на душе у Славушки, будто он проглотил хину, точно
умер самый близкий ему человек.  Славушка попытался отогнать мысль о смерти.
При чем тут смерть?  Разве он больше не увидится с Андреевым?  Деникин почти
разгромлен,  а  Врангеля и  подавно разгромят.  Вокруг  говорили о  каких-то
пустяках.  Славушке стало еще горше. Просто необходимо было истребить в себе
эту горечь.  Он  полез в  свой мешок,  нащупал фунтик с  леденцами,  зажал в
пальцах карамельку,  всего одну карамельку, и незаметно положил в рот, Франя
все  равно  угостит,  ничего от  Франи не  убудет,  если  она  получит одной
конфеткой меньше.  Но  конфета  не  показалась сладкой,  привкус  горечи  не
исчезал.
 Дядька с бантом все-таки собрался познакомиться со своим подопечным.
 - Ты откуда, хлопчик?
 - Из Орла.
 - Понимаю, что не из Берлина. А что делал в Орле?
 - На пленуме был.
 - Это на каком же?
 - На комсомольском.
 - Значит, ты комсомолец? - с одобрением спросил человек с бантом.
 - Я уже коммунист, - гордо ответил Славушка.
 - Как так? - удивился его собеседник. - Не рано ли?
 - Смотрите! - Славушка достал из-за пазухи и показал партийный билет. -
Я - секретарь волкомола!
 - Ах  ты,  ядрить тебя!  -  с  восхищением сказал человек с  бантом.  -
Выходит, мы с тобой на одном положении.
 - А вы кто? - поинтересовался, в свою очередь, Славушка.
 - Да никто,  -  отозвался тот.  -  Коммунист.  Ни чинов,  ни званий. На
фронте мне весь живот разворотило, возвращаюсь теперь в село... - Вздохнул и
замолчал.
 - Рады?  - спросил Славушка, хотя было очевидно, что радоваться нечему,
но он представил себе, как обрадуется семья этого человека, когда увидит его
живым и целым.
 - Радоваться особенно нечему... - Попутчик Славушки еще раз вздохнул. -
Жена у меня ушла к другому, дочка замуж вышла...
 - А что ж будете делать вы?
 - Работать... Советскую власть защищать, ей еще достанется...
 Он опять погрузился в размышления.
 В соседнем отделении пожилая сухонькая особа, чем-то напоминавшая Славе
начальницу политотдела,  вслух читала газету,  читала все  подряд,  статью о
положении на  фронте,  о  ноте  Керзона  и  конгрессе Коминтерна,  заметку о
заготовке капусты,  рецензию на  концерт из  произведений Гайдна,  читала  и
комментировала, поясняла слушателям, чем и как созвучен Гайдн революции.
 Верстах в  пятнадцати от  Орла,  на  станции Домнина,  все  побежали за
кипятком. Ни у Славушки, ни у человека с бантом посуды не было, он вступил в
переговоры с  сухонькой особой.  Договорились,  что  она  даст бидон,  а  он
принесет кипяток.  Бидон она  дала,  но  когда кипяток был принесен,  выдала
компаньонам лишь по кружке.
 - Ты пей, - сказал человек с