а его
спрашивали о  будущем,  определенно говорил,  что никогда не  оставит землю.
"Пойду  в  сельскохозяйственный техникум,  -  говорил  он,  -  поступлю,  не
поступлю,  все равно стану механиком". Но, несмотря на разницу в характерах,
Вера Васильевна и ее сыновья держались друг друга.  Самый одинокий человек в
доме  Павел Федорович.  Жена  женой,  но  век  с  ней  под  одним одеялом не
пролежишь. Он занимался хозяйством, но действовал больше по привычке, чем по
охоте.  Все находилось под должным присмотром, - и кони, и коровы, и свиньи,
и всякая птичья живность,  то, что делалось на хуторе, тоже не ускользало от
его  внимания,  но  жить ему  было скучно.  Инициатива частного собственника
натолкнулась  на   непреодолимую  стену   революционного  правопорядка,   он
стукнулся об нее лбом,  замер и пребывал теперь в состоянии духовной спячки.
А  супруга его жила сама по  себе,  жадностью определялись все ее поступки и
чувства стаз владелицей значительных еще астаховских богатств, она ни с кем
и  ничем не хотела делиться.  Почти не работала ни по дому,  ни в поле или в
саду,  только считала,  считала,  считала,  ходила по амбарам и сараям и все
подсчитывала,  что ей принадлежит,  а принадлежало ей, по ее разумению, все.
Завелись у  Марьи Софроновны дела  на  селе.  Старую свою  избу она  сдавала
одинокой бабке-бобылке,  и к ее делам бабка тоже имела причастность. А когда
Павел Федорович поинтересовался,  что  же  это  за  дела,  она  так на  него
цыкнула, что он предпочел больше вопросов не задавать.
 Особняком держались Федосей и  Надежда  у Надежды душа нараспашку,  но
душа ее принадлежала коровам и  свиньям,  с  животными разговаривала,  людей
сторонилась, точно что-то знала и боялась проговориться, а Федосей вообще ни
с  кем  не  говорил,  похоже  было,  что  Федосей  с  Надеждой собирались от
Астаховых отойти.
 И  совсем  уж  на  отлете жил  Филиппыч.  Хоть  он  и  приходился Павлу
Федоровичу  двоюродным  братом,  ему  всегда  давали  понять,  что  ничто  в
хозяйстве ему не принадлежит.
 Разваливающийся дом!  Жучок времени подточил бревна,  не хватало только
толчка, чтобы стены его поползли в разные стороны.
 Гром грянул среди ясного неба.
 Не так,  чтобы очень с утра,  часов в девять-десять,  когда с мужиков в
поле  сошло уже  по  десять потов,  хотя в  исполкоме только еще  начиналась
работа,  к  Астаховым притопал,  припадая на свою хромую ногу,  председатель
Успенского волисполкома Василий Семенович Данилочкин в сопровождении Дмитрия
Фомича  Никитина и  Егора  Романовича Бывшева,  нового заведующего волостным
земельным отделом.
 Навстречу вышла Надежда,  шедшая к свиньям с двумя ведрами помоев.  При
виде начальства она испуганно остановилась.
 - Здорово, - приветствовал ее Данилочкин. - Куда спешишь?
 - К свиньям, - кратко пояснила Надежда, не отвечая на приветствие.
 - И то дело, - сказал Данилочкин. - А кто еще дома?
 - Марья Софроновна, - отвечала Надежда.
 - Нет, эта нам ни к чему, - сказал Данилочкин. - Покличь-ка хозяина.
 Надежда поставила ведра перед гостями и кинулась в дом.
 - Примета хорошая, - сказал Данилочкин. - Встретили с полным, - значит,
все будет в порядке.
 Павел Федорович вышел, застегивая на ходу свою черную тужурочку.
 - Здравствуйте, гражданин Астахов, - поздоровался и с ним Данилочкин. -
Мы по делу.
 - Да уж вижу, - сказал Павел Федорович. - В гости вы ко мне не придете.
 - Пришли объявить вам решение уездного исполкома...
 Дмитрий Фомич полез в боковой карман, достал бумажник, покопался в нем,
извлек серенькую бумажку.
 - Вам известно, что ваша мельница национализирована?
 - Знаю,  знаю, - сказал Павел Федорович. - Давно уже национализирована,
еще в восемнадцатом году.
 - И стоит без толку, - сказал новый заведующий земельным отделом.
 - Когда-нибудь заработает,  -  сказал Павел Федорович.  - Теперь в Орле
много частных владений восстановлено, вернут мельницу и мне.
 - Нет,  не вернут,  -  сказал Данилочкин.  -  Но и  стоять ей без толку
нечего.
 - Опять собираетесь пускать? - спросил Павел Федорович.
 - Нет,  гражданин Астахов,  -  сказал  Данилочкин.  -  Можете со  своей
мельницей  распроститься,  есть  решение  уездного  исполкома перевезти вашу
мельницу в Дросково, завтра за ней приедут, заберут двигатель, жернова...
 Павел Федорович побледнел.
 - Шутите? - спросил он. - Кто же позволит разрушать мельницу?
 - Дмитрий Фомич, объяви!
 Дмитрий Фомич подал Павлу Федоровичу бумагу.
 "В   целях   дальнейшей   эксплуатации   мельница   гр.   П.Ф.Астахова,
проживающего  в   с.   Успенском  на  Озерне,   передается  в   распоряжение
Дросковского волисполкома, которому обеспечить вывоз..."
 Все правильно. Даже слишком правильно!
 - Не отдам, - сказал Павел Федорович.
 - То есть как это не отдадите?  - строго спросил Данилочкин. - Мельница
не ваша, вас мы и спрашивать не будем.
 - Не отдам, - повторил Павел Федорович.
 Но Данилочкин не собирался долго разговаривать, он не в пример Быстрову
не любил эффектных сцен, любил делать все коротко и просто.
 - Ключи у вас? - спросил Данилочкин.
 - У меня.
 - Принесите.
 Павел Федорович принес ключи, спорить с Данилочкиным бесполезно.
 - Пройдемте к мельнице...
 Прошли на  огород,  отомкнули дверь  мельницы,  вошли,  внутри светло и
пыльно,  до  сих  пор  пахнет  мукой.  Данилочкин потрогал дизель,  похлопал
ладонью по шкиву.
 - Ремень цел?
 - Куда ж ему деться?
 - Не говорите, сапожный товар. На подметки, например.
 - Цел.
 - Ваше счастье,  а то бы привлекли.  Товарищ Никитин,  дайте гражданину
Астахову расписаться.
 Дмитрий Фомич расправил бумажку,  положил на обод шкива, протянул Павлу
Федоровичу карандаш.
 - Распишитесь,  что ознакомлены. - Мгновение Павел Федорович колебался,
взял  карандаш,  -  против  рожна  не  попрешь!  -  побледнел еще  больше  и
расписался.
 - Точно  свой  смертный приговор подписываете,  -  сочувственно заметил
Данилочкин. - Нехорошие у вас глаза.
 - А оно так и есть,  -  вполголоса согласился Павел Федорович. - Вы мне
действительно объявили смертный приговор.
 В тот момент никто этим словам не придал значения.
 Вышли  снова  на  огород,  Данилочкин позволил Павлу  Федоровичу самому
запереть все замки, протянул руку.
 - Позвольте ключики...  -  Отдал их Бывшеву и тут же вытащил из кармана
висячий замок,  каким бабы запирают свои сундуки.  - А это для верности... -
Данилочкин  щелкнул  замком.   -   Может,   у  вас  вторые  ключи  найдутся,
недосчитаемся еще чего утром,  а  за  срыв и  взлом казенного замка отвечать
будете по всей строгости закона.
 Потом спросил Павла Федоровича об урожае:  какие виды на урожай,  много
ли уродилось яблок, хороша ли капуста...
 И Павел Федорович отвечал,  хоть и рассеянно, но отвечал и о яблоках, и
о  капусте,  и никто не обратил внимания,  что он как-то чрезмерно задумчив,
как бы не в себе.
 Вечер тоже  прошел обычно,  ужинали по  своим углам,  Вера Васильевна с
сыновьями у себя в комнате, Павел Федорович с Марьей Софроновной на кухне, а
Федосей с Надеждой и не поймешь где - в закутке у печи, лишь бы не на глазах
у Марьи Софроновны.
 Рано утром Федосей пошел к ригу надергать из омета соломы,  рига стояла
подальше мельницы,  у мельницы ему почудилось,  что дверь неплотно прикрыта,
толкнул - отперта!
 Заглянул внутрь и опрометью обратно.
 Вера Васильевна и Слава еще спали, Петя засветло уехал на хутор.
 Федосей подергал Славу за ногу.
 - Чего тебе?
 Федосей прикрыл ладонью рот и  поманил Славу.  Но и  в  сенях ничего не
сказал, повел Славу во двор.
 - Беда, Николаич...
 - Какая еще беда?
 - Пойдем!
 Странный  он  был  какой-то,  и  Слава  без  расспросов  последовал  за
Федосеем. Добежали до мельницы.
 На  земле  возле  двери валялись ломик и  замок,  петли вырваны,  дверь
приоткрыта.
 - Ограбили? - спросил Слава, хотя грабить на мельнице было нечего.
 - Зайди, - сказал Федосей.
 Слава распахнул дверь и вошел.  Сперва не увидел ничего,  на что стоило
обратить внимание. Дизель на месте. Через окно вверху проникал солнечный луч
и пронизывал все помещение.
 Он  еще  раз посмотрел вокруг и  увидел над дизелем ноги.  На  веревке,
перекинутой через стропило, висел Павел Федорович.
 Страха Слава  не  испытывал,  он  чувствовал нечто более страшное,  чем
страх.  Кончился дом  Астаховых.  Навсегда.  И  для него самого кончился дом
Астаховых.
 Первым порывом Славы  было  броситься к  Марье Софроновне,  но  тут  же
подумал,  что не  очень-то она будет потрясена,  прежде всего об этой смерти
следовало сообщить Данилочкину.
 Он так и поступил.
 - Молчи пока, - бросил Федосею и направился в исполком.
 До  начала работы оставалось еще  часа два,  но  Данилочкин приезжал из
своей Козловки задолго до установленного времени.
 Григорий подметал в  канцелярии пол,  удивился,  увидев  в  такую  рань
Ознобишина.
 - Не спится?
 - Василий Семенович скоро приедет? - осведомился Слава.
 - Как знать,  может, и скоро, - отвечал Григорий. - Начальство часов не
замечает.
 Слава решил дождаться Данилочкина в исполкоме.  Ходил,  садился,  опять
вставал...
 Скольких людей,  которых видел он  в  этой комнате,  уже  нет!  Степана
Кузьмича, Федора Федоровича, Ивана Фомича...
 - Ты бы поступил к нам в писаря,  -  сказал Григорий.  -  Дмитрий Фомич
стар, а там, глядишь, сковырнешь и Василия Семеныча.
 Данилочкин легок на помине.
 - Вячеславу Николаичу! Что так рано, али случилось что?
 - Случилось.
 Он сказал, как прибежал за ним Федосей, что увидел он сам...
 - Ну, царствие ему небесное, - промолвил Данилочкин. - Оформить надобно
по порядку.
 Послал Григория за  милиционером,  к  тому времени Успенское обзавелось
уже своим милиционером.
 - А тебе,  Николаич, посоветовал бы не ввязываться в это дело, - сказал
Данилочкин.  -  Нашел его Федосей, и достаточно, как-никак ты тоже наследник
по отчиму, отойди в сторону и да благо тебе будет.
 И Слава отошел,  не потому, что ему, как наследнику, полезнее держаться
в стороне,  а потому,  что не хотелось участвовать в том,  что должно вскоре
начаться в доме.
 Вернулся он домой за полдень.  Павел Федорович лежал в передней комнате
на столе, желтое его лицо тонуло в кисее, взбитой на подушке. Слава с минуту
постоял,  простился с Павлом Федоровичем,  человек хоть и сломленный,  но не
такой уж плохой.
 Вера  Васильевна сидела  у  себя,  убитая,  расстроенная,  вспоминала о
девере только хорошее, ничего не могла понять.
 - Почему он так?  -  встретила она сына.  - Неужели ему так дорога была
мельница?
 - Не в мельнице дело,  мамочка,  - укоризненно сказал Слава. - Дела для
него не осталось на этой земле.
 Зато чрезмерную активность проявляла Марья Софроновна. Время от времени
начинала рыдать,  рыдала на всю округу, рыдание переходило в вой, после чего
на время стихала  напялила на себя зеленое атласное платье, ходила по всему
дому  набежавшие со всего села бабы толпились и в комнатах, и в кухне, и во
дворе,  Марья  Софроновна  посылала  одну  туда,  другую  сюда,  позвякивала
ключами,  ключи  не  доверяла никому,  если  требовалось пройти в  чулан или
погреб,  сама сопровождала посланную,  собиралась похоронить мужа по первому
классу, а поминки справить такие, чтобы всем утереть нос.
 Однако с  похоронами возникла заминка,  отец Валерий отказался отпевать
Павла Федоровича - самоубийца.
 Марья  Софроновна заметалась,  никто  и  на  поминки  не  придет,  если
покойника не похоронят по православному обряду.
 Кто бы смог воздействовать на упрямого попа?
 - Вячеслав  Николаевич!  Вы  же  нам  не  чужой,  Павел  Федорович  вам
какой-никакой,  а дядя, не отпоем в церкви - сраму не обобраться, поговорите
с  этим длинноволосым,  вы с его Нинкой и Сонькой шуры-муры крутили,  вам не
откажет...
 Но  Слава  лучше  Марьи  Софроновны  знал,   как  упрям  отец  Валерий,
принципиальный поп, подкупить его невозможно.
 - Ничего вам не обещаю...
 Марья Софроновна опять ударилась в слезы.
 - Чего она от тебя хочет? - спросила Вера Васильевна.
 Слава рассказал.
 - Надо сходить,  Слава,  должен понимать,  что такое в деревне закопать
покойника без попа.
 Отец  Валерий вышел  к  Славе  в  рубахе навыпуск,  в  голубых ситцевых
подштанниках,  заправленных в  сапоги,  только что  оторвался от  своих двух
ульев, стоявших у него на огороде меж огурцов.
 - Чем могу служить?
 Знал, зачем пришел Слава.
 - Вы же понимаете, отец Валерий...
 Но и  ломаться отец Валерий не любил.  Тем более что отношения у него с
Павлом Федоровичем были хорошие,  тот  не  один раз выручал его,  когда отец
Валерий приходил одолжить вощины, семян, а то и денег.
 - Не  положено по  церковным правилам,  да  уж куда ни шло!  Есть такое
разрешающее указание,  если  человек  наложил  руки  в  умоисступлении,  так
сказать,  духовный обряд может быть совершен,  в данном случае петлю накинул
не столько он сам, сколь власти предержащие.
 - А  он  и  был  в  умоисступлении,  -  подтвердил Слава.  -  Какой  же
нормальный человек добровольно полезет в петлю?
 - Ну, раз вы это подтверждаете, - согласился отец Валерий, - так тому и
быть.
 Накануне погребения гроб с  Павлом Федоровичем отнесли в  церковь,  и с
вечера в  доме пошел дым коромыслом,  резали кур и  гусей,  закололи свинью,
варили,  жарили,  парили,  у самогонщиков купили самогону,  словом, жри - не
хочу, пей - не могу, не посрамила Марья Софроновна фамилии Астаховых.
 Собралась  утром  в  церковь  и  Вера  Васильевна  Петя  отсутствовал,
Филиппыч пришел на похороны, и кому-то надо было оставаться на хуторе, Слава
сидел дома, идти в церковь не собирался.
 Вера Васильевна все-таки позвала Славу:
 - Ты идешь, Слава?
 - Нет.
 - Неудобно как-то,  тем  более к  тебе Павел Федорович относился совсем
неплохо.
 - Нет,  -  решительно повторил Слава.  -  Хватит с меня церквей!  Павлу
Федоровичу на все уже наплевать, а тешить людей я не хочу.
 - Глупая принципиальность.
 - Пусть глупая, но принципиальность.
 Он так и  не пошел на похороны,  делать ему там нечего,  ушел к Марусе,
останься он дома, его могли, не дай бог, затащить на поминки.
 Позже Вера Васильевна рассказывала: когда гроб с телом Павла Федоровича
вынесли из  церкви,  чтобы нести на кладбище,  мимо церкви ехали дросковские
подводы с частями разобранного двигателя...


49

 После  смерти  Павла  Федоровича события в  доме  Астаховых развивались
более чем стремительно.
 Утро  началось  поздно.   Дневной  свет  лениво  просачивался  в  сени,
заставленные скамейками и столами. Раньше всех выползла в сени Надежда. Весь
дом спал.  Убрала со столов,  а столы одной не вынести.  Сходила, растолкала
Федосея.  Тот не пил,  не охоч был до самогона,  но и он опрокинул стакан на
помин души хозяина.  Вышла в  кухню Вера Васильевна,  умылась и опять ушла к
себе.  Что-то изменилось и  в ее жизни со смертью Павла Федоровича,  а что -
она не могла понять.  Вышел Слава,  брезгливо посмотрел на разгром и ушел из
дома.
 Наконец, щуря заспанные глаза, вышла Марья Софроновна.
 - Надежда!
 А чего звать! Надежда стояла у печки, дожевывала объедки.
 - Надежда,  - приказала Марья Софроновна, - пересчитай все стаканы, все
вилки,  все ножи,  на гостей теперь надежа плохая,  может,  и унесли чего. -
Села на  лавку,  задумалась,  опять вздохнула.  -  Пожарь яишню,  что ли,  -
приказала Надежде.  -  Да рассольчику принеси... - И вдруг закричала, никого
не стесняясь,  ни на кого не обращая внимания:  -  Костя! Костя! Где ты там?
Иди сюда, Константин!
 Ей пришлось-таки покричать, покуда в кухне не появился Костя Желонкин.
 Высокий молодой парень  с  русыми  кудрявыми волосами,  он  появился на
пороге и  несмело остановился,  поглядывая на  Марью Софроновну.  Парень как
парень,  жил  со  своей  маткой-бобылкой в  невзрачной избенке,  обрабатывал
помаленьку свой  надел  да  плотничал временами у  соседей,  подрабатывал на
табак. Когда и где стакнулась с ним Марья Софроновна, так и осталось тайной,
их даже рядом никогда не видали, на поминки пришел вместе с другими гостями,
скромно ел,  скромно пил,  и никто не заметил, как Марья Софроновна оставила
его ночевать.
 Неловко ему было,  замечали все в первые дни, но самой Марье Софроновне
на это было ровным счетом начхать.
 Костя моложе своей сожительницы лет на десять,  но и это ее не смущало,
она вела себя так, точно ей все можно и все хорошо.
 - Садись завтракать, - приказала она Косте. - Привыкай.
 После  завтрака  двинулась  по  хозяйству,  осмотрела  коров,  лошадей,
свиней,  пересчитала птицу,  обошла сараи  и  амбары,  пересчитала,  тут  уж
сбиться со счету нельзя, все прикидывала, примеряла.
 Послала на хутор Федосея:
 - Здесь и без тебя обойдемся, одному Филиппу с молотьбой не управиться.
 Обстоятельно проинструктировала Надежду,  как  и  чем кормить живность,
сколько кому сена, жмыхов, отрубей.
 Косте велела поправить крыльцо,  подколотить у свиней корыто, разобрать
ненужную конуру.
 Дня  три все приглядывалась,  примеривалась,  на  что-то  нацеливалась.
Пошла к Вере Васильевне. Села. Поздоровалась.
 Хотя с Верой Васильевной в этот день встречалась уже раза три.
 - Как же вы располагаете дальше жить?
 - Я не понимаю вас, - отвечала Вера Васильевна.
 - Интересуюсь,  не  надоели ли гостям хозяева?  Делать вам в  этом доме
больше нечего, пора и честь знать.
 Вера Васильевна попыталась себя отстоять:
 - Извините,  но я тоже имею какие-то права. Мой муж - брат вашего мужа,
здесь ему тоже что-то принадлежит. Странно лишать меня крыши над головой!
 - Ничего вашему мужу здесь не  принадлежало,  -  нахально заявила Марья
Софроновна.  -  Все здесь заработано трудом Павла Федоровича,  а  я была ему
верная помощница, и ежели он вас из сожаления содержал, то я этого делать не
намерена.
 - Довольно странно...  -  растерянно сказала  Вера  Васильевна,  она  и
вправду не знала, что делать.
 Зато Марья Софроновна все продумала и знала.
 - Судиться вздумаете -  вовсе ничего не получите.  Мы еще не знаем,  по
какой причине бежали вы из Москвы,  может,  вы каких капиталов лишились, что
даже вспоминать боитесь!
 "Куда же мне идти?" - размышляла Вера Васильевна. Можно попросить Славу
поговорить в исполкоме,  но ей не хотелось вмешивать в семейные дрязги сына.
Он коммунист,  ему не пристало встревать в спор об имуществе. Однако надо же
где-то  жить.  Ах,  как  не  хотелось ей  ввязываться в  дележ  астаховского
наследства.
 Однако она не могла не сказать своей собеседнице:
 - Вы действуете совершенно,  как леди Макбет,  но живем-то мы с  вами в
советское время?
 Но Марью Софроновну ничем нельзя озадачить.
 - Не  знаю,  о  ком вы,  но  Советской властью меня стращать нечего.  Я
трудящая женщина и знаю свои права,  а кто вы, мы это еще посмотрим... - Она
приподнялась со стула,  уверенная в себе вальяжная женщина, обдернула платье
и величественно посмотрела на невестку своего мужа. - Вот что, слушайте, дам
я  вам сарай,  тот,  что с  сеном,  -  и  все.  Хотите,  берите по-хорошему.
Продадите его или что, а здесь вам делать больше нечего.
 Вера Васильевна задумалась.
 - Когда же нам уезжать?
 - Завтра, - отрезала Марья Софроновна. - Неужели вы думаете, что я буду
вас кормить даром? - И проявила великодушие, дала отсрочку: - Через три дня.
 И  хотя она  отказала Вере Васильевне и  ее  сыновьям в  жилье,  это не
помешало ей часом позже позвать Петю:
 - Запряги лошадь и поезжай на хутор, привези мне сюда Филиппыча, скажи,
хозяйка велела.
 Петя съездил, привез.
 Филиппыч удивился,  что  его  отрывают от  дела  -  вместе  с  Федосеем
налаживал молотилку, но подчинился.
 - Вот что,  Филипп,  больше ты мне не нужон, - объявила она. - Даю тебе
три дня, собери свои вещички и иди.
 - Куда?
 - А куда знаешь!  Не нуждаюсь я больше в тебе,  за хутором у меня Костя
приглядывать будет.
 - Ты соображаешь,  что говоришь?  -  обиделся Филиппыч. - Весь хутор на
мне держится, а ты...
 - А теперь не будет держаться,  - заявила Марья Софроновна. - Скатертью
дорога, можешь на дорогу яблок взять сколько осилишь.
 Филиппыч не ст