инаю.  И
Михаил Юрьевич мог делать собственные расчеты, вот они их и искали.
   - Комнату опечатали, - сказала Софья Александровна, - Михаила  Юрьевича
увезли в морг. Надо сообщить брату в Рязань.
   - Обязательно. Дайте мне адрес, я отправлю телеграмму.
   - Нужно хорошенько обдумать, Варенька,  "они"  могут  заинтересоваться,
кто посылал телеграмму.
   - Я же ее не подпишу. "Срочно приезжайте, Михаил  Юрьевич  умер...  Или
Михаил Юрьевич тяжело болен..." Отправлю без подписи.
   - Погоди, Варенька. Ты не можешь написать, что он умер, вряд ли  примут
такую телеграмму, потребуют документ, мало ли кто захочет такое  написать,
во всяком случае, спросят твой паспорт, запишут  фамилию,  все  данные.  И
неизвестно, дойдет ли такая телеграмма. В Рязани  могут  не  доставить.  Я
предлагаю другой план: съезди на Центральный телеграф, на переговорную,  и
позвони в Рязань, у меня есть  его  телефоны,  и  домашний,  и  служебный.
Скажи: говорят со службы Михаила Юрьевича. Михаил Юрьевич  умер,  да,  да,
прямо так и скажи, умер, приезжайте немедленно,  и  повесь  трубку...  Это
самое  безопасное...  Завтра  утром  Евгений  Юрьевич   приедет,   комната
опечатана, он пойдет "туда", его спросят: "Откуда знаете о смерти брата?",
он ответит: "Мне звонили с его службы". А на службе докажут, что  никто  в
Рязань не звонил, так что мы никого не подведем.
   - Я не уверена, что нужны такие предосторожности, - поморщилась Варя.
   - Нужны, Варенька, нужны.
   - Неужели я не  имею  права  сообщить  человеку,  что  умер  его  брат?
Родственникам уже не разрешается хоронить своих близких?!
   - Разрешается, Варенька, имеешь право, все это так.  Но  когда  человек
умирает, не опечатывают его  комнату,  не  допрашивают  соседей...  А  вот
видишь,  и  опечатывают,  и  допрашивают.  И   мы   должны   считаться   с
обстоятельствами. Я не допущу, чтобы ты рисковала.
   - Хорошо, - согласилась Варя.
   Она надела плащ, положила в сумочку телефоны  Евгения  Юрьевича,  снова
опустилась на стул.
   - Какое несчастье, бедный Михаил Юрьевич. Я представить себе  не  могу,
что больше никогда его не увижу!.. А вы?
   - И я, - Софья Александровна вытерла слезы.
   - Может быть, вам не ходить сегодня домой, останетесь у меня?
   - Пожалуй, Варюша. Действительно, просто ноги не идут...


   Гроб с телом Михаила Юрьевича выставили в небольшой комнате при  морге.
Служитель положил цветы к лицу, закрыл шею, чтобы не  был  виден  след  от
веревки. Варя взяла Софью Александровну под руку, подвела к гробу. Евгений
Юрьевич, поразительно похожий  на  покойного  брата,  только  без  пенсне,
потерянно вскинул на них  глаза.  Приехала  Галя-соседка,  жалела  Михаила
Юрьевича, всхлипывала: "Хороший человек, тихий". Пришли три сотрудника  из
ЦУНХУ, сравнительно молодые,  лица  печальные,  наверное,  любили  Михаила
Юрьевича, его нельзя было не любить. Наверняка имелись у Михаила  Юрьевича
еще знакомые в Москве, но записные книжки  с  адресами  забрали  вместе  с
другими документами.
   Нужно было что-то сказать, произнести какие-то слова. Но  никто  ничего
не сказал, никаких слов не произнес. Казенные слова неуместны, а настоящих
слов никто не произнес бы. Постояли  молча,  простился  каждый  в  душе  с
Михаилом Юрьевичем. Сослуживцы вместе с Евгением Юрьевичем  вынесли  гроб,
поставили в машину, все сели вокруг и поехали, до Ваганьковского  кладбища
рукой подать. Заколотили там  крышку,  опустили  гроб,  каждый  бросил  по
горсти желто-коричневой глины, чтобы пухом была  земля  Михаилу  Юрьевичу,
могильщики взялись за лопаты, в свежий холмик воткнули дощечку  с  номером
могилы и фамилией. Через год, когда осядет земля, положат плиту,  поставят
надгробный камень.
   Потом сотрудники отправились на работу, а может быть, и  домой  или  по
своим делам, отпустили их, наверное, на весь день.
   Софья Александровна с Галей уехали  на  Арбат,  Евгении  Юрьевич  -  на
вокзал, сегодня должен быть в Рязани, дня  через  три  приедет  за  вещами
Михаила  Юрьевича.  Софья  Александровна  предложила  ему  забрать  книги,
оставленные Саше и Варе, но он отказался: нельзя нарушать  последнюю  волю
покойного.
   Варя осталась одна, пошла к могиле отца и матери, давно не ходила,  всю
зиму. Пустынное кладбище, собранные в  кучи  прошлогодние  листья,  первая
зеленая травка, кое-где уже посажены цветы.
   Понурившись, шла она по  аллее.  Старые  дореволюционные  памятники  за
оградами, надгробные камни и кресты, и на камнях  кресты.  А  рядом  новые
могилы - неверующих. Почему так быстро, сразу отказались люди от веры?  Ее
воспитывали в безбожье, это понятно, но миллионы людей  веками  верили.  И
отбросили веру. Легко отбросили. Сразу поверили в коммунизм.  Может  быть,
наступит день и эту веру так же легко отбросят. Нет, не  отбросят,  крепко
все  врублено,  вколочено,  овладело  людьми,  наверное,   на   века.   Не
стронешь...
   Варя вышла за ворота, купила рассаду, вернулась к родительской  могиле.
Стоял там камень с выбитыми на нем именами отца и матери: "Сергей Иванович
Иванов", "Мария Петровна Иванова"... Как же выжили они с  Ниной  после  их
смерти? Приезжала тетка, на лето забирала в Козлов, там  у  нее  и  сейчас
свой домик, были еще какие-то дальние родственники, тянули их с  Ниной.  В
складчину, наверное, поставили и этот камень с оградой. А  в  четырнадцать
лет Нина уже  стала  зарабатывать  деньги.  Саша  договорился  в  комитете
комсомола, и ее оформили платной пионервожатой. Саша, Саша...
   За камнем Варя хранила стеклянную банку, веничек, завернутый в тряпочку
совок.  Убрала  могилу,  посадила  фиолетовые  анютины  глазки   и   белые
маргаритки, сходила несколько раз к водопроводу, набирала  воду  в  банку,
полила цветы, обмыла камень, вытерла мокрой тряпкой  ограду.  Местами  она
заржавела, надо всю заново красить.  Скамейку  и  вовсе  придется  менять,
совсем сгнила, лежала на земле.
   Варя все же  присела  на  нее,  подставила  лицо  солнцу.  Не  хотелось
уходить. Некуда идти, некуда деваться. Кому она нужна? Нужна была  Михаилу
Юрьевичу, он радовался ее приходу, нет больше Михаила Юрьевича, нужна была
Софье Александровне, Саше, не нужна она теперь Саше. Что делать, как жить?
И  надо  ли  жить?  В  страхе,  лжи,  притворстве.  Повторять   заученные,
бессмысленные  слова,  покорно  вставать,  покорно  опускаться  на  место.
Продолжать так жить или последовать примеру Михаила Юрьевича? Она  никогда
не простит "им" его смерти,  никогда.  Она  отлично  понимает,  почему  он
покончил с собой, отлично помнит его слова: "Скрывать ничего не хочу и  не
буду... Шесть миллионов... За что погибли?.. Утаивать это непозволительно,
безнравственно".
   Михаил Юрьевич предпочел намылить веревку, "они" его вынудили покончить
с собой. Им не нужны честные люди, ни Михаил Юрьевич, ни Саша.
   И все-таки страшно умирать. Висеть в петле, лежать  в  гробу,  потом  в
могиле, где тебя будут есть черви.  Нет!  Ужасно,  ужасно.  Страшно!  Варя
огляделась - никого, ни единой живой души.
   Тишину нарушал только монотонный мужской голос. Неподалеку была  могила
Есенина, и кто-то читал возле нее стихи. Когда бы  ни  приезжала  Варя  на
Ваганьково - зимой, летом, весной, осенью, всегда стояли там люди,  всегда
читали есенинские стихи. Хоть и  запрещали  его  книги,  хоть  и  называли
кулацким поэтом, обвиняли в упаднических настроениях, а вытравить любовь к
нему не сумели, не смогли.
   Эта мысль подбодрила ее. Нет, она не хочет  умирать,  она  хочет  жить.
Надо ехать к Саше. В конце концов Софья  Александровна  может  узнать  его
адрес. Да, поехать к Саше, преодолеть стыд,  преодолеть  ложную  гордость,
объясниться, прямо сказать, что любит его.
   Опять донеслись строчки Есенина, и опять Варя не  разобрала  слов.  Она
встала, пошла к могиле Есенина и еще не доходя услышала:

   И вновь вернусь я в отчий дом,
   Чужою радостью утешусь,
   В зеленый вечер под окном
   На рукаве своем повешусь.

   Стихи читал сгорбленный пожилой человек. Рядом стояли  две  старушки  и
парень в толстом свитере.

   Седые вербы у плетня
   Нежнее голову наклонят.
   И неомытого меня
   Под лай собачий похоронят.

   Варя повернулась и пошла к воротам.
   Вслед доносилось:

   А месяц будет плыть и плыть,
   Роняя весла по озерам,
   И Русь все так же будет жить,
   Плясать и плакать у забора.



22

   Показания Путны были положены  Сталину  на  стол  ровно  в  одиннадцать
ноль-ноль.
   - Это все?! - только и спросил Сталин.
   - Я вас Понял, товарищ Сталин. Поторопимся. Извините.
   В ночь на 14 мая арестовали командарма 2-го ранга,  начальника  Военной
академии имени Фрунзе Августа Корка.  Пятидесятилетний  командарм,  бывший
подполковник царской  армии,  по  расчетам  Ежова,  должен  был  сломаться
быстро, но Леплевский доложил, что два дня не  дали  никаких  результатов.
Корк упрямится, все отрицает.
   - По-прежнему воображает себя героем Перекопа,  -  сказал  Ежов,  -  по
высшему разряду его!..
   После пытки  "по  высшему  разряду"  Корк  написал  на  имя  Ежова  два
заявления, которые, по мнению наркома, должны были полностью удовлетворить
Сталина. В них содержалось признание  того,  что  с  троцкистской  военной
группой Корка связал Енукидзе.  Группа  ставила  своей  задачей  свершение
военного переворота в Кремле, для чего создали штаб переворота  в  составе
Тухачевского, Корка и Путны.
   15 мая арестовали комкора Фельдмана. Тем же  способом  из  него  выбили
показания более чем на сорок человек.
   Представив эти показания Сталину, Молотову,  Ворошилову  и  Кагановичу,
Ежов испросил и получил разрешение арестовать всех названных лиц.
   Вечером 20 мая он приказал Леплевскому незамедлительно  провести  новый
допрос Примакова,  тем  более  Леплевский  подтвердил,  что  Примаков  уже
_готов_. Каждую ночь всей предыдущей  недели  с  ним  в  камере  находился
сотрудник НКВД Бударев, следивший за тем, чтобы Примаков ни на  минуту  не
уснул, а днем ему не давали спать надзиратели.
   Ежов самолично явился в Лефортово к десяти вечера, слишком  важны  были
показания Примакова, чтобы он мог передоверить это  Леплевскому.  Авсеевич
втащил в комнату, где сидели Ежов с  Леплевским,  измученного  бессонницей
Примакова, и  все-таки  бился  с  ним  Авсеевич  почти  пять  часов,  даже
гимнастерка  взмокла  на  спине,  а  эта  сволочь  -  Примаков   продолжал
упираться.
   Тогда Ежов сказал:
   - Он ведь у нас кавалерист, командир Червонного  казачества...  Большой
начальник. Значит, по высшему разряду...
   И вышел по малой нужде.
   Вернулся как раз в тот момент, когда Примаков прохрипел, что  во  главе
заговора стоял Тухачевский, связанный с Троцким. Леплевский тут  же  занес
это  в  протокол.   Кроме   Тухачевского   Примаков   назвал   еще   сорок
военачальников, в их числе Шапошникова, С.С.Каменева, Гамарника,  Дыбенко.
А всем известные разговоры среди военных о том, что Ворошилов не годится в
народные комиссары обороны, превратились  в  новых  протоколах  допроса  в
подготовку убийства Ворошилова.
   Получив  показания  Примакова,  Сталин  21  мая  принял  Ежова  и   его
заместителя Фриновского.
   - Тухачевский еще в Москве? - спросил Сталин.
   - Завтра будет в Куйбышеве, - коротко ответил Ежов.
   - Там его и возьмете, - приказал Сталин.


   Тухачевский 22 мая прибыл в Куйбышев к  новому  месту  службы  и  сразу
отправился  на  партконференцию  Приволжского   военного   округа.   После
заседания его попросили  заехать  в  обком  партии  к  секретарю  товарищу
Постышеву. В обкоме его арестовали и отправили в Москву.
   Когда самые испытанные средства не помогли,  Ежов  занялся  Тухачевским
сам, оставив при себе Леплевского, но заменив Авсеевича на Ушакова -  рука
тверже, нрав круче, к тому же старше по званию.
   Тухачевского ввели к  нему  четыре  дюжих  молодца.  Ежов  приказал  им
остаться.
   На лице Тухачевского не было видно следов побоев. По приказу Ежова  его
били резиновыми палками, сапогами, но  так,  чтобы  не  оставлять  следов,
плевали в глаза, мочились в лицо, сейчас оттерли и плевки, и мочу.
   - Ну как, гражданин Тухачевский, признаете ли вы свою принадлежность  к
правотроцкистской военной террористической организации?
   Тухачевский взглянул на него с ненавистью.
   И тогда Ежов приказал применить  крайние  меры,  обдуманные  им  в  его
комнате за кабинетом.
   Посмотрим, как будет корежиться красавчик...
   - Прекратите, - застонал Тухачевский, - я подпишу.


   Показания, подписанные Тухачевским,  Ежов  на  следующий  день  передал
Сталину.
   Однако в этот день товарищ Сталин  с  ними  ознакомиться  не  смог:  он
беседовал с летчиками  Чкаловым,  Байдуковым  и  Беляковым  о  предстоящем
беспосадочном перелете из Москвы  в  США  через  Северный  полюс.  Товарищ
Сталин намечал его на двадцатые числа июня. По ЕГО расчетам,  Тухачевского
и других военачальников расстреляют где-то между  десятым  и  пятнадцатым,
тут же пройдут митинги одобрения, и сразу после  этого  последует  всплеск
всенародного ликования по  поводу  беспримерного  в  истории  человечества
перелета. Это будет правильно. Народ увидит, что истребление врагов только
укрепляет могущество Советского Союза, его международный престиж.  Перелет
на самолете советской конструкции - АНТ-25 - отважное предприятие. Славные
советские летчики установят мировой рекорд дальности полета  без  посадки,
преодолеют  свыше  двадцати  тысяч  километров  пути,  и  Сталин,   слушая
пояснения Чкалова, тщательно вникал во все подробности.
   28 мая Сталин вызвал в Кремль Ежова и Фриновского  и  объявил  им,  что
показания Тухачевского недостаточны и их следует дополнить следующим: "Еще
в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую  организацию.  В  1934  году  я
лично связался с Бухариным, с немцами я установил шпионскую связь  с  1935
года, когда я ездил в Германию на учения и маневры... При поездке  в  1936
году в Лондон Путна устроил мне свидание с Седовым [сын Троцкого]... Я был
связан  по  заговору  с  Фельдманом,  Каменевым  С.С,  Якиром,  Эйдеманом,
Енукидзе,  Бухариным,  Караханом,  Пятаковым,  Смирновым   И.Н.,   Ягодой,
Осипяном и рядом других".
   29  мая  Ежов  снова  вызвал  Тухачевского   на   допрос,   Фриновский,
Леплевский, Ушаков и те четыре молодца  находились  тут  же.  Тухачевского
подвергли новой обработке, избитого и окровавленного  прижали  к  столу  и
заставили подписать показания, подсказанные Сталиным.
   Протокол этого допроса Ежов отвез Сталину в Кремль.
   Сталин внимательно его прочитал, читая, заложил по ходу  две  страницы,
снова вернулся к ним, пристально вгляделся, протянул через стол Ежову:
   - Что это такое?
   На обоих листах  на  тексте  виднелись  пятна  буро-коричневого  цвета,
некоторые в форме восклицательного знака.
   Ежов растерялся, это были следы крови. Леплевский проглядел,  и  Ушаков
проглядел.
   - Это кровь, товарищ Сталин. У  подследственного  во  время  подписания
протокола закапала из носа кровь. Следователь не переписал, извините.
   - А вы куда смотрели?
   - Как-то не обратил внимания, товарищ Сталин,  извините.  Такие  случаи
бывают. Только переписать сейчас протокол  будет  сложно.  Мы  сведем  эти
пятна химическими средствами.
   - Нечистая работа, - нахмурился Сталин, - грязная работа, впредь будьте
аккуратней.


   Одновременно  с  Тухачевским  22  мая  арестовали   комкора   Эйдемана,
председателя Осовиахима СССР. На следующий день его перевезли в Лефортово,
где Леплевский поручил его  допросить  Карпейскому  и  Дергачеву.  Эйдеман
категорически  отрицал  участие  в  заговоре,  но   вошедший   в   кабинет
заместитель начальника отдела Агас посоветовал  ему  "прочистить  уши".  В
соседних кабинетах  тоже  шли  допросы,  слышался  шум,  крики  людей  под
пытками, стоны. "Убедились, - сказал Агас, - мы  и  вас  сумеем  заставить
говорить". После нескольких допросов, проведенных Леплевским и Агасом,  на
которых Агас показал ему, "как это делается",  Эйдеман  впал  в  состояние
нервной  депрессии,  отвечал  невпопад,  замолкал,   бормотал   "самолеты,
самолеты" и 25 мая, под последним нажимом, прыгающим  почерком,  пропуская
буквы в словах, написал Ежову, что готов "помочь следствию".
   28 мая Ежов представил Ворошилову список из двадцати восьми  работников
артиллерийского Управления Красной Армии. На этом списке Ворошилов наложил
резолюцию: "Тов. Ежову. Берите всех подлецов. 28.5.1937 г. Ворошилов".
   В тот же день, 28 мая, Ворошилов позвонил командарму Якиру  и  приказал
немедленно явиться в Москву на  внеочередное  заседание  военного  совета.
Якир ответил, что может вылететь самолетом. Но  Ворошилов  приказал  ехать
только поездом.  На  вокзале  в  вагон  вошли  четыре  сотрудника  НКВД  и
арестовали его.
   29 мая арестовали командарма 1-го ранга Уборевича. Так же, как и Якира,
вызвали в Москву и взяли на вокзале.
   На следующий же день, 30 мая,  ему  устроили  очную  ставку  с  Корком,
утверждавшим, что Уборевич входил в правотроцкистскую организацию.
   - Категорически отрицаю, - ответил Уборевич, - это все ложь  от  начала
до  конца.  Никогда  никаких  разговоров  с  Корком  о  контрреволюционных
организациях я не вел.
   Тут же Леплевский дал приказание Ушакову отвезти Уборевича в  Лефортово
и добиться нужных показаний. После нескольких ночей пыток Уборевич признал
свое участие в военном заговоре.
   Таким образом, были  получены  показания  от  всех  намеченных  к  суду
военных: маршала Тухачевского, командармов 1-го ранга Якира  и  Уборевича,
командарма  2-го  ранга  Корка,  комкоров  Примакова,  Путны,  Эйдемана  и
Фельдмана.
   В тот же день, 30 мая, Политбюро приняло решение  "отстранить  товарища
Гамарника от должности заместителя  наркома  обороны  ввиду  его  связи  с
Якиром, исключенным из партии за участие в военно-фашистском заговоре".
   Гамарник болел, лежал в постели.
   31 мая к нему на квартиру приехали его заместитель  Булин  и  начальник
управления делами Смородинов и объявили Гамарнику приказ об увольнении его
из армии. Они не успели дойти до машины, как услышали выстрел  -  Гамарник
застрелился.
   Об этом на следующий же день сообщила "Правда" и другие газеты: "Бывший
член ЦК ВКП(б) Я.Б.Гамарник, запутавшись в своих связях  с  антисоветскими
элементами  и,  видимо,  боясь  разоблачения,  31   мая   покончил   жизнь
самоубийством".
   Сталин оторвал на своем календаре последний листок за май. Все кончено.
Верхушка армии повержена, остальное - дело техники, Вышинский с Ульрихом с
этим справятся. Но судить Тухачевского с  компанией  будут  военачальники,
такие же маршалы, командармы и комкоры. Народ должен  видеть,  что  не  ОН
судит военных, сами военные уничтожают изменников  и  предателей  в  своей
среде.
   Сталин позвонил Ворошилову: завтра  же,  1  июня,  созвать  расширенный
военный совет при наркоме обороны с участием членов Политбюро и сделать на
нем доклад о контрреволюционном  заговоре  в  рабоче-крестьянской  Красной
Армии. На военный совет пригласить всех руководящих  работников  Наркомата
Обороны, всех  командующих  военными  округами  и  их  заместителей,  всех
командующих родами войск.
   - Переговори с Ежовым, - добавил Сталин, - пусть привезет тебе основные
данные для доклада. Перед твоим докладом Ежов  ознакомит  членов  военного
совета с показаниями обвиняемых.
   ОН положил телефонную трубку, откинулся на  спинку  кресла.  За  десять
дней июня надо все завершить. Май  прошел  успешно,  программа  выполнена,
сегодня можно и отдохнуть.
   Вечером 31 мая  товарищ  Сталин  вместе  с  другими  членами  Политбюро
присутствовал в Большом театре на открытии декады узбекского  искусства  в
Москве. Он сидел в правительственной ложе, улыбался и, не глядя на  сцену,
аплодировал. Давно уже  соратники  не  видели  вождя  в  таком  прекрасном
расположении духа.



23

   1 июня в Кремле на  расширенном  заседании  военного  совета,  д