оворить?
   - У Лены был я, Нина Иванова и Максим Костин, все мы одноклассники...
   Альтман записал фамилии на бумажке.
   -  Говорили  о  Саше  Панкратове.  Нина  Иванова  предложила   написать
заявление в ОГПУ  о  том,  что  мы  знаем  Сашу  Панкратова  как  честного
комсомольца. Я возразил, сказал, что Сашу Панкратова мы знали как хорошего
комсомольца в _школе_, а с тех пор прошло шесть лет и он  мог  измениться.
Лена Будягина...
   - Хорошо, хорошо, - нетерпеливо перебил его Альтман, - хватит! В общем,
обсуждали вопрос, как защитить осужденного контрреволюционера.  Так  ведь?
Как вы думаете:  если  Панкратова  осудили  по  58-й  статье,  значит,  он
контрреволюционер или нет?
   Вадим мог бы сказать,  что  тогда  Саша  еще  не  был  осужден,  только
арестован и они не  знали,  какую  статью  ему  предъявят,  и  он,  Вадим,
действительно возражал Нине. Но он боялся противоречить Альтману,  боялся,
что тот опять взбесится, и покорно согласился.
   - Да, конечно, если Панкратова осудили как контрреволюционера,  значит,
он контрреволюционер, это несомненно.
   - А вы хотели защитить контрреволюционера.
   - Но я лично...
   - Что "я лично", "я лично"... Меня не интересует, что говорил каждый из
вас в отдельности. Для меня важен факт: вы собрались, четыре человека,  то
есть   _группа_,   и   обсуждали   вопрос,   как   помочь    арестованному
контрреволюционеру. Собирались послать письмо в его защиту. Послали?
   - Мы спросили совета у Ивана Григорьевича Будягина, отца Лены,  знаете,
заместитель Орджоникидзе, и он сказал, что не надо посылать такого письма.
   - Ну вот, - удовлетворенно проговорил Альтман, - теперь более или менее
ясно, не все, конечно, но кое-что.
   Он положил  перед  собой  лист  допроса,  взял  ручку  и  начал  писать
протокол.
   Вадим сидел против него, боясь пошевелиться.
   Альтман писал долго, заглядывал сначала в бумажку,  где  были  записаны
Эльсбейн, Ершилов и Сергей Алексеевич, потом в бумажку, где были  записаны
Лена, Нина, Макс.
   Вадим понимал, что и ребят, и всех, кого он назвал, могут  теперь  тоже
вызвать сюда. Ну и что? Его вызвали, допрашивают, почему и тех  не  могут?
Он не произнес ни одного слова неправды, никого  не  оговорил,  никого  не
предал, сказал все, как было. И, если их вызовут, пусть  они  тоже  скажут
все, как было. Почему он должен жертвовать собой, ради чего и  ради  кого?
Нет, он не будет жертвовать собой, и они тоже могут не жертвовать собой  -
скажут правду и им ничего не будет.
   Альтман наконец кончил писать и протянул листки Вадиму.
   - Читайте, правильно я записал?
   Вадим начал читать.  Все  записано  правильно,  но  картина  получилась
страшная. Анекдот рассказал Эльсбейн в присутствии Ершилова, а он,  Вадим,
рассказал своему парикмахеру Сергею Алексеевичу. В каждом разговоре Сергей
Алексеевич с явной симпатией  упоминает  Троцкого.  Из  его  слов  следует
понимать, что все обвинения в  адрес  Троцкого  беспочвенны.  Заявление  в
защиту  заключенного  контрреволюционера  Панкратова  предложила  написать
Иванова Нина. Вопрос  этот  обсуждался  на  квартире  заместителя  наркома
И.Г.Будягина, обсуждался им, Вадимом, Ивановой  Ниной,  Будягиной  Еленой,
Костиным Максимом. По указанию заместителя наркома Будягина И.Г. заявление
не отправлено.
   И чем дальше Вадим читал,  тем  больше  холодело  его  сердце.  "Сергей
Алексеевич с явной симпатией упоминал Троцкого..."  Скорее  всего,  Сергей
Алексеевич - стукач (его не жалко), но все же Вадим не  может  утверждать,
что он  упоминал  Троцкого  "с  симпатией",  скорее,  с  насмешкой.  Потом
"заявление" обсуждалось... "По указанию Будягина". Это похоже на  какую-то
организацию. Впрочем, как толковать.
   - Ну, - услышал он тихий, медленный голос Альтмана, - что  вас  тут  не
устраивает?  Советую  не  вдаваться  в  стилистические  и   грамматические
тонкости. Они не существенны. Существенна суть дела.
   Таких слов Вадим никак не ожидал услышать от Альтмана, был уверен,  что
таких слов Альтман даже  не  знает,  оказывается,  знает.  Как  же  он  не
разглядел в нем интеллигентного человека?
   А Альтман между тем продолжал:
   - Кого вы  собираетесь  спасать?  Каждый  из  них  будет  способен  сам
выручить себя. А  вот  себя  вы  можете  спасти  только  одним:  подписать
протокол. Почему? Потому что протокол правильный.
   Возражать  бесполезно.  Возражая,  он  только  разозлит  Альтмана.   Ну
добьется изменения какого-то слова, что толку? Главное - выйти отсюда.
   Чувствуя, как Альтман следит за  движением  его  руки,  Вадим  подписал
протокол.
   Альтман забрал листки,  присоединил  их  к  протоколу,  подписанному  в
прошлый раз, закрыл папку, положил  в  ящик  стола,  откинулся  на  спинку
стула, посмотрел на Вадима совсем по-другому, дружелюбно посмотрел.
   - Вадим Андреевич, вы понимаете, что вы сейчас подписали?
   - Я честно подписал.
   - Да, честно, и я это ценю.
   Пропал его палаческий прищур, пропала истеричность, с  Вадимом  говорил
спокойный, интеллигентный, доброжелательный человек.
   - Повторяю, я это ценю, высоко ценю, как высоко ценю вашу  литературную
работу. Я высоко оценил вашу последнюю статью о Камерном  театре.  Я  даже
удивился, как вы могли ее написать, находясь в  расстроенных  чувствах,  а
они не могли не быть  расстроенными  после  нашего  знакомства.  Почему-то
считается,  что  с  нами  знакомиться  опасно,  а  это  неверно,  с   нами
знакомиться полезно. Так вот, статья хорошая, хотя  отдельные  ее  моменты
вызывают не то чтобы возражения, а как  вам  сказать?"  Мелкие  замечания.
Даже не по существу, а по форме. Но не это  главное.  Главное  другое:  на
вашем месте я бы как-то дезавуировал ваше интервью с Коонен.
   Вадим был ошеломлен, никак не думал, что Альтман так осведомлен о нем.
   Довольный произведенным впечатлением, Альтман продолжал:
   -  Почему  я  так  думаю?  У  нас  еще  много  сволочей,  у  вас  много
завистников, они и придерутся: сейчас  товарищ  Марасевич  пишет  одно,  а
полтора года назад писал другое. Такое  нападение  надо  предупредить.  Вы
сами должны были вспомнить интервью и показать,  что  еще  тогда,  полтора
года назад, театру были присущи пороки, в которых его уличают  сейчас.  Но
вы этого не сделали.
   Он снова, но на этот раз как-то странно посмотрел на Вадима.
   - А надо бы. Ведь, когда вы расхваливали этот театр, его директором был
матерый шпион и террорист  Пикель.  Вы  читаете  газеты,  знаете,  за  что
расстреляли Пикеля?
   - Но я даже не был с ним знаком, - пролепетал Вадим.
   - Это еще надо доказать, Вадим Андреевич, а  это  трудно  доказать.  Вы
завсегдатай Камерного театра, его, можно сказать,  штатный  рецензент,  за
вами даже забронировано кресло в пятом  ряду.  И  вы  не  были  знакомы  с
директором театра?
   - Но я действительно...
   - Ладно, - оборвал его Альтман, - о  Пикеле  говорить  не  будем,  и  о
театре не будем говорить, и об искусстве, а то, - он засмеялся, очень даже
симпатично засмеялся, - этот спор уведет нас далеко  в  сторону.  Я  хочу,
чтобы вы твердо уяснили себе, в  чем  вы  признались.  Первое  -  при  вас
рассказали антисоветский анекдот. Как вы на это реагировали? Пришли к нам,
в  крайнем  случае,  в  партком,  сообщили  о   случившемся,   разоблачили
антисоветчика? Нет, наоборот. Вы сами начали  рассказывать  этот  анекдот.
Кому? Своему парикмахеру. Вы  утверждаете,  что  только  ему.  У  нас  нет
оснований вам верить. Если вы рассказали одному, то могли  рассказать  еще
кому-либо. Случайно ли это? Бывает ведь, что-то случайно услышал,  кому-то
случайно рассказал, хотя и этого мы не прощаем - человек должен  понимать,
что он рассказывает. Но у вас, Вадим Андреевич, это далеко не случайно.
   Альтман опять слегка прищурился, глядя на  Вадима,  и  у  Вадима  снова
защемило сердце от страха.
   - Почему не случайно? Потому что, Вадим Андреевич, вы тайный троцкист.
   В ответ на негодующее движение Вадима он поднял руку.
   - Спокойно, спокойно! Вы собирались группой и обсуждали письмо в защиту
арестованного контрреволюционера. Вы  утверждаете,  что  возражали  против
такого письма. Поверим вам, возражали. Но  почему  вы  возражали?  Потому,
видите ли, что много времени прошло после  школы.  Это  советский  подход?
Нет, советский подход диктует совсем иную позицию: я не  хочу  и  не  буду
защищать арестованного контрреволюционера, даже обсуждать  это  не  желаю.
Вот это советский подход. Вы его не проявили. Наоборот, вы  участвовали  в
обсуждении этого вопроса, и вы наверняка подписали  бы  такое  письмо,  но
Будягин  запретил,  а  почему  запретил,  вы  опять  же  не   знаете.   Вы
руководствовались не своей гражданской совестью, а  чьим-то  приказом.  На
какой же почве формировалась эта ваша позиция? Она коренится в обстановке,
в которой вы росли. Вы росли в доме, где иностранцы - свои люди. Профессор
Крамер, Россолини, - в его голосе слышалась брезгливость, - ах, ах!  А  вы
уверены в лояльности к нам этих иностранцев, вы можете поручиться, что они
ездят к нам только с научными целями? Можете?
   Вадим подавленно молчал.
   - Не можете, - ответил за него Альтман, - а вы с ними сидели  за  одним
столом, пили, ели, слышали их разговоры и ни разу  не  пришли  к  нам,  не
сказали: у нас иностранцы ведут не те разговоры. И за одного  из  них,  за
отъявленного антисоветчика ваша  сестра  вышла  замуж  Ее  муж  не  только
антисоветчик, он шпион, он заблаговременно уехал, успел удрать, успел уйти
от правосудия. И вашу  сестрицу  забрал  с  собой.  В  Париже  не  хватает
красивых девиц? Хватает, а он пренебрег ради вашей сестры.  Я  вам  скажу,
почему пренебрег: чтобы успеть вывезти ее  отсюда.  Да,  да.  У  нее  тоже
рыльце в пушку, как говорится, ему было  приказано  и  ее  вывезти,  и  ее
спасти, вот он ее и вывез, и спас.
   Он помолчал, сидел, скрестив руки на тощем животе, смотрел мимо  Вадима
печальными глазами.
   - Вот какой клубок получается, Вадим Андреевич, нехороший клубок.  Ведь
за один только анекдот о товарище  Сталине  вас  следовало  посадить...  А
кроме  анекдота   есть   еще   и   иностранцы,   и   защита   арестованных
контрреволюционеров. А мы вас, Вадим Андреевич, пощадили... Почему?  Скажу
прямо: мы вас ценим. В своих статьях вы стоите на правильных позициях.  Но
вопрос: искренне стоите или притворяетесь? По этому делу, - он  кивнул  на
ящик стола, куда была спрятана папка с протоколами, - мы можем сомневаться
в вашей искренности, здесь достаточно оснований для таких сомнений.  И,  -
он посмотрел на Вадима  долгим  многозначительным  взглядом,  -  вам  свою
искренность надо еще доказать. Вам надо  очень  тщательно  продумать  свое
поведение, Вадим Андреевич.
   -  Конечно,  конечно,  -  забормотал  Вадим,  -  в  дальнейшем  я  буду
осторожнее.
   - Осторожность - вещь хорошая, - согласился Альтман, - но  с  этим  как
быть? - он снова кивнул на ящик стола. - Что я доложу  своему  начальству?
Как только начальство прочитает это дело, оно у  меня  спросит:  "В  какой
камере сидит этот Марасевич?" Что я им отвечу? "Он обещал быть осторожнее"
- так я им отвечу? Тогда они в камеру, в которой предназначено сидеть вам,
посадят меня самого. А я, Вадим Андреевич, сидеть не желаю, нет, не желаю.
   Он опять замолчал.
   Вадим боялся пошевелиться. Изжога мучила его,  нужно  принять  соду,  и
сода у него с собой, но он боялся попросить воды.
   - Итак,  Вадим  Андреевич,  -  вдруг  весело  сказал  Альтман,  -  надо
закруглять дело. Повторяю: вам надо доказать свою искренность. И, если  вы
ее докажете, тогда все  это,  -  он  постучал  по  ящику  стола,  -  будет
выглядеть  действительно  нелепой  случайностью.  Вы  меня  поняли,  Вадим
Андреевич?
   - Да, да, конечно.
   Он хорошо понимал, что от него требуют. И понимал, что согласится на их
требование, но боялся сам произнести эти слова.
   - Что "да", "да", - нахмурился Альтман, - что вы понимаете?
   - Я понимаю, что должен доказать свою искренность.
   - А как?
   - Не знаю... Я готов. Но... Не знаю.
   - Ну что же, я вам подскажу, вы должны помочь нам в  борьбе  с  врагами
партии и государства.
   - Но мои статьи, мои выступления...
   - Ваши статьи и выступления нам известны, я вам об этом уже говорил. Но
они касаются литературы и искусства, а мы хотим знать о  _людях_,  которые
занимаются литературой и искусством, кто они, что думают  на  самом  деле,
каковы  их  _действительные_  мысли,  а  не  те,  что  они  произносят  на
собраниях, мы хотим знать, что  они  говорят  не  на  трибуне.  Нам  нужен
референт.
   - Пожалуйста...
   Альтман вынул из стола лист бумаги, протянул Вадиму ручку.
   - Пишите!
   - Что?
   - Что вы готовы нам помогать.
   - Но я буду помогать, зачем писать?
   - А как я там доложу? - Альтман поднял  палец  к  потолку.  -  Что  _на
словах_ обещал помогать?
   Он открыл ящик, вынул папку с протоколами и с раздражением бросил ее на
стол.
   - Тут ваши дела, скверные дела, они записаны,  а  хорошие  дела  вы  не
хотите Записывать. На словах, видите ли, обещал помогать. -  Он  посмотрел
на часы. - В общем, решайте, никто вас ни к чему не принуждает. Мы с  вами
уже два часа языки чешем. Как вы понимаете, у меня есть и другие заботы.
   Он откинулся назад, прищурился, на губах показалась брезгливая улыбка.
   - Решайте, решайте.
   Вадим обмакнул ручку в чернильницу.
   - Что я должен написать?
   Спросил  спокойно,  даже  с   достоинством   -   теперь   они   в   нем
заинтересованы.
   Медленно,  с  паузами,  не  торопясь,  но  уверенно  и  жестко  Альтман
продиктовал:
   - "Я, нижеподписавшийся гражданин Марасевич Вадим  Андреевич,  обязуюсь
сообщать органам НКВД о всех действиях и разговорах,  как  устных,  так  и
печатных, наносящих ущерб Советской власти.  Также  по  указаниям  органов
НКВД обязуюсь рецензировать для них произведения литературы и  искусства".
Написали? Вот и все. Мы не обязываем вас сообщать это за  своей  подписью.
Мало ли что может случиться: потеряете, забудете где-нибудь, а  кто-нибудь
найдет, мы не хотим осложнять вашу жизнь. Поэтому лучше всего  подписывать
эти сообщения псевдонимом.  Можно  мужское  имя,  можно  женское.  Вас  не
оскорбит женский псевдоним?
   Могильный юмор, черт возьми, еще насмехается.
   - Лучше мужское, - ответил Вадим.
   - Хорошо... Вас зовут Вадим... Хотите - Вацлав? Устраивает - Вацлав?
   - Да.
   - Допишите: "Сведения  буду  давать  за  подписью:  Вацлав".  Написали?
Теперь подпишите... Так. И число поставьте. Какое сегодня?



31

   Перед завтраком Сталин вышел в сад, прошелся по дорожкам.
   Цвели маки, и левкои на фоне травы смотрелись хорошо:  белые,  голубые,
темно-фиолетовые. Но чуть поодаль  стояли  неизвестные  цветы  на  длинных
стеблях, их было видно с  веранды,  опоясанные  в  середине,  как  бинтом,
черной бумагой. Зачем на цветах бумага?.. Почему черная бумага?  Неприятно
смотреть.
   Валя-подавальщица внесла завтрак.
   Он поманил ее пальцем, вывел на террасу, показал на цветы.
   - Что это такое?
   - Это гладиолусы, Иосиф Виссарионович. Нижние бутоны у них распускаются
раньше, чем верхние. А красивше, когда они цветут одновременно. Вот нижние
бутоны и оборачивают черной бумагой,  чтобы  не  дать  им  зацвесть,  пока
верхние не распустятся. У нас и в Зубалове так делали...
   Она испуганно замолчала, вспомнив, что  Власик  запретил  ей  упоминать
Зубалово.
   Сталин ничего  не  ответил,  сердито  посмотрел  на  Валю,  вернулся  в
комнату, не притронувшись к завтраку, накинул шинель и пошел к калитке.
   Валя растерянно смотрела ему вслед, на глазах ее выступили слезы  -  ей
было жаль Иосифа Виссарионовича, обидела она его,  нечаянно,  но  обидела,
вот грех-то, не позавтракав, уехал, как неладно все получилось...  Попутал
ее черт сказать про Зубалово...


   Машина шла по узкой дороге, выводящей на  Можайское  шоссе.  Сталин  не
обращал внимания на  сидящего  рядом  с  шофером  полковника,  не  замечал
возникших на дороге впереди и сзади машин охраны.  Он  поглядывал  на  ели
справа, березы и осины слева  -  весь  лес  прочесан,  проверен,  невидимо
охраняется, но именно от охраны он и может получить пулю в затылок либо  в
лоб. Паукер уверяет его, что каждый охранник следит не только за  дорогой,
но и за своим соседом-охранником и потому исключены всякие  "случайности",
так  выразился  этот  плут  Паукер.  И  все  равно  эти  хмурые  ели,  эти
по-осеннему теряющие листву березы и осины, вплотную  обступающие  дорогу,
были неприятны, внушали тревогу.
   Сталин почувствовал себя спокойнее, когда машина выехала  на  Можайское
шоссе и помчалась по нему, потом по Дорогомиловской улице - здесь нет этих
елей, этих осин и берез, за каждой из которых прячется невидимый  стрелок.
Здесь  улица,  охрана  отлажена,  движение  транспорта  задержано,   здесь
действует страх...
   В древние времена, когда по улице  проезжал  властелин,  его  подданные
обязаны были падать ниц и лежать, не поднимая головы, выражая  якобы  свою
рабскую покорность и смирение. Нет, не для этого было так  заведено:  люди
должны были лежать, не поднимая головы, чтобы исключить всякую возможность
покушения;  поднятая  голова  немедленно  отсекалась   саблей   охранника.
Неплохие порядки. Знали древние, как охранять себя от толпы.  Но  вот  как
охранять себя от дворцовых переворотов, не все знали...
   Правильно  ли  ОН  поступил,  нарушив  свое  обещание  сохранить  жизнь
Зиновьеву и Каменеву?
   Правильно  поступил.  Почему  правильно?  Потому  что  процесс  отвечал
интересам партии и государства.
   Пощадить подсудимых за  те  преступления,  в  которых  они  признались,
значило поставить под сомнение достоверность их  признаний,  достоверность
их чудовищных преступлений. Пощадить их  значило  объявить  простительными
такие чудовищные преступления. Пощадить их значило поощрить  и  других  на
подобные преступления.  Пощадить  их  значило  нанести  непоправимый  вред
партии и государству.
   Виктор Гюго сказал:  преступник  остается  преступником  независимо  от
того, носит ли он кафтан каторжника,  или  корону  монарха.  Красивая,  но
чисто  по-французски  пустая  фраза.  Преступник  руководствуется  личными
мотивами, властитель - интересами  государства  и  потому  не  может  быть
преступником, ибо только властитель решает,  что  соответствует  интересам
государства и что не соответствует.
   Ленин много говорил о правде и  требовал  правды.  Конечно,  Ленин  был
великий  революционер,  но  революционер,  воспитанный,  к  сожалению,  на
западных представлениях о морали и нравственности  и  потому  не  лишенный
некоторых буржуазных предрассудков.
   "Совесть" - понятие абстрактное,  пустое.  "Совесть"  -  это  прикрытие
инакомыслия. Люди, наделенные так называемой совестью, - опасные люди. Они
считают себя вправе самим решать, что нравственно  и  что  безнравственно.
Так  называемая  совесть  позволяет  им  судить  о  действиях   партии   и
государства, то есть о ЕГО действиях. Так называемая совесть позволяет  им
иметь убеждения, отличные  от  ЕГО  убеждений.  Это  надо  пресечь  раз  и
навсегда. Когда-то Маркс писал, что никто не может быть заключен в  тюрьму
за свои политические и религиозные убеждения. Марксу легко было так писать
- он не обладал государственной властью. И Маркс не был  лишен  буржуазных
предрассудков. Обладай  он  государственной  властью,  сообразил  бы,  что
политические  взгляды  быстро  превращаются   в   политические   действия,
инакомыслящий человек - потенциальный враг.
   Ленин создал партию, способную захватить и удержать  власть.  Но  такие
партии уже существовали в истории народов. Они  захватывали  и  удерживали
власть, но удерживали ее только некоторое время. ОН создал партию, которая
удержит власть навсегда.
   ОН создал партию, отличную  от  партий  всех  времен,  партию,  которая
является не только символом государства, но  и  единственной  обще