е
образование?
   - Варенька, я вас не считаю невеждой. Что вы, голубушка,  наоборот!  Но
произведения искусства нельзя прятать под столом или под кроватью, не  для
этого они создавались. Возьмите, а, Варенька!
   Варя отрицательно помотала головой.
   - Нет, Михаил Юрьевич, это невозможно.
   Он задумался:
   - Хорошо. Не хотите подарка - не надо. Пусть все  это  полежит  у  вас.
Читайте, смотрите, получайте удовольствие. А?  Давайте  так.  Потом  я  их
заберу.
   - Но где я все размещу, - с сомнением произнесла  Варя,  -  тоже  будут
где-то под столом или под кроватью.
   - У вас нет книжного шкафа?
   - Есть, но он заполнен.
   - Вам привезут книжный шкаф! Да, да. Я куплю простенький шкафик. И  вам
его привезут. У меня негде поставить, вы видите.
   - Ну что ж, - неуверенно сказала Варя, - если вы так настаиваете...
   - Да, да, Варенька, настаиваю, - оживился Михаил Юрьевич, - я задыхаюсь
от книг, от журналов. Вы поможете мне.



17

   Они встретились со Скоблиным в  "Отеле  путешественников"  в  маленьком
городишке Эгревиль, в семидесяти километрах от Парижа. Скоблин запоздал  -
в машине забарахлил мотор, пришлось останавливаться в Гретце.
   Уселись в углу веранды, пустой в этот полуденный час, укрытой от солнца
туго натянутым брезентовым тентом. Шпигельглас представил  Шарока,  назвав
его Шаровским.  Скоблин  равнодушно  пожал  ему  руку,  держался  холодно,
независимо и, не дожидаясь вопроса Шпигельгласа, приступил к докладу.
   Операцию   проводит    начальник    политической    полиции    Гейдрих,
непосредственное руководство  возложено  на  Беренса.  Беренс  нуждался  в
подписанных  Тухачевским  подлинных  документах,  они  хранятся  в  архиве
немецкой  разведки  "абвер".  Начальник  "абвера"   вице-адмирал   Канарис
отказался их выдать.
   - Почему?! - нахмурился Шпигельглас.
   - "Абвер" независим от политической  полиции,  Канарис  не  подчиняется
Гейдриху. Канарис почувствовал, что его обходят в каком-то важном деле. Он
имеет право, даже больше, обязан знать, для  какой  цели  у  него  требуют
документы, пусть даже пятнадцатилетней давности.
   Речь шла, как понял Шарок, о документах  начала  и  середины  двадцатых
годов,  когда  СССР  и  Германия  тесно  сотрудничали.   Тухачевский   вел
переговоры и подписывал соглашения. Теперь старые документы  потребовались
для изготовления новых.
   - Возможно, Канарис боялся подвоха против высших офицеров рейхсвера,  -
продолжал Скоблин, - ведь  и  их  подписи  значатся  на  этих  документах.
Канарис опасался, что СД может подставить ножку  руководству  армии,  ведь
его не посвятили в операцию с Тухачевским. Еще в январе Канарис получил от
Рудольфа  Гесса  конфиденциальное  письмо,  содержащее   приказ   передать
Гейдриху   все   архивные   документы   о    прошлом    германо-советского
сотрудничества.  Но  Канарис  упорствовал   и   под   разными   предлогами
саботировал приказ Тесен.
   У Шпигельгласа было каменное выражение  лица.  Своим  ровным  спокойным
голосом он проговорил:
   - В прошлый раз вы сообщили, что Гитлер одобрил операцию, даже пошутил:
"Это будет наш рождественский подарок Сталину".
   - Мой доклад опирался на абсолютно достоверные  источники,  -  возразил
Скоблин. - Если даже Гитлер сам прикажет Канарису передать  документы,  то
должен объяснить зачем. Если не объяснит, значит,  не  доверяет.  Канарису
останется только подать в отставку. Поэтому  Гесс  и  Гейдрих  не  вводили
Гитлера в детали, он даже не знает, в каком архиве хранятся эти документы.
   - Какой же выход? - спросил Шпигельглас.
   - Выход нашел Борман, политический советник фюрера.
   - Мне не надо объяснять, кто такой Борман.
   Впервые на памяти Шарока Шпигельглас не сумел сдержать раздражения.
   - Вы меня перебили, - холодно парировал Скоблин. -  По  совету  Бормана
Гейдрих  направил  ночью  в  архив  два  отряда  полицейских.  С   помощью
специалистов по взлому они нашли  и  забрали  материалы  и  ко  всему  еще
устроили  пожар,  чтобы  замести  следы.  Материалы  теперь  у  Беренса  и
Найуйокса, они работают с опытным гравировщиком.  Через  неделю  документы
будут готовы, но только на Тухачевского.
   - А остальные?
   - Якир, Уборевич и Корк  бывали  в  Германии  реже  Тухачевского  и  не
подписывали документы двадцатых годов. Исходных данных на них очень  мало.
Изготовление этих материалов соответственно потребует времени.
   - Мне нужны документы на  всех,  -  жестко  проговорил  Шпигельглас,  -
неделю я готов ждать, не более.
   - Вы говорите со мной так, будто я их готовлю.
   - Я знаю, кто готовит, - возразил Шпигельглас, - но я помню, кто обещал
мне их дать в феврале, потом в марте, теперь, как говорят поэты, на  дворе
апрель.
   - Я объяснил причины задержки.
   - А я прошу вас объяснить немцам, что в  случае  дальнейшей  проволочки
документы окажутся ненужными.
   - Немцам я ничего не могу объяснить!  Вы  знаете  их  аккуратность,  их
пунктуальность. Они выпустят из рук только  неопровержимые  документы,  за
качество  которых  они  отвечают.  Надо  выбирать  между  торопливостью  и
надежностью.
   -  Надежность  важна,  но  важны  и  сроки,   -   поучительно   заметил
Шпигельглас, - своему руководству я  назвал  сроки,  основанные  на  ваших
сообщениях. Два раза я эти сроки переносил, в третий раз не смогу. Я готов
ждать еще неделю, но это будет последняя неделя, в следующую среду  в  это
же время мы будем на этой веранде. Если почему-либо Эгревиль покажется вам
неудобным, сообщите по известному вам каналу о новом месте. Я надеюсь, что
не позднее, чем завтра, вы выедете в Берлин.


   Последующую неделю Шарок и Шпигельглас прожили невдалеке от посольства,
в гостинице, где обычно останавливались советские деловые люди.  Гостиница
небольшая, сравнительно дешевая, комнаты крохотные.
   Шпигельглас ни на шаг не отпускал от себя Шарока, не для  безопасности,
не для контроля над ним, а, наоборот, чтобы самому быть у него  на  глазах
постоянно и дать таким образом основание Шароку сказать в Москве:  "Мы  не
расставались ни на минуту".  Даже  при  въезде  в  гостиницу  Шпигельглас,
подумав немного, потребовал один номер на двоих. Портье растерялся:
   - Un lita deux place? [Одну кровать на два места (двуспальную кровать)?
(фр.)]
   - Non, deux lita une place [нет, две односпальные кровати (фр.)].
   Потом Шпигельглас смеялся:
   - Он принял нас за гомосексуалистов!
   И днем, и ночью они были вместе, хотя наверняка у  Шпигельгласа  помимо
Скоблина должны быть здесь и другие  дела,  но  он  ни  с  кем  больше  не
встречался. Не хочет Шарока во все посвящать? Надеется,  что  со  временем
его уберут из иностранного отдела.
   Проницательный Шпигельглас сам рассеял его подозрения:
   - Наша поездка  дает  возможность  познакомить  вас  еще  с  некоторыми
агентами в Париже. Но данное нам поручение  слишком  ответственно,  мы  не
можем рисковать,  полиция  может  нас  засечь  и  помешать  встретиться  в
условленное время со Скоблиным. Вообще, советую вам в будущем ограничивать
свои поездки встречей только с одним агентом.
   Днем  они  заходили  в  торгпредство,  сидели  у  одного   из   рядовых
сотрудников, болтали, Шпигельглас передал в Москву, что  задерживается  на
неделю.
   Для Шарока сущность операции перестала быть тайной. Они вели переговоры
со Скоблиным, агентом ЕЖ-13 по кличке "Фермер",  о  получении  из  гестапо
документов, уличающих Тухачевского, Якира, Уборевича  и  Корка  в  измене.
Какова подлинность этих бумаг - не их дело. Их дело _получить_  документы,
а разбираться в них будут другие люди.
   Шароку  Скоблин  не  понравился:  заносчив,  внутренне  враждебен,   не
обязателен. В Москве _его_ осведомители не смели приходить без  очередного
донесения.
   - Видите ли, - сказал на это Шпигельглас, - наш внутренний осведомитель
и зарубежный агент - фигуры, не сравнимые во  всех  смыслах.  Наш  защищен
нами, зарубежный подвержен смертельной  опасности.  Нашим  движут  идейные
соображения, преданность партии или страх, мы это с вами понимаем,  иногда
шкурные интересы: деньги, карьера, жизненные блага и так далее. У здешнего
агента есть и другие мотивы, более существенные, чем все  три  предыдущие:
политические расчеты, двойная игра,  склонность  к  авантюризму  и  многое
другое. В этом смысле "Фермер"  -  характерный  пример.  В  _операции_  он
заинтересован лично, ненавидит бывших  царских  офицеров,  которые  служат
Советской власти, помогли ей одолеть их в гражданской войне. Тухачевский -
бывший поручик,  Корк  -  подполковник,  Уборевич  -  подпоручик.  Скоблин
считает их предателями и хочет покарать. Немалую роль  играет  и  зависть:
они с Тухачевским одногодки, оба  родились  в  1893  году,  Тухачевский  -
известный  всему  миру  военачальник,  а   Скоблин,   замечу,   безусловно
талантливый военный, никому не известный эмигрант, нахлебник у собственной
жены. В общем,  здесь  каждый  агент  -  это  индивидуальность,  его  надо
тщательно изучать, так что привыкайте к новым условиям.
   Шпигельглас  показывал  Шароку  Париж.  Гуляли  по  Елисейским   полям.
Подражая Шпигельгласу, Шарок старался держать себя как  обычный  парижский
фланер и все же не мог отвести глаз от витрин магазинов. Ну и живут! Всего
навалом.
   Взбирались они на Эйфелеву башню, смотрели на Париж сверху,  ездили  на
Монмартр, в Пале-Рояль, Версаль, чтобы  не  привлекать  к  себе  внимания,
говорили по-французски, говорил Шпигельглас, Щарок кивал головой, вставлял
иногда  слова,  а  то  и  хорошо  заученные  фразы,  упражнялся  в  языке.
Шпигельглас вел себя как гид, он хорошо знал Париж,  был  образован,  знал
французскую литературу, искусство.
   Но традиционные туристские места мало интересовали Шарока... Лувр!  Еще
в Третьяковке, куда они ходили всем классом, он умирал от скуки.  Конечно,
Версаль, Пале-Рояль... Умели жить короли,  ничего  не  скажешь.  Правильно
говорит Шпигельглас - Париж королевский город. Пышно, красиво, но и что же
дальше? И у нас в Петергофе красиво.
   Другое  дело  Фоли-Бержер,   улица   Пигаль,   полуголые   проститутки,
магазинчики, где продавались порнографические открытки и журналы, о  таких
позах и способах Юра даже не подозревал,  надо  запомнить,  попробовать  с
Калей потом в Москве... Шарок мог  там  толкаться  часами.  Его  будоражил
запах духов, пудры, толпа, откровенные, зовущие  взгляды  проституток,  но
Шпигельглас мешал насладиться  всем  этим,  приходилось  и  Шароку  делать
скучающее лицо.
   Все-таки он сказал как-то:
   - Может, еще раз съездим на Монмартр?
   - Пожалуйста.
   Шарока привлекал  Монмартр:  весело,  оживленно,  бренчат  на  гитарах,
крутят шарманки, художники в блузах рисуют  -  на  полотнах  сплошь  голые
бабы, такие груди, такие бедра, такие ноги...
   Ко всему этому Шпигельглас был равнодушен, женщинами не  интересовался.
Сухарь!  Когда  заметил,  что  Шарок   скучает   в   музеях,   предпочитал
прогуливаться по бульварам или сидеть на улице  в  каком-нибудь  маленьком
уютном кафе, разглядывая прохожих или  просто  прикрыв  глаза,  греясь  на
весеннем  парижском  солнце.  Отдыхал.  И  Шарок,  сидя  под  зонтом,   за
вынесенным на тротуар столиком, тоже отдыхал.
   "Париж самый оживленный город в мире, но он больше всех  располагает  к
отдыху", - сказал как-то Шпигельглас. И был прав. Закажи  чашечку  кофе  и
сиди два часа, перебирай газеты...
   И люди сидели в кафе, пили кофе,  читали  газеты,  никто  их  не  гнал,
развлекайся целый  день  таким  образом.  Шпигельглас  презрительно  цедил
сквозь зубы: "рантье", "стригущие купоны", - самая,  по  его  утверждению,
отвратительная   паразитирующая   разновидность   буржуазии.   Запад   он,
по-видимому, искренне презирал,  показывал  Шароку  бродяг  -  "клошаров",
проституток и  порнографию  называл  язвами  капиталистического  общества,
брюзжал по поводу того, что на фоне  нищеты,  не  стесняясь,  выставляется
напоказ роскошь.
   Шарок молча соглашался. Спорить бесполезно и опасно. Хотя  и  допускал,
что осторожный Шпигельглас ругает Запад специально для него. А может быть,
он просто нервничал, такое тоже  иногда  казалось  Шароку  Несколько  раз,
просыпаясь ночью, Шарок видел, что Шпигельглас не спит, стоит ссутулившись
у окна, смотрит на улицу. Да и днем  замечал,  как  временами  Шпигельглас
теряет контроль над  собой,  глаза  суживались,  губы  сжимались.  Думает,
наверное: бездельничают тут, а чем кончится операция, неизвестно. В  такие
моменты Шароку хотелось поскорее вернуться в Москву,  убраться  из  Парижа
подобру-поздорову.


   Через неделю они ждали Скоблина на той  же  веранде  в  том  же  "Отеле
путешественников".
   На этот раз он не опоздал.
   Веранда была опять пуста, и они уселись за тем же столиком.
   Скоблин вынул из портфеля красную папку, положил перед Шпигельгласом.
   Шпигельглас чуть придвинул ее к Шароку, чтобы и он мог видеть,  открыл.
Но документы были на немецком языке, и Шарок ничего не понял. Только  один
документ был на русском - письмо Тухачевского о том, что  надо  избавиться
от политиков и захватить власть. Потом пошли документы со столбцами  цифр,
и всюду подписи Тухачевского - видимо, его расписки в получении  денег  за
шпионаж. Увидел Шарок в папке фотографию  Троцкого  с  немецкими  военными
чинами.
   Не закрывая папки, Шпигельглас спросил:
   - Это все?
   - Все, - ответил Скоблин.
   - Здесь документы только на Тухачевского. А остальные?
   - Я вам говорил: потребуется не менее  двух  месяцев.  Они  подтвердили
этот срок. Ничего изменить нельзя.
   Помедлив, Шпигельглас сказал:
   - Хорошо. Вернее, очень нехорошо. Но  положение,  видимо,  безвыходное.
Так я понимаю?
   - Почему же безвыходное? - возразил Скоблин. - Ровно через  два  месяца
вы будете иметь материал на остальных.
   - Пусть делают, - хмуро произнес  Шпигельглас,  -  по  обычным  каналам
сообщите точную дату и место нашей встречи. Через два  месяца,  не  позже.
Раньше - еще лучше. Приеду я или господин Шаровский,  возможно,  мы  опять
приедем вместе.
   Счет лежал на столе. Шпигельглас всмотрелся, вынул бумажник, положил на
тарелочку деньги, подумал, добавил еще пару монет.



18

   1 мая 1937 года Сталин стоял  на  трибуне  Мавзолея,  принимал  военный
парад.
   Солнце уже поднялось над храмом Василия Блаженного, освещая здание ГУМа
с ЕГО громадным портретом на фасаде.  Было  тепло,  все  сияло,  блестело,
сверкало, гремели оркестры. Первыми, построенные в длинные ровные шеренги,
прошагали по Красной площади слушатели  военных  академий,  промаршировала
пехота со штыками  наперевес,  процокала  копытами  конница  по  брусчатке
мостовой, вслед за ней, со стороны Исторического музея, вползли на площадь
танки. ЕГО армия, мощная и непобедимая, ИМ оснащенная, ИМ вооруженная.  ОН
индустриализировал, ОН реконструировал страну, построил крупнейшие в  мире
заводы и фабрики, превратил лапотную Россию в мировую державу.
   Чуть поодаль от  остальных  военачальников  стоял,  заложив  пальцы  за
ремень, Тухачевский. Держится особняком. И с ним  никто  не  заговаривает,
шкурой чувствуют, что  человек  обречен.  Смирился  с  отменой  поездки  в
Лондон,  не  протестовал,   не   требовал   объяснений.   Поверил   Ежову?
Сомнительно. Значит, ощущает свое  бессилие.  Аресты  среди  военных  идут
полным ходом. Кроме Шмидта, Путны и Примакова арестованы  Кузьмичев,  друг
Якира с гражданской войны,  Голубенке,  бывший  комиссар  45-й  стрелковой
дивизии, которой командовал тот же  Якир,  Саблин  -  комендант  киевского
укрепрайона, служивший под началом Уборевича и Корка,  комкоры  Туровский,
Геккер, Гарькавый. И есть уже материал  на  Тухачевского.  Арестованные  с
Ягодой его ближайшие помощники - Прокофьев,  Гай  и  Волович,  сразу  дали
нужные показания на Тухачевского, знают, что надо говорить, сами много лет
выбивали из людей всякие небылицы, только Ягода, болван, упирается.
   Аресты военных не  особенно  тревожат  Тухачевского.  Привык.  В  конце
двадцатых и начале тридцатых армия очищалась от бывших  царских  офицеров,
более трех тысяч из них  отправлены  в  лагеря  и  ссылки.  Не  заступился
Тухачевский за своих товарищей, не сказал: "Я тоже бывший царский  офицер,
тогда  сажайте  и  меня".  Почему  не  сказал?  Где  была  его  офицерская
дворянская честь? Куда делось чувство  воинского  товарищества,  сословная
солидарность? Считал себя  на  особом  положении,  те  -  рядовые  военные
специалисты, а он - высший военачальник, "столп" армии. Даже арест комкора
Путны его, видимо, не напугал, думает, без Путны армия  обойдется,  а  без
него  -  нет.  Ошибается.  Очень  ошибается...  Как  говорят   в   народе;
"незаменимых у нас нет".
   Сталин любил военные парады. Любил смотреть на _свою_ армию, нигде  нет
такой мгновенности и  точности  исполнения.  Самой  природой  своей  армии
предназначено не обсуждать, а  выполнять,  присяга  освобождает  бойца  от
сомнений  и  колебаний,  делает  его  беспрекословным  исполнителем   воли
начальника. Низшие начальники исполняют  волю  высших.  Нигде  нет  такого
слаженного и единого аппарата, как в армии. В  этом  ее  сила,  в  этом  и
слабость - достаточно убрать верхушку, и она становится недееспособной.
   Сталин опять бросил взгляд на командиров. Тухачевский на прежнем  месте
- пальцы рук все еще заложены за ремень. На парадах руки  так  держать  не
положено, а этот  держит.  Все  безразлично.  Теперь,  когда  нанесен  ему
главный предупредительный удар, все безразлично. Арестована Юлия  Ивановна
Кузьмина, близкая ему особа, жена Николая  Николаевича  Кузьмина,  бывшего
его соратника, закадычного друга... На каком-то приеме ОН обратил  на  нее
внимание  -  привлекательная  бабенка,  глаза  особенные.  Интеллигентная,
занимается скульптурой у Мотовилова. Что за скульптор такой? ОН не слыхал.
Муж, Кузьмин, старше ее на двадцать лет, а Тухачевский только на десять. К
тому же красавчик Влюбляются в него женщины, вешаются, стреляются. А  ведь
семья есть - жена, дочка, самому пятый десяток пошел... Но арест Кузьминой
переживает. И порученец арестован... Все для Тухачевского ясно.  И  потому
медлить нельзя. Будут материалы из Берлина, не будут, медлить нельзя. И ОН
не будет медлить. Пусть Гитлер убедится, что со своими проблемами ОН может
справиться без него.
   На демонстрацию трудящихся Тухачевский не остался.  Ушел,  ОН  сам  это
видел. И ни разу не оглянулся на трибуну, ни разу не посмотрел на НЕГО. ОН
внимательно за этим следил. Ни разу не оглянулся, и  ОН  на  этот  раз  не
увидел его лица.


   Демонстрация кончилась. Ворошилов дал обед на своей квартире для высших
военачальников  -  участников  парада.  Присутствовал  и  товарищ  Сталин.
Произносились  тосты.  Товарищ  Сталин  тоже  поднял  бокал.  Он   коротко
обрисовал внутреннее положение в стране, упомянул о массовом вредительстве
и шпионаже на всех участках, в том числе и в армии.
   - Враги будут разоблачены, -  сказал  Сталин,  -  партия  их  сотрет  в
порошок... Я поднимаю этот бокал за тех, кто, оставаясь  верным  народу  и
партии, достойно займет свое место за нашим славным столом  в  Октябрьскую
годовщину.
   Тост товарища Сталина был выслушан в полном  молчании.  Не  каждый  был
уверен, что через полгода будет сидеть за этим столом.


   После первомайских  праздников  Сталин  лично  занялся  делом  военных.
Перелистал листки своего большого настольного календаря. Месяц.  За  месяц
все надо сделать.  К  1  июня  все  должно  быть  закончено.  Теперь  Ежов
ежедневно привозил  ему  протоколы  допросов,  Сталин  их  проверял,  Ежов
возвращался в тюрьму, заключенные подписывали исправленные протоколы, Ежов
приезжал к Сталину вторично.
   Комкор Примаков девять месяцев не давал показаний. 8 мая  его  одели  в
военную форму без знаков различия и без орденов, вернули очки, привезли  в
Кремль и ввели в кабинет Сталина. Там  уже  сидели  Молотов,  Ворошилов  и
Ежов.