Выйду на минутку, посмотрите
за детьми".
   Старший присел на корточки перед Леной:
   - Девочка, тебя как зовут?
   - Марлена.
   - Молодец, Марлена! А фамилия как, знаешь?
   - Знаю. Павлова.
   - Па-авлова, - удовлетворенно протянул лейтенант, - Павлова,  говоришь,
- и они переглянулись с напарником.
   Значит, искали именно Ксению. И вот, пожалуйста,  так  легко  и  быстро
напали на след. Не успела уехать.
   - Ну хорошо, - патрульный снова обратился к Лене, - а где твоя мама?
   - Здесь мама, вышла только.
   - А папа?
   - Папа... - Она почему-то посмотрела на Сашу. -  Папа...  В  Красноярск
уехал.
   - Выходит, вы к нему едете?
   Девочка молчала.
   Патрульный прошел со своим напарником дальше,  однако  не  выпуская  из
поля зрения девочек и дверь. И как только Ксения вернулась, наряд  тут  же
двинулся в ее сторону. Сейчас эту несчастную задержат и отведут с детьми в
комендатуру. - Тоска, тоска...
   И вчера, и позавчера, все эти  дни  уводили  кого-нибудь  для  проверки
документов, нагло, на глазах у всех хватали людей, понимая,  что  никто  и
слова не скажет в осуждение. И очередь  покорно  расступалась,  освобождая
дорогу, успокаивая свою совесть тем, что зря  в  комендатуру  не  таскают,
значит, есть за что.
   Никто ни во что не хотел вмешиваться. Люди тряслись  от  страха.  Радио
орало на всю площадь:  "Изменники!",  "Враги!",  "Шпионы!",  "Вредители!".
По-прежнему каялись в своих преступлениях подсудимые,  и  толпа  понемногу
стала поддаваться панике. Ночью кто-то уронил с лавки железный  бидон,  он
грохнулся об пол, и тут же испуганно заголосили бабы. Случись такое  месяц
назад, до этого процесса, кто-нибудь матюгнулся бы в адрес недотепы, и все
бы на этом кончилось. А тут не спали и шумели, и судачили до утра, мол,  и
в Тайшете могут бомбу взорвать, где народу много, там и взрывают.
   Патрульные тем временем подошли к Ксении.
   - Ваши документы!
   Ксения восприняла это спокойнее, чем накануне, - документы ее  уже  два
раза проверяли. Опять откуда-то из-под пальто достала паспорт.
   Патрульный перелистал, поднял глаза на Ксению, долго сверял ее  лицо  с
фотографией, но паспорта не вернул.
   - Пройдемте в комендатуру, гражданка!
   - Нет, нет! - вскрикнула она. - Зачем? Я с детьми...
   - Дети подождут, вы скоро вернетесь.
   Девочки заплакали, вцепились в мать.
   - Пройдемте, гражданка! - еще строже повторил патрульный.
   Ксению увели. В дверях  она  обернулась,  взглянула  последний  раз  на
дочек, лицо было залито слезами.
   Саша обнял девочек, они бились в его руках, маленькие, несчастные.
   - Ну, девочки, перестаньте! Мама за  билетами  пошла.  Билеты  получит,
вернется за вами, вы и поедете.
   Так он их успокаивал, хотя  был  уверен,  что  Ксению  не  отпустят,  а
пришлют кого-нибудь из комендатуры, уведут детей и заберут чемодан.
   Но никто не приходил.
   И Саша начал нервничать. А тут еще по радио передавали последние  слова
подсудимых.
   Пятаков: "Через несколько часов вы вынесете ваш приговор. И вот я  стою
перед вами  в  грязи,  раздавленный  своими  собственными  преступлениями,
лишенный всего по своей  собственной  вине,  потерявший  свою  партию,  не
имеющий друзей, потерявший семью, потерявший самого себя..."
   Радек "Граждане судьи! После того как я  признал  виновность  в  измене
родине, всякая возможность защитительных речей исключена..."
   Что-то захрипело в репродукторе, разобрать было можно только  отдельные
слова.
   - "...получал директивы и письма от  Троцкого,  которые,  к  сожалению,
сжег... Мы, и я в том числе, не можем требовать  никакого  снисхождения...
Хочу одного... встать на место казни и своей кровью смыть пятно  изменника
родины".
   Все вранье, все придумано.
   И все  признались.  Люди  с  легендарными  биографиями,  своими  руками
создавшие это государство, подтвердили, что толкали собственную  страну  в
пропасть. Пытки? Дьяков  к  нему  пыток  не  применял.  К  тому  же  пытки
связывались в его представлении со  средневековьем,  с  инквизицией.  Дико
думать, что в наше время поджаривают пятки, вбивают  клинья  под  коленную
чашечку, подвешивают за ноги, а под головой разжигают  костер  или  делают
"шпигованного зайца" - проводят по голой  спине  несколько  раз  валком  с
вбитыми гвоздями и вырезают целые полосы кожи и мяса.  Нет,  искалеченного
человека на суд не выставишь. Бьют, наверное, смертным боем. Так бьют, что
никто не выдержит. Поэтому оговаривают себя.
   Саша поглядел на часы.  Почти  час  назад  увели  Ксению,  а  никто  за
девочками не приходил. Скоро прибудет 116-й, что  делать,  если  Ксения  к
этому времени не вернется?!
   Самому отвести девочек в комендатуру? Забрали мать, берите и  детей!  А
они ответят: "Тебе какое дело? Чего вмешиваешься? Без тебя  знаем,  что  у
детей есть мать. Почему хлопочешь? Ты ей кто?  Кем  приходишься?  Предъяви
документы! Ага, ссылку отбывал в Кежме,  оттуда,  значит,  с  Павловыми  и
знаком. Потому и заботишься. Вот,  оказывается,  с  кем  был  связан  враг
народа Павлов - с  ссыльным  контрреволюционером,  он  тебя  и  освободил,
понятно! Чтобы ты снова вредил и  гадил!  Задержать  его,  сукиного  сына!
Нашелся ходатай, нашелся адвокат!" И заметут, загребут пока "для выяснения
личности", а там и новый срок припаяют.
   Но что делать, если ребята ему купят билет, а за девочками  не  придут?
Они дремали, привалившись друг к дружке. Оставить здесь? В конце концов их
должны забрать, обязаны забрать! Не могут же бросить  на  произвол  судьбы
малолетних детей! Да еще на вокзале!
   Саша оглядывался в сторону кассы: не начали ли продавать  билеты.  Черт
возьми, хоть бы поезд опоздал! Он взглянул  на  часы  -  пятнадцать  минут
оставалось до прибытия 116-го. И тут же началось движение у кассы, видимо,
появился кассир, значит, поезд придет вовремя. Толпа у кассы сгрудилась, и
Саша потерял из виду ребят.
   Теперь он уже  не  отрываясь  смотрел  в  ту  сторону,  где  находилась
привокзальная комендатура, прислушиваясь в то же время к  голосу  диктора,
объявлявшего по радио приговор:
   "Пятакова, Серебрякова,  Муралова,  Дробниса,  Лифшица,  Богуславского,
Князева, Ратайчак, Норкина, Шестова, Турок, Пушина, Граше - к расстрелу.
   Сокольникова и Радека - к десяти годам..."
   Окончание приговора  он  пропустил  мимо  ушей:  из  комендатуры  вышли
четверо военных, двое свернули к кассе, а двое направились в  их  сторону.
Нет, прошли мимо. Забыли, что ли, в комендатуре про детей?
   Как  всегда,  когда  открывалась  касса,  задвигалась  и  Сашина  общая
очередь. Она не убавлялась, а, наоборот, прибавлялась, в нее вставали  те,
кто отходил, кто сидел в стороне на вещах, уточняли,  кто  за  кем  стоит,
спорили. И когда через пять минут  касса  закрывалась,  очередь  мгновенно
успокаивалась, все разбредались по своим местам, чтобы снова погрузиться в
безнадежное ожидание.
   Так было и на  этот  раз,  хотя  билеты  продавались  дольше  обычного,
достались даже кое-кому из общей очереди.  Значит,  ясно:  командировочные
получили билеты.
   И только Саша об этом подумал, как увидел Вартаняна, тот  проталкивался
к нему, помахивая билетом:
   - Давай быстрей! Ребята уже побежали.
   - Какой вагон?
   - Пятый, - торопливо ответил Вартанян. - Давай!
   Девочки открыли глаза. Маленькая снова заплакала.
   - Тихо, Лина, тихо!
   - Это что, твои? - вытаращил глаза Вартанян.
   - Да не мои, не мои, - с отчаянием произнес Саша,  -  чужие  дети,  но,
понимаешь, я как-то должен их пристроить!
   - Пристраивай быстрей, не ковыряйся!
   И умчался.
   Что делать?! Все пропадает. Ну что за проклятая судьба у него! Если  не
уедет с этим поездом, то застрянет здесь навечно. Но что делать?  За  ними
должны прийти! По всей стране идут аресты, сажают отцов, матерей, куда-то,
наверное, определяют их детей. И этих определят.
   Он беспомощно огляделся по сторонам и встретился глазами с  женщиной  в
черном плюшевом  жакете,  она  сидела  неподалеку  от  них.  Немолодая,  с
простым, приятным, открытым лицом. Видела, как уводили Ксению, тоже небось
жалеет девчонок.
   - Гражданочка, не приглядите за девочками? У меня  билет  на  поезд,  я
опаздываю! Помогите, а?
   - Ой, не можу, сынок, не можу. Не  обижайси.  -  Женщина  поманила  его
пальцем, мол, наклонись.
   Саша наклонился к ней. В вырезе платья виднелась  тесемка  с  нательным
крестиком.
   - Послухай, сынок. Никто тебе не подмогнет. Нынче,  сынок,  кругом  все
боимся.
   Страх съел в людях доброту, милосердие, совестливость, все съел.  Но  и
ему нельзя задерживаться ни на минуту Что, ему больше всех надо,  в  самом
деле?! Саша взял чемодан. Девочки смотрели на него.
   Нет, черт возьми, он не может их бросить! Не может уйти! Он никогда  не
простит себе этого! Всю жизнь будет терзаться!  Он  отведет  сейчас  их  в
комендатуру, и будь что будет!
   Как бы только умудриться подхватить их на руки, так он быстрее добежит,
жалко, черт возьми, не выменял чемодан на мешок, легче было бы.
   - Ну-ка, - сказал он девчонкам, - давайте ко мне! - И осекся.
   Откуда-то сбоку вынырнули те  же  двое  патрульных.  Один  взял  Ксении
чемодан и узел, другой сказал девочкам:
   - Идемте, девочки... Идемте, идемте... К маме идемте...
   Конец фразы Саша не расслышал. Расталкивая людей, он бросился к  двери,
выскочил на перрон.
   Перед ним, набирая скорость, прошел последний вагон 116-го.



10

   Ночь была беспокойной для Власика - начальника охраны товарища Сталина.
Предстояла сложная и  ответственная  операция:  сменить  товарищу  Сталину
шапку и сапоги.
   Сталин не любил менять одежду, даже когда  зимняя  одежда  менялась  на
летнюю или, наоборот, летняя на зимнюю, он требовал то, что носил  прошлой
зимой или прошлым летом. Шить на себя запрещал,  обмеривать  свою  фигуру,
примерять сшитое не позволял никому, терпеть не мог, чтобы кто-то  возился
за его спиной. Если соглашался что-нибудь заменить, то только на  готовое.
С бельем, носками,  рубашками,  брюками,  кителем  приспособились.  Власик
хорошо знал размеры  товарища  Сталина,  даже  подобрал  одного  бойца  из
охраны, по  комплекции  точь-в-точь  товарищ  Сталин.  По  старому  кителю
товарища Сталина кроили новый, на этом бойце и  проверяли.  Власик  только
внимательно  следил  за  брюшком  товарища  Сталина:  на   какую   дырочку
подтягивает или, наоборот, отпускает поясной ремешок.
   С переменой шапок тоже наловчились. Шапки и  фуражки  товарищу  Сталину
изготовляли по уже известному размеру, образцу и форме, клали  на  вешалке
рядом со старой шапкой или фуражкой. Товарищ Сталин надевал ее, и  если  в
ней уходил, то, значит, все в порядке,  будет  носить.  Если  же  надевал,
потом снимал, брался снова за старую, то носить не  будет,  шить  придется
другую.
   Но в эту ночь надо было заменить не только шапку, но  и  сапоги  -  вот
какая проблема! Старые совсем стоптались: так товарищ Сталин  их  заносил.
По разношенным сапогам и шили новые,  учитывая,  что  у  товарища  Сталина
плоскостопие и на левой ноге шесть пальцев. Сапоги отвозили сапожнику,  по
ним он кроил и через неделю выдавал новые. Ночью сапоги ставили  у  дивана
рядом со старыми и со страхом ждали утра. Во время такого  ночного  бдения
Власик выпивал бутылку коньяка.  Утром  товарищ  Сталин  вставал,  надевал
новые сапоги, прохаживался по комнате, подходил к  зеркалу,  смотрел,  как
они выглядят, и, если все было хорошо,  вызывал  завтрак.  Но  если  новые
сапоги были неудобны или чем-то  не  нравились  товарищу  Сталину,  он  их
снимал, надевал старые, требовал Власика и молча бросал ему под ноги вновь
пошитые. Власик поднимал их и удалялся.
   Летом, конечно, бывало проще.  Летом  на  даче  товарищ  Сталин  иногда
прохаживался в легких туфлях, и поставить новые сапоги рядом со старыми не
представляло  никакой  трудности.  А  сейчас  -   зима,   товарищ   Сталин
разувается, уже сидя на диване, и тут же рядом с  диваном  ставит  сапоги.
Товарищ Сталин спит чутко, ночью не войдешь -  услышит  шорох,  проснется,
выхватит из-под подушки пистолет и шарахнет - вот и принес новые сапоги...
Единственное, что оставалось, - дождаться, когда товарищ Сталин  выйдет  в
туалет, он теперь и ночью стал выходить.  Все  зависело  от  расторопности
дежурного.
   Сегодня удалось поставить. И все равно Власик волновался:  с  вечера  у
товарища Сталина  было  плохое  настроение,  угрюмый  был,  ни  с  кем  не
разговаривал, только предупредил - на десять утра вызван  Ежов.  Необычно,
что так рано, товарищ Сталин ложился поздно и вставал поздно, а тут лег  в
двенадцать, почитал немного и свет потушил ровно в час.
   Товарищ Сталин встал  в  девять,  вышел  в  туалет,  умылся,  побрился,
вернулся, надел _новые_ сапоги, прошелся по комнате,  подошел  к  зеркалу,
осмотрел их и - о, радость  -  нажал  звонок  к  подавальщице,  потребовал
завтрак. Значит, сапоги понравились! Пронесло! Ну а шапка по  сравнению  с
сапогами - мелочь! Если и с шапкой обойдется, то после того,  как  товарищ
Сталин уедет, Власик всей охране прикажет выдать по сто граммов водки.


   В  десять  часов  явился  Ежов.   Сталин   еще   завтракал,   предложил
позавтракать Ежову.
   Ежов поблагодарил, сел. Наливая ему чай, Сталин  отодвинул  лежащие  на
столе бумаги, перехватил взгляд, брошенный на них Ежовым, там лежал и  его
"труд". После убийства Кирова Ежов затеял писать книгу: "От  фракционности
к открытой контрреволюционности". Всех охватил писательский  зуд.  Горький
виноват - объявил, что  в  литературу  должны  прийти  "бывалые"  люди,  и
собственным примером показал - писателем может стать обыкновенный босяк. И
Ежов подался в  писатели,  да  еще  ЕМУ  подсунул  свою  писанину,  просил
посмотреть и дать указания.
   - Вашу рукопись я начал читать. Дочитаю -  поговорим.  Принесли  тезисы
доклада?
   - Принес.
   Ежов открыл портфель, вынул листки с тезисами своего доклада о Бухарине
и Рыкове на предстоящем Пленуме ЦК.
   Сталин  просмотрел  тезисы.  Слепил  разные  показания  на  Бухарина  и
Рыкова... Все прямо, все в лоб, для Ежова  сойдет...  Ладно!  Политическую
часть дополнит Микоян, выступит как содокладчик.
   - Хорошо, - Сталин вернул Ежову тезисы, - от кого ожидаете возражения?
   - Только от  товарища  Орджоникидзе.  Еще  на  декабрьском  Пленуме  он
пытался меня сбить. А теперь  разослал  по  заводам  людей,  они  собирают
материал на арестованных.
   Помешивая ложкой чай, Сталин смотрел, как растворяются на  дне  остатки
сахара. "Собирает материал..." Сукин сын! Ленин  в  последние  годы  жизни
отстранил его от себя, увидел  -  человек  недалекий,  горячий,  поступков
своих не обдумывает, политик никакой. ОН тогда поддержал  Серго,  сохранил
на руководящей работе в Закавказье, потом взял в Москву, ввел в Политбюро.
Серго его слушался, хорошо боролся с оппозицией, но с тридцатого года стал
проявлять свой истинный  характер  и  вместе  с  Кировым  начал  оказывать
сопротивление. Именно после убийства Кирова и  наступил  разрыв  -  что-то
пронюхал, что-то знает, но молчит. Собирался  ехать  в  Ленинград,  ОН  не
пустил:
   - Ты что?! С твоим сердцем?! Хочешь, чтобы партия хоронила  двух  своих
руководителей?! Запрещаем.
   Подчинился. Не поехал. Но не смирился. Не поддержал суда над Зиновьевым
- Каменевым, противится аресту Бухарина и Рыкова. Совсем на днях остановил
во дворе Кремля жену Бухарина, говорил  с  ней...  Ведь  они  с  Бухариным
друзья. Четыре года  у  него  в  Наркомтяжпроме  Бухарин  ведал  наукой  и
техникой, каждый день виделись, о чем разговаривали?
   На Пленуме  ЦК  Орджоникидзе  должен  сделать  доклад  о  вредительстве
троцкистов и бухаринцев в промышленности. Какой доклад  сделает?  Разослал
по  заводам  своих  порученцев.  Зачем  разослал?   Собрать   материал   о
вредительстве? Такой материал ему может предоставить Ежов, сколько угодно,
пожалуйста.  Не  желает  дорогой  Серго  пользоваться   его   материалами.
Каганович - нарком путей сообщения - работает в контакте с НКВД, а товарищ
Орджоникидзе не желает работать в таком контакте. Наоборот, демонстративно
игнорирует НКВД. Два месяца назад, на  декабрьском  Пленуме  ЦК,  прерывал
доклад Ежова, все молчали, весь Пленум молчал, а  он  прерывал  вопросами,
сбивал Ежова, показывал, что  не  доверяет  ему.  И  теперь  не  доверяет,
требует освобождения вредителей. И  что  вообще  значит:  "верю"  или  "не
верю"?  Такого  понятия  для  члена  партии  не  существует  и  не   может
существовать. Для члена партии есть  только  одно  понятие:  "Борюсь  я  с
врагами партии или нет".
   Все   условия   были   созданы   товарищу   Орджоникидзе:    авторитет,
популярность, титул  "главного  командарма  промышленности",  а  какой  он
командарм  промышленности?  Пятаков  и  другие  хозяйственники   за   него
работали. На одном заседании коллегии Наркомата Серго насел  на  какого-то
директора завода, требовал чего-то.
   - Григорий Константинович, - ответил ему хозяйственник,  -  есть  такая
французская поговорка: "никакая самая прекрасная  женщина  не  может  дать
больше того, что она может дать".
   Серго ударил кулаком по столу:
   - Тогда пусть даст два раза!
   Вот так, на таком уровне он руководит. Как был ветеринарным фельдшером,
так им и остался.  А  почет  ему,  его  именем  названы  города,  поселки,
станицы,  колхозы,  совхозы,  железные  дороги,  в  прошлом   году   пышно
отпраздновали пятидесятилетие.  Что  еще  человеку  надо?  Нет,  не  хочет
бороться с врагами.
   - Что за материалы привезли люди Орджоникидзе? - спросил Сталин.
   -  Будут  утверждать,  что  дела  идут   хорошо,   планы   выполняются,
вредительства нет.
   - Что добыто от Папулии Орджоникидзе?
   - Следствие ведется в Тифлисе.
   Папулия был старшим братом Серго. Заместитель  начальника  Закавказской
железной дороги. Старый член партии.  До  революции  работал  на  железной
дороге телеграфистом, дежурным  по  станции:  Сталин  его  хорошо  помнил.
Веселый был, но  легкомысленный.  Не  подводил,  нет,  но  легкомысленный.
Некультурный, не хотел учиться. Серго тоже не большой  грамотей,  но  хоть
книгу иной раз откроет, а Папулия - нет. Общительный человек,  энергичный,
но  больше  пара,  чем   дела.   Бравировал   своей   резкостью,   щеголял
правдой-маткой. Эпикуреец, любил охоту, любил  застолья,  хороший  тамада,
шутник. Когда у него спрашивали: "Вы брат  Орджоникидзе?"  -  он  отвечал:
"Нет! Это Серго мой  брат".  Берию  ненавидел.  Приходил  в  Заккрайком  и
громко, при всех работниках  аппарата  спрашивал:  "Этот  потийский  жулик
будет сегодня принимать?" Конечно, Берия обижался.  На  что  обижался?  На
слово "жулик" или на слово "потийский"? Он ведь не из города  Поти,  а  из
какой-то  деревушки  поблизости.  Ладно.  Папулию  Берия  правильно  велел
арестовать, доказательства представил убедительные. Но  на  Серго  это  не
подействовало, не покорился, чтобы спасти брата. Наоборот, не верит в  его
виновность: "Пусть положат мне на стол его показания", требует свидания  с
Папулией, всячески поносит Лаврентия Берию, поносит  Ежова  и  органы,  не
сделал выводы из ареста своего старшего и любимого брата.
   Сталин   кончил   завтракать,   отодвинул   стакан,   вызвал    звонком
подавальщицу.  Ежов,  придерживая  двумя   пальцами   подстаканник,   тоже
отодвинул свой стакан.
   Вошла Валечка, убирая со стола, приветливо спросила:
   - Поели, Иосиф Виссарионович?
   - Да. Спасибо.
   Пока Валечка ставила посуду на поднос, снимала скатерть, вытирала стол,
Сталин прошелся по комнате,  остановился  у  запертой  зимой  застекленной
двери на веранду. На веранде лежал снег -  Сталин  запретил  его  убирать,
никто к двери не подойдет - следы останутся. Нетронутый  снег  за  стеклом
возле дома успокаивал.
   Много общего в характере у Серго с братом.
   Оба горячие, несдержанные, Серго, конечно, пообтесанней,  а  Папулия...
Его боялись арестовывать. Револьвер вс