общества нет и вряд  ли  может  быть.  Но  общество,
которое _стремится_ стать совершенным,  это  уже  прекрасное  общество,  -
сказал Саша.
   - Что-то не видно, чтобы наше общество к этому стремилось.  Общество  -
это люди, а мы их превращаем в нелюдей,  -  Всеволод  Сергеевич  встал,  -
пойду. Завтра вам на работу. Видите, даже плотничать вам доверили, а мне и
этого нельзя.
   Саша засмеялся, показал на хозяина.
   - У меня протекция. Савва Лукич помог.
   - А чего не помочь? - сказал Савва Лукич.  -  Кончать  надо  работу-то.
Начальство велит.
   - Вот и взяли бы меня.
   - Ты человек умственный, ученый, тебе наша работа нехороша покажется.
   Всеволод Сергеевич ушел.
   Саша перечитал  мамины  письма,  снова  просмотрел  Варины  приписки  -
короткие, сдержанные, но даже  в  них  находил  он  тайный  смысл.  "Живу,
работаю, скучаю... Ждем тебя".
   И он писал ей так же коротко: "Милая Варенька, когда я  получаю  почту,
то сразу же смотрю, есть ли что-нибудь от тебя". Может быть, и она  что-то
увидит за его словами. Большего он не мог себе позволить. В Москве  он  не
выказывал ей особого интереса, сейчас такой интерес может показаться  лишь
тоской по воле, по знакомым, просто по женщине. Саша не хотел  быть  ложно
понятым.
   Может быть, написав: "Как бы я хотела знать, что ты сейчас делаешь?"  -
она и повела себя более смело, более решительно,  а  может  быть,  он  это
придумал, просто хотела поддержать его: добрая девочка, с добрым  сердцем.
"Живу, работаю, скучаю... Ждем тебя". Конечно,  что-то  за  этим  все-таки
есть... Что бы там ни было, но и этих скупых ее приписок  он  дожидался  с
волнением. Варина твердая уверенность в будущем обнадеживала и его.
   Мамины письма были спокойны, он просил ее поискать в ящиках письменного
стола его институтскую зачетную книжку и шоферские права (при обыске их не
забрали)  и,  если  найдет,  пусть  сохранит  до  его  приезда,  они   ему
понадобятся. Написал единственно для того, чтобы успокоить ее,  уверить  в
своем скором возвращении, укрепить в ней надежду на свое освобождение. Сам
он на освобождение не надеялся. Попросил  также  прислать  некоторые  свои
книги о Великой французской революции. Он много занимался  ее  историей  в
школе, собирал книги, хотел перечитать. И еще  написал,  что  работает  на
строительстве молочной фермы, работа приятная, платят хорошо,  хватает  на
еду и жилье, так что денег ему высылать не надо.
   Он долго писал письмо. Даже старуха с печи ему сказала:
   - Зачем глаза маешь? Стели постелю, ложись.
   - Завтра обратная почта пойдет, - ответил Саша, - надо дописать.
   Он поздно лег и проснулся, когда Савва Лукич уже завтракал.
   - Я мигом, Лукич!
   Саша быстро оделся, умылся, принялся за  яишню  -  она  уже  стояла  на
столе.
   Старик вышел во двор.
   - Иди, - сказал ему вслед Саша, - я тебя бегом догоню.
   Савва Лукич тут же вернулся.
   - Кошевка с милицией...
   - К нам?
   - Кто знат?
   Ничего не собрано, ничего не готово. Саша метнулся было к письмам -  не
хотел, чтобы их трогали чужие руки, но он ничего не успеет собрать. Ладно,
подождут, никуда не денутся.
   Вот и все. Кончается жизнь на Ангаре. Где, в  каком  лагере  она  будет
продолжаться? Наверно, никогда он больше не увидит маму, не  увидит  отца,
не увидит Варю. Он вынул папиросу из пачки, закурил. Посмотрел в окно, оно
заиндевело, ничего не видно. Прислушался. И скрипа полозьев не слышно.
   Хлопнула калитка. Открылась дверь - вернулся Савва Лукич.
   - Пронесло, Саня, - он перекрестился, - слава те Господи.
   - Куда поехали?
   - За тот угол завернули.
   "Тот" означало второй угол, первый угол назывался "этот". За кем же? За
Масловым, наверно.
   - Лукич, я туда забегу, а потом на работу.
   - Иди, иди, - сказал старик, - не торопись, управимся.
   Кошевка ждала у дома, где жил Маслов. Тут же стояли Всеволод  Сергеевич
и Петр Кузьмич.
   И только Саша подошел, в дверях показался Михаил  Михайлович  Маслов  с
чемоданом в руке и рюкзаком за плечами. Когда успел собраться? Неужели жил
с приготовленным чемоданом?
   Впереди Маслова  шел  милиционер  с  винтовкой  и  сзади  милиционер  с
винтовкой, высокий прямой парень с презрительно сжатыми губами.
   Маслов положил чемодан в сани, снял с плеча и туда же  положил  рюкзак,
повернулся к Всеволоду Сергеевичу. Они обнялись, поцеловались. И с  Петром
Кузьмичом обнялся и расцеловался.  Саше  протянул  руку.  Саша  пожал  ее,
посмотрел Михаилу Михайловичу в глаза, спросил:
   - Вы ничего не хотите передать Ольге Степановне?
   - У Всеволода Сергеевича есть адрес, он напишет.
   И, подумав, добавил:
   - Спасибо, что вспомнили...



2

   Саша пошел на стройку. Мужики на нижнюю обвязку  ставили  брусья  через
каждые два метра, отделяя одно стойло от другого. Ставили в  "шип",  чтобы
создать жесткую конструкцию. Работа красивая, точная. Саша поражался,  как
все это делается такими немудреными инструментами: топор, пила и  ножовка,
долото,  стамески,  рубанок,  фуганок,  скобелка;  как  достигается  такая
точность с помощью отвеса уровня-ватерпаса.
   И он мог бы делать такую  работу,  но  сегодня  запоздал  и  его  опять
поставили тесать бревно для верхней обвязки.
   - Проводил товаришша? - спросил Савва Лукич.
   - Проводил.
   - Куда его угнали-то? - поинтересовался смуглый, горбоносый,  сухопарый
мужик Степан Тимофеевич.
   - Кто знает, - ответил Саша.
   - Может, срок вышел, - сказал Савва Лукич.
   - На волю,  значит?  -  усмехнулся  Степан  Тимофеевич.  -  На  волю  с
милиционером не отправляют.
   - В Кежме мужики толкуют -  убили  кого-то  из  начальства,  в  газетах
пишут, - сказал другой мужик, его тоже звали Степан, но не  Тимофеевич,  а
Лукьянович, - а убил его троцкист, что  против  колхозов,  чтобы,  значит,
распустить колхозы энти.
   - А куды их теперича распускать, - усмехнулся Степан Тимофеевич, - чего
раздавать-то? Чем наделять? Все порушили...
   - Ну, ладно, - Савва Лукич опасливо посмотрел по сторонам, -  ты  того,
не больно-то, значит.
   - Чего не больно-то?!
   - А то, что все, значит, от Бога, - сказал Савва Лукич, -  как  Господь
Бог устроил, так, значит, и идет.
   - Бог, Бог, все на Бога валите, - желчно ответил Степан  Тимофеевич,  -
где она, ваша церква? Бог за тебя ничего не сделат, коровник ентот  срубит
тебе Бог? Коров губим, коровник рубим.
   - А ты не руби, - сказал третий мужик, Евсей, как его по отчеству, Саша
не знал, звали его просто Евсей, иногда прибавляли неприличную рифму.
   - Куды уйдешь от ентого? - злобно ответил Степан Тимофеевич. -  Вот,  -
он показал на Сашу, - кончат срок - уедут, хоть куда. А  нам,  хрестьянам,
никуда дороги нет. Беспашпортные мы. Держат на одном месте - не шевелься!
   - Какая змея тебя донимат?!  -  сказал  Савва  Лукич.  -  Услышит  кто,
разбазланит, знаешь, чего от этого быват?
   - Знаю, - угрюмо ответил Степан Тимофеевич, - оттого  и  погибаем,  что
молчим, уду съели.
   - Наше дело работа, весь уповод проговорили.
   Действительно, приближался полдень. И они снова принялись за работу.
   Мужики хотят поговорить, но, видно, Саша им мешает - чужой человек, при
чужом человеке лучше держать язык за зубами...


   Через неделю-другую вызвали в Кежму  Петра  Кузьмича,  через  сельсовет
приказали: явиться такого-то числа.
   - Может, отпускают, а?  -  он  заглядывал  в  глаза  Саше  и  Всеволоду
Сергеевичу. - Срок-то мой еще в ноябре кончился.
   - А чего же вы тут сидели, если кончился? - спросил Саша.  -  Напомнили
бы.
   - Опасно напоминать, Александр Павлович, напомнишь, а  они  тебе  новый
срок пришьют... Ведь не увезли меня, как Михаила Михайловича. И  статья  у
меня не политическая.
   - Не политическая! - усмехнулся  Всеволод  Сергеевич.  -  Экономическая
контрреволюция, ничего себе  статейка.  Ладно,  отправляйтесь  в  Кежму  -
узнаете и нам потом расскажете.
   Петр Кузьмич ушел в Кежму, Всеволод Сергеевич сказал Саше:
   - А ведь могут и отпустить  -  машина  бюрократическая...  Срок  вышел,
никаких распоряжений нет, черт его знает, посмотрим!
   К вечеру вернулся Петр Кузьмич,  радостный,  возбужденный.  Освобожден!
Показал бумажку. "За  отбытием  срока  заключения...  подпадает  под  п.II
Постановления СНК о паспортной системе". Значит, минус - не может  жить  в
больших городах.
   - А зачем мне большие города, - возбужденно говорил Петр Кузьмич, -  не
нужны мне большие города. Родился я и вырос в  Старом  Осколе,  там  жена,
дочери, родня. Там и буду жить.
   - Деньги на проезд у вас есть? - спросил Саша.
   - Доберусь... До Кежмы с почтарем договорился, только вещички положит -
десятка. Билет до Старого Оскола, думаю, рублей, наверно, 25-30. В  общем,
в полсотни уложусь. Полсотни у меня найдется.
   - А пить, есть...
   Петр Кузьмич махнул рукой.
   - С голоду не помру.  Сухарей  хозяйка  насушит,  рыбки  вяленой  даст,
яичек, кипяток на станциях бесплатный... Не беспокойтесь, доберусь.
   На другой день с попутной  колхозной  подводой  Петр  Кузьмич  уехал  в
Кежму. Всхлипнул, прощаясь с Сашей, со Всеволодом Сергеевичем, -  стыдился
своей удачи.
   - Бог даст, и с вами все обойдется.
   - Бог даст, Бог даст, - ласково-насмешливо повторил Всеволод Сергеевич,
- живите там спокойно, лавку не заводите!
   - Что вы, Всеволод Сергеевич, - старик отпрянул в испуге, - какая лавка
по нынешним временам. Возьмут продавцом - спасибо!
   - Идите лучше в сторожа, - сказал Всеволод Сергеевич.
   - Это почему же?
   - В магазине материальная ответственность, в случае чего придерутся.  А
в сторожах - сидите в шубе, грейтесь...
   - Нет уж, Всеволод Сергеевич, как же можно? Я свое дело с детства знаю,
я еще пользу могу принести.
   Последние слова он произнес, уже взобравшись в  сани...  Возчик  дернул
вожжами, лошади тронулись.
   - Прощайте, дай вам Бог, - крикнул Петр Кузьмич.
   - Ничего не понял человек, - мрачно произнес Всеволод Сергеевич.


   Освобождение Петра Кузьмича немного приподняло настроение.  К  тому  же
вскоре пришло известие: в деревне Заимка освобожден ввиду окончания  срока
отец Василий. Значит, не всеобщая акция, а частичная, не всех чохом,  а  с
разбором.
   Однако еще через неделю к коровнику прибежала девчонка и,  став  против
Саши, сказала:
   - Севолод Сергеич тебя кличут.
   Девчонка эта была дочерью  хозяйки  Всеволода  Сергеевича.  Саша  сразу
понял: Всеволода Сергеевича отправляют.
   Саша застал его бодрым, деятельным, собирающим вещи. Раньше он  томился
в неизвестности, в ожидании, теперь все решилось - опять дорога; теперь он
твердо знал, что его ждет; для того, что его ждет, нужны силы, нужно  быть
готовым ко всему.
   - Вам приказано явиться? - спросил Саша.
   - За мной приедут из Кежмы.  А  в  Кежме,  видимо,  последний  этап  на
Красноярск. Вы в него не попали - это вселяет надежду. Впрочем, этапов еще
будет много, Саша, так что будьте готовы ко всему... Это вам,  -  Всеволод
Сергеевич указал на пачку книг, - вы не большой любитель философии, но тут
есть интересные книжонки, а мне их  тащить  с  собой...  Да  и  все  равно
отберут... Вас отправят - оставьте кому-нибудь, в крайнем случае бросьте.
   - Спасибо, - сказал Саша, - чего вам не хватает для дороги?
   - Вроде все есть.
   - Ничего у вас нет, - сказал Саша, - белья теплого нет?
   - Я к теплому не привык, хожу в обычном. Да и зима кончается.
   - У меня фланелевое есть - две пары. Носки  шерстяные,  лишний  свитер,
возьмите.
   - Саша, ничего не надо... Уголовные все отберут.
   - До Красноярска не отберут... Перчатки я ваши видел, в них по Невскому
разгуливать.
   - Нет, перчатки мои еще хороши...
   - Я вам дам  верхонки,  хорошие  лосиные  рукавицы,  натяните  на  свои
перстянки - тепло будет. Обувь?
   - Обувь у меня прекрасная, видите, валенки  подшитые.  Хватит,  Саша...
Все есть. Денег нет. Но теперь государство берет меня на свое иждивение.
   - Откуда вы знаете, что за вами приедут?
   - Знаю, - коротко ответил Всеволод Сергеевич.
   Вещей у Всеволода Сергеевича оказалось  немного  -  один  туго  набитый
заплечный мешок.
   - Вот и собрал.
   Всеволод Сергеевич присел на лавку.
   - Что я вам хочу сказать, Саша, на прощание. Мне грустно расставаться с
вами, я полюбил вас. Хотя, как теперь говорят, мы с вами по разные стороны
баррикады, но я вас уважаю. Уважаю не за то,  что  вы  не  отступились  от
своей веры - таких, как вы, еще много. Но ваша  вера  не  похожа  на  веру
других - в ней  нет  классовой,  партийной  ограниченности.  Вы,  сами  не
сознавая, выводите свою веру оттуда, откуда выходят  все  истинные  идеалы
человеческие.  И  это  я  в  вас  ценю.  Но  я  старше,  опытнее  вас.  Не
превращайтесь  в  идеалиста.  Иначе  жизнь  уничтожит  вас  или,  это  еще
страшнее, сломает вас, а тогда...  Простите  меня  за  прямоту:  идеалисты
иногда  превращаются  в  святых,  но  чаще  -  в  тиранов  и   охранителей
тиранства... Сколько зла на земле прикрывается высокими идеалами,  сколько
низменных поступков ими оправдывается. Вы не обижаетесь на меня?
   Саша усмехнулся.
   - Что вы, Всеволод Сергеевич! Разве можно обижаться? Скажу только одно:
я не идеалист в вашем понимании. Я идеалист в моем понимании:  нет  ничего
на свете дороже и святее человеческой жизни и человеческого достоинства. И
тот, кто покушается на человеческую жизнь,  тот  преступник,  кто  унижает
человека в человеке, тот тоже преступник.
   - Но преступников надо судить, - заметил Всеволод Сергеевич.
   - Да, надо судить.
   - Вот уже слабинка в ваших рассуждениях. А судьи кто?
   - Не будем входить в дебри вопроса. Я повторяю, самое ценное на земле -
человеческая жизнь и человеческое достоинство.  Если  этот  принцип  будет
признан главным, основополагающим идеалом, то со временем люди  выработают
ответ и на частные вопросы.
   Всеволод Сергеевич прислушался. У дома раздался скрип саней.
   - Так, это за мной.
   - Задержите их, я сейчас вернусь, - сказал Саша.
   Он выскочил  из  дома,  у  крыльца  стояла  кошевка,  в  ней  возчик  и
милиционер.
   Саша прибежал домой, схватил пару фланелевого белья, свитер,  верхонки,
вернулся к Всеволоду Сергеевичу.
   - Ну зачем вы все это? - поморщился  Всеволод  Сергеевич.  -  Смотрите,
"сидор" мой набит.
   - Ничего, втиснем, открывайте!
   Они сложили все в мешок.
   - Да, - сказал Всеволод Сергеевич, - вот адрес Ольги Степановны,  город
Калинин. Я письмо написал, надеюсь послать из Красноярска. Но  там,  может
быть, привезут прямо в тюрьму. Поэтому напишите вы ей - из двух писем одно
дойдет наверняка.
   Саша положил бумажку с адресом в карман.
   Милиционер и возчик кончили пить чай, вышли на улицу.
   Всеволод Сергеевич оделся, взял мешок, опустил его на пол.
   - Ну что же, попрощаемся, Саша.
   Они обнялись, расцеловались.
   Всеволод Сергеевич зашел на кухню, попрощался с хозяевами  и  вышел  на
улицу, положил мешок в сани.
   В дверях стояла девчонка, дочь хозяйки, в накинутой на плечи шубейке.
   - Ну, еще раз!
   Всеволод Сергеевич и Саша расцеловались.
   Всеволод Сергеевич сел в сани, укрыл ноги полостью, весело проговорил:
   - Тронули, что ли!
   Сани заскрипели...
   Саша стоял, смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом.
   И девочка стояла в дверях, смотрела.
   Ссыльных в Мозгове осталось  только  двое:  Саша  и  Лидия  Григорьевна
Звягуро.



3

   А на Арбате жизнь  продолжалась  по-прежнему,  будто  не  было  ссылок,
тюрем, лагерей, не было заключенных.
   Знакомые заключенных, знакомые этих знакомых жили, как и жили. О них, о
рядовых тружениках, об их славных делах  писали  в  газетах,  сообщали  по
радио, говорили на собраниях.
   О таких, как Саша Панкратов, тоже писали в газетах, сообщали по радио и
говорили на собраниях, но как о врагах, которых надо  уничтожить.  И  тех,
кто им сочувствует, тоже надо уничтожить.
   Так как никто не хотел быть уничтоженным, то никто не выражал  сомнения
в том, что надо уничтожать людей, суда над  которыми  не  было  и  о  вине
которых узнавали из коротких газетных сообщений.
   Безопаснее было вообще о них не  говорить.  Лучше  говорить  о  другом.
Например, об отважных полярных летчиках,  вывозивших  в  прошлом  году  со
льдин  Ледовитого  океана  экипаж  потерпевшего  кораблекрушение  парохода
"Челюскин". А если и приходила кому-нибудь в голову мысль, что спасение из
тюрем невинных людей не менее важно, чем спасение "челюскинцев", то  вслух
эту мысль не высказывали.
   Юрий Денисович Шарок носил теперь шпалу - старший оперуполномоченный  -
и  подчинялся  непосредственно  начальнику  первого  отделения  Александру
Федоровичу Вутковскому и его заместителю Штейну.
   Вутковский  и   Штейн   ценили   Шарока:   серьезный,   добросовестный,
исполнительный работник. И  перспективный.  Перспективным  считался  здесь
тот, кто мог не только "расколоть" подследственного, не  только  заставить
его признать собственную вину, но, что  главное,  вывести  его  на  связи,
создать не единичное, а групповое дело.  Члены  группы,  в  свою  очередь,
выведут  следствие  на  новые  связи.  Таким  образом,  создается   задел,
обеспечивающий непрерывное функционирование карательных органов.
   Шарок это усвоил хорошо, усвоил и много других истин, в  частности  ту,
что не надо цепляться ни за чей хвост. Березин к нему благоволил, но Шарок
держался на расстоянии. И правильно. Березин загремел на Дальний Восток. И
работников его рассовали  кого  куда.  Так  что  ходишь  по  острию  ножа.
Сохраниться  здесь  можно  только  величайшей  осторожностью.  Тем  более,
отделение их самое актуальное. Во втором отделении - меньшевики, бундовцы,
анархисты, в третьем - всякие национальные движения - мусаватисты, дашнаки
и тому подобное,  в  четвертом  -  эсеры,  в  пятом  -  церковники.  Тихие
отделения, какие теперь меньшевики и эсеры...  Шарок  с  удовольствием  бы
туда перешел. Как-то ему представилась возможность  перейти  на  церковные
дела, но он после некоторого колебания отказался. Не хотел  связываться  с
Господом Богом. Шарок не верил в Бога. Но к богомольности матери относился
терпимо - ее дело. Да и черт его знает! Верят же в Бога образованные люди,
академик Павлов например. Ученый с  мировым  именем,  а  завел  церковь  в
Колтушах, бьет поклоны. Правительство между тем его ласкает,  сам  товарищ
Сталин относится с уважением.
   Бог не Бог, а что-то необъяснимое существует. Судьба, что ли... Как  он
горевал тогда, в октябре 1934 года: из-за дерьмового аппендицита не поехал
в Ленинград, к Запорожцу. А поехал бы - трубить ему сейчас в лагере.


   Юра тогда вернулся с работы, как обычно, под  утро,  и  часов  в  семь,
наверно, его скрутило. Боли были  непереносимые,  тело  будто  разламывало
пополам, ни вздохнуть, ни выдохнуть, на  правый  бок  ложился,  на  левый,
подтягивал ноги к груди, ничего не помогало, не мог сдержать стона.
   Мать металась по комнате: "Может, грелку поставить?" Слава  богу,  отец
еще не ушел на работу, догадался, в чем дело, не разрешил ставить  грелку,
сказал: "Будем вызывать карету "Скорой помощи".  Юра  отказывался:  карета
"Скорой помощи" наверняка увезет его в больницу, а  ему  вечером  "Красной
стрелой" ехать в Ленинград к Запорожцу, из больницы могут не отпустить,  и
накроется поездка, пропадет Ленинград, опять ему ходить под Дьяковым.
   - Давай телефон, - настаивал отец.
   - Не надо звонить, сейчас пройдет.
   - Не дашь свою "скорую", вызову городскую.
   Юра попытался сесть на постели, застонал, повалился  на  подушку,  нет,
терпеть невозможно,  "скорая"  хоть  укол  сделает,  и  боль  пройдет.  Он
показал, откуда достать записную книжку. Через полчаса пришла машина,  Юру
вынесли на носилках, весь дом глядел, весь подъезд переполошился. Привезли
на  Варсонофьевский,   в   больницу   НКВД   сразу   положили   на   стол,
прооперировали. Сказали, шов  снимут  дней  через  десять.  Все!  Накрылся
Ленинград! Как горевал тогда, как