амое малое. А тут тебе в один день сделают. Насчет пометки не знаю. Она -
девка тонкая, по закону - пожалуйста, а  самой  подставляться...  Вряд  ли
будет.
   Люда сбросила туфли, положила ноги Саше на колени. Он погладил ее ногу.
   - Ну, ну, - предупредила Люда, - далеко не забирайся, не тяни руки.  За
что тебя выслали-то?
   - Известно, за что. Ни за что.
   - За политику? Такого молодого?
   Саша засмеялся:
   - Я совершеннолетний.
   Она опять задумалась, потом тряхнула головой:
   - Ладно, налей. И руки не тяни, сказала тебе, я за день знаешь  сколько
по кафе набегалась, вот и затекают ноги, я дома всегда так ноги  вытягиваю
на стуле. А теперь на стуле ты сидишь. Так ведь? Наливай!
   - Не много будет?
   - Налей, - упрямо повторила она, - и себе налей! И печенку доедай. Тебе
есть надо, сил набираться.
   Саша налил, они выпили. Люда поморщилась, не закусила.
   - А отец у тебя есть?
   - Есть и мать, и отец.
   - А братья, сестры?
   - Нет.
   - Единственный, значит, сыночек?
   - Выходит, так.
   - Хорошие они, твои родители?
   - Хорошие.
   Она сняла ноги с его колен, сунула их в тапочки, поднялась,  нетвердыми
шагами подошла к шкафу, вынула платок, накинула на себя.
   - Зябко стало.
   Села, задумалась, отодвинула рюмку, сказала вдруг:
   - И у меня отец был. Хороший отец. Токарем работал в  речном  порту,  в
затоне. И мать работала на хлебозаводе, и брат - на два года старше  меня.
Я с четырнадцатого года, а брат с двенадцатого - военный он сейчас. И  еще
один брат с нами жил, двоюродный, его мать, отцова сестра, померла,  мы  и
взяли его к себе, тот и вовсе  с  пятого.  Сейчас  бы  ему  сколько  было?
Тридцать два.  Вот  сколько.  Жили,  конечно,  в  одной  комнате,  комната
большая, метров, наверное, тридцать. Жили хорошо, спокойно,  не  ругались,
любили друг друга. Мать варила обед, ждала с работы отца,  приходил  отец,
мы садились за стол, мясо всем поровну в тарелки, отец перед обедом выпьет
рюмку водки, но больше ни-ни, не пил, и братья оба не пили, непьющие были.
Теперь я за всех пью, - она нервно  рассмеялась,  -  одна  за  всех  норму
выдуваю, налей мне. Налей, а то расплескаю.
   Сделала глоток. Она была здорово пьяна, но язык не  заплетался,  только
повторялась часто.
   - Так что не пил отец, только  после  работы  рюмку  перед  обедом.  За
обедом разговаривали, весело разговаривали, но мама всегда говорила отцу -
смотри, не лезь, помолчи. Отец, понимаешь, о работе своей  рассказывал,  о
непорядках, о несправедливости. Он любил это слово  -  "справедливость"  и
вот досправедливился.
   Она пригубила еще.
   - Отец был высокий, красивый, любил меня  с  братом,  и  племянник  все
равно как  родной  сын,  а  нам  как  родной  брат.  Михаилом  его  звали,
племянника папиного, моего, значит, двоюродного брата. В выходные  отец  с
нами ходил и в зоопарк, и в цирк водил, и просто погулять в  парк  или  на
речку. Помню, я лежала в больнице, с дифтеритом, отец принес мне плюшевого
зайчонка, очень я его любила,  но  не  отдали  из  больницы,  и  карандаши
цветные не отдали, плакала я, но не разрешали из больницы ничего выносить.
А отец все за правду, за справедливость стоял. Это его слово главное  было
- "справедливость".
   Потом приходили  к  нам  рабочие  из  затона,  рассказывали,  что  было
собрание, обязательства там всякие принимали по  соцсоревнованию,  знаешь,
как у нас ударников выбирают. А отец выступил против какой-то кандидатуры,
плохой он работник  или  чей-то  родственник,  только  отец  посчитал  это
несправедливым  и  выступил,  и  другие  выступили  тоже.  В  общем,  отцу
приписали срыв рабочего собрания по ударничеству и соревнованию. И забрали
ночью. Я эту ночь тоже  никогда  не  забуду.  Проснулась  от  крика,  мать
кричала. Они все перерыли, перевернули всю  комнату  и  увели  отца,  мать
опять стала кричать и шла за ними по коридору, и я за ней шла, плакала,  и
брат мой Петя, а двоюродного брата не было, он в Ленинграде учился. Мы шли
за отцом по коридору, плакали, и отца увели. Ну а потом страшная  началась
жизнь: куда бежать, к кому обратиться, у нас ведь ни высоких знакомств, ни
родственников, никого не было, и кругом все говорят; "Молчите, а то и  вас
посадят или вышлют". Мать все ходила, искала, нигде нет отца. Писали мы  и
Калинину, и к прокурору мать ходила, отовсюду ее гнали, а потом ей  другая
женщина, у которой мужа тоже посадили, сказала, что будет суд, они с отцом
в одном цехе работали, суд такой, знаешь, у них специальный -  тройка,  за
закрытой дверью, прямо в здании пароходства. Мы стояли во дворе, жены там,
дети, мать моя и я с братом. Их вывели через черный ход, семеро  их  было,
отец мой шел спокойно, только, когда увидел нас,  успел  сказать:  "Десять
лет". Валенки у него на ногах, зимой забрали, а уж весна, не помню - конец
февраля или март, и мать взяла с собой калоши, чтобы он на валенки  надел,
чтобы валенки не промочил, дала их мне, чтобы я их отцу передала, я их ему
протянула, но конвоир толкнул меня в грудь, я чуть не упала,  так  отца  и
угнали в валенках. И больше мы его не видели, ни письма, ни весточки - так
и пропал мой отец, погиб за свою справедливость.
   Она наконец допила свою рюмку, посмотрела на Сашу:
   - Ты думаешь, почему я вчера подсела к тебе  в  кафе,  почему  взяла  с
собой к Ганне на именины? Я, знаешь, в кафе никаких знакомств  не  завожу.
Прин-ци-пи-ально! Ни с кем. Будь он сто раз красавец, будь у него  карманы
золотом набиты, ни разу ни с кем из кафе не пошла. Есть,  конечно,  у  нас
потаскухи, ведут после работы к себе. А я нет! И глаза пялят  на  меня,  и
подкатываются по-разному, но я любого отошью и отшиваю,  у  меня,  знаешь,
ре-пу-тация. И не потому я  тебя  с  собой  взяла,  что  ты  на  внешность
интересный и сразу видно - мужик настоящий,  и  не  потому,  что  за  меня
заступился, конечно, ты честно поступил, для меня честно, а там, откуда  я
знаю, может, вы уже до этого ссорились. Конечно, понравился ты мне  и  все
такое, но я ни с кем в кафе не знакомилась, нет,  извините!  Но  когда  ты
сказал слово "справедливость", у меня  сердце  перевернулось.  Меня  точно
ножом по  сердцу  полоснули,  сразу  вспомнила,  как  мой  отец  тоже  про
справедливость говорил. Правда, когда ты стал того ругать  по-блатному,  я
засомневалась, может, думаю,  уголовный,  я  и  подсела  к  тебе  ужинать,
посмотреть, что ты есть за человек. Вижу, интеллигентный,  и,  хотя  минут
десять мы с тобой посидели, приятно мне было с тобой разговаривать. Такие,
как ты, которые за справедливость,  всегда  горе  мыкают,  правду,  думаю,
говорит и про мать, и про то, что разведен и работу ищет.  Поверила  тебе,
хотела поверить справедливому человеку, вот и взяла с собой.
   - А потом испугалась, - засмеялся Саша.
   - Когда это?
   - Ну, когда я сказал, что песню не знаю.
   - А...  Да,  действительно,  сразу  поняла  -  из  заключения.  Значит,
неправду мне сказал. А как стали к дому моему  подъезжать,  подумала:  кто
теперь правду про себя говорит? Никто не говорит, каждый что-то  скрывает.
И вот, думаю, сейчас ты уедешь, и я уже  больше  никогда  тебя  не  увижу.
Может, думаю, он моего отца там встречал, может, брата.
   - А что с твоим братом?
   - Чего... Как отца осудили, мы стали кем? "Семьей  врага  народа".  Вот
кем мы стали. Хлебнули... Долго об этом рассказывать. Двоюродный брат  мой
тогда учился в Ленинграде, в морской академии, что ли, не знаю, в общем  -
на командира или на капитана учился. Он  партийный  был,  идейный,  всегда
говорил: нельзя обманывать партию, своей партии правду надо говорить.  Так
что мог Михаил и сказать про моего отца, только его не трогали. Тем  более
фамилия у него другая. И был у него друг, в обкоме партии работал. И  вот,
когда Кирова убили, этот друг передал ему слова Сталина; "Не сумели Кирова
уберечь, не дадим вам его хоронить". А Михаил рассказал это курсантам.  На
другой день он приходит домой сам не свой и говорит жене:  "Вызывали  меня
на партбюро,  спрашивают,  рассказывал  ты  про  такие-то  слова  товарища
Сталина? Я отвечаю: "Да, рассказывал". - "А от кого слышал?"  И  я  понял,
что если скажу правду, то моему товарищу из обкома - конец. Я молчу, а они
настаивают - кто тебе эти слова передал? И тут же  в  комнате  человек  из
НКВД сидит. А они все допрашивают: ты что, эти слова  от  самого  товарища
Сталина слышал? Нет, говорю, я товарища Сталина не видел  никогда.  Тогда,
значит, тебе кто-то такие слова передал. Кто? Не помню, говорю, слух такой
в  городе  идет.  Вижу  энкаведешник  махнул  секретарю  партбюро,  тот  и
объявляет:  "Исключить  за  распространение  антисоветских  слухов  и   за
неискренность перед партией". Ваш  партбилет.  Сдал  я  партбилет.  И  еще
объявляет: "Поставить вопрос об  отчислении  из  академии".  "Так  что,  -
говорит он жене своей, - меня завтра и из  академии  исключат".  Ну,  жена
тут, конечно, в слезы,  молоденькая  у  него  жена  была,  вот-вот  должна
родить. Она нам все и рассказала. Только не дождался Михаил этого  завтра,
ночью пришли за ним. А жена родила через несколько дней.  Вскоре  и  ее  с
ребенком выслали, в Казахстане она теперь.
   - А что с твоим родным братом? - спросил Саша.
   - Брат сразу уехал по вербовке на Дальний  Восток,  там  теперь  живет,
редко пишет. Когда мама умерла, я ему  дала  телеграмму,  он  приехал  уже
много после похорон, дал мне денег и сказал: "Отсюда  уезжай  и  нигде  не
пиши ни про отца, ни про Михаила, и не рассказывай никому". А я вот, дура,
тебе все рассказала. А почему? Потому что и ты мне про себя все рассказал.
Я все это в душе держала, столько лет, а вот рассказала - и  легче  стало.
Потом, как велел брат, обменяла я свою комнату на Калинин. Вместо тридцати
метров получила эту вот камеру. Живу как вольный казак...
   - А что, здесь раньше гостиница была? - спросил Саша.
   - Черт его знает. Кто говорит - гостиница, кто - бардак, кто говорит  -
общежитие рабочее, с "Пролетарки"  или  "Вагжановки",  такие  тут  фабрики
есть, бывшие Морозова. Этот  Морозов  сам  революционером  был,  общежития
рабочим строил.
   - Революционером он не был, но деньги на революцию давал, это верно.
   Она вдруг прищурилась:
   - Не разболтаешь, чего я тебе рассказала?
   - Не говори глупости.
   - А я ведь ничего такого не  говорила  против  Советской  власти,  -  с
вызовом произнесла она.
   - Перестань молоть чепуху!
   - Просто бе-се-до-ва-ли. Вот и все... Как твою мать зовут?
   - Софья Александровна.
   - А отца?
   - Павел Николаевич.
   - Живы они?
   - Я тебе сказал: живы.
   - Поклянись жизнью их, поклянись, что не продашь меня.
   Саша усмехнулся.
   - Ладно. Клянусь.
   Она вдруг прямо и трезво посмотрела ему в глаза:
   - И я клянусь, что никогда тебя не продам. Запомни, если  что  с  тобой
случится, то это не от меня.
   - Странные вещи ты говоришь, Люда.
   - Я знаю, что говорю. Ты приехал неизвестно откуда, а я здесь  живу,  и
не один год - все знаю. Вот как! Надо бы сейчас к  Елизавете  сбегать,  да
пьяная я.
   - Кто это - Елизавета?
   - Паспортистка, говорила тебе.
   Она раньше не называла имени паспортистки, но какое это в конце  концов
имеет значение. Саша промолчал.
   - Надо бы сходить к ней домой, да напоил ты меня.
   - Я тебя? Разве?
   - Не напоил? Ну, так налей рюмку. Утром рано, до работы к ней зайду,  а
то в милиции говорить неудобно.



5

   Шарль выкроил время через неделю, повез Вику в "Каролину". Сам господин
Эпштейн встретил их у порога, забежал вперед, подвинул мягкие кресла.
   - Садитесь, господа! Сейчас Сесиль освободится, я уже  ее  предупредил,
она ждет вас. О, для нее будет счастьем одеть такую шикарную  даму,  -  он
поклонился Вике, - сударыня, ваше присутствие здесь для нас большая честь,
теперь, - он наклонился к  Шарлю,  понизил  голос,  -  пожаловала  госпожа
Плевицкая,  -  он  беспомощно  развел  руками.  -  Поверьте  мне,   я   ее
предупреждал, что как раз в этот час  должны  прийти  вы  с  супругой.  Но
актриса - это актриса, знаменитость - это знаменитость, что можно сделать?
Явилась, и все... Я был бессилен, мосье Шарль, поверьте мне.
   "Плевицкая, Плевицкая, - думала Вика,  -  знакомая  фамилия...  Актриса
Плевицкая".  И  наконец  вспомнила.  В  Москве  у  них  хранились   старые
дореволюционные пластинки... Варя Панина, Надежда Плевицкая.  Отец  как-то
рассказывал, что Плевицкая бывала у них даже дома, в Староконюшенном...
   - Я вам скажу больше, - начал снова Эпштейн.
   Однако не успел  договорить.  Занавеска  раздвинулась,  из  примерочной
вышла крупная, именно по-русски крупная, рослая женщина лет  пятидесяти  в
беличьем жакете. Круглое  широкоскулое  полутатарское  лицо  с  блестящими
черными глазами и большим ртом приковывало к себе внимание.
   - Pardon, monsieur, pardon, madame, - кинул  Эпштейн  Шарлю  и  Вике  и
бросился к даме:
   - О, госпожа Плевицкая. Для вас...
   Вика не слушала его бормотанья. Следом за Плевицкой  вышла  рыжеволосая
элегантная дама, о Господи, это была Силька, Сесиль Шустер. Вика не видела
ее девять лет, помнила шестнадцатилетней девчонкой, но узнала сразу, может
быть,  потому,  что  ожидала  ее  здесь   увидеть.   Силька,   собственной
персоной... Она никогда не считалась у них красоткой: худющая,  с  мелкими
кудряшками, но пикантная,  с  поразительно  стройной  фигурой.  Когда  они
учились в девятом классе,  начал  давать  свои  представления  мюзик-холл.
Сесиль, в классе ее звали Силька, при огромном  конкурсе  взяли  в  группу
"герлс",  полуобнаженная,  она  танцевала  в  шеренге  других   герлс   на
авансцене. Потом был скандал: мюзик-холл прикрыли, герлс разогнали, Сесиль
едва не исключили из школы, но  все-таки  дали  закончить  девятый  класс,
после чего Сесиль с матерью уехали во Францию.
   Но и Сесиль не видела Вику девять лет, и никак не ожидала встретить  ее
здесь. Приветливо улыбнулась ей, как улыбалась  всем  клиенткам.  И  тогда
Вика, чуть подавшись вперед, спросила по-русски:
   - Силька, это ты?
   И  эта  русская  речь,  и  кого-то  напоминающий  голос,   и   упорный,
отдаленно-знакомый взгляд, и такое же отдаленно-знакомое лицо, и, главное,
ее школьное имя - Силька, - все это вместе взятое оживило вдруг  в  памяти
московскую жизнь. Сесиль узнала Вику. И  спокойно,  даже  равнодушно,  без
всякого интереса, ответила:
   - Да, Вика, это я... Какими судьбами?
   - Я с мужем.
   Она показала на Шарля. Шарль поклонился.
   Плевицкая, услышав русскую речь, повернулась, разглядывая Вику.
   - Ну что ж, Силька, - сказала Вика, - поцелуемся со встречей?
   Они расцеловались.
   - Боже мой, - сказала Вика, - ты совсем не изменилась.
   - Я не изменилась, - ответила Сесиль, -  а  ты,  я  помню,  была  милая
ленивая толстушка. Похорошела с тех пор, я даже тебя не сразу узнала.
   - Какая трогательная встреча. - Плевицкая  повернулась  к  Вике:  -  Вы
давно из Москвы?
   - Несколько месяцев.
   Плевицкая взглянула на Шарля, перешла на французский:
   - У вас очаровательная жена, мосье...
   Шарль сдержанно поблагодарил ее и встал с кресла, давая понять, что  их
визит затянулся.
   Смягчая сухость его ответа, Вика сказала:
   - Мой отец профессор Марасевич. Вы бывали у нас на Староконюшенном.
   Плевицкая округлила глаза, с излишним энтузиазмом подтвердила:
   - Ну  конечно,  конечно...  Господи...  Староконюшенный  переулок.  Это
ведь... на Арбате.
   - Да.
   - Ну еще бы, конечно... Боже мой, Арбат, Москва.
   Было ясно, однако, что ни  профессора  Марасевича,  ни  их  квартиры  в
Староконюшенном она не помнит.
   Открылась дверь, в  магазин  вошел  высокий  господин,  моложавый,  лет
тридцати пяти на вид, в посадке головы, прямой спине, походке  угадывалась
офицерская выправка. Перехватив взгляд Плевицкой, Вика сразу подумала, что
это ее муж, и удавилась разнице в возрасте.
   - Мой муж - генерал Скоблин, - представила его Плевицкая Шарлю и  Вике,
- подумай, Коля, эта очаровательная молодая дама только несколько  месяцев
как приехала из России, из Москвы.
   Скоблин вежливо кивнул Шарлю и Вике, потом Эпштейну и Сесиль, взял жену
под руку.
   В дверях Плевицкая обернулась, поглядела на Вику:
   - Вы в самом деле очень милы, деточка. Я надеюсь, мы еще  встретимся  и
поболтаем, вспомним Москву-матушку.
   Вика купила два летних платья, легкий костюм, блузку к нему.
   Все это они долго выбирали с Сесиль, примеряли, несколько раз  вызывали
в примерочную Шарля,  спрашивали  его  мнение,  отпускали,  снова  просили
зайти. Сесиль подкалывала булавками там, где  надо  было  убрать,  сузить,
отмечала мелком, где следовало распустить, ни разу не спросила Вику  о  ее
жизни, планах, ничего  не  рассказывала  о  себе,  не  шла  на  сближение.
Конечно, Вика не бедная русская эмигрантка, муж - известный журналист,  но
Сесиль видит ее здесь в первый раз, и кто знает, крепок ли этот брак и  не
придет ли Вика через пару месяцев просить о помощи. Так  что  возобновлять
знакомство  -  повода  нет.  Как  клиентку,  пожалуйста,  она  готова   ее
обслуживать, но не более того.
   Вика это чувствовала. Нелли ее предупреждала. Все-таки она сказала:
   - Может быть, как-нибудь увидимся, поболтаем.
   - Сейчас, к весеннему сезону у меня  очень  много  работы,  с  утра  до
глубокой ночи. Но  я,  конечно,  постараюсь  выкроить  несколько  минут  и
позвонить тебе, оставь мне свой телефон.
   Вика оставила телефон, хотя понимала, что Сесиль ей звонить не будет.
   Через несколько дней посыльный из "Каролины" доставил Вике на  квартиру
две фирменные коробки с ее покупками.
   Получив на  чай,  он  ушел,  а  Вика  занялась  примеркой.  Все  сидело
идеально, что там ни говори - Париж! В Москве, появись она в таком  платье
в ресторане, все бы от зависти умерли. Вечером пришел  Шарль,  она  и  ему
показывалась  в  новых  платьях,  спрашивая  его   мнение,   вертелась   и
переодевалась перед зеркалом... Кончилось тем, что здесь же перед зеркалом
он ее и взял... А потом не позволил больше одеваться. Это был чудный вечер
и прекрасная ночь.
   Утром за завтраком она сказала:
   - Я хочу поблагодарить Сесиль, хотя бы по телефону. Как ты думаешь?
   - Здесь это не принято. Звонят, когда надо что-то поправить.  Но  вы  -
подруги, как подруга, можешь ей позвонить.
   Вика усмехнулась:
   - Какие мы подруги? В школе не дружили, после школы не виделись  десять
лет.
   Через две недели Сесиль позвонила сама:
   - Вика, здравствуй, как ты?
   - Ничего, - сдержанно ответила Вика, - спасибо.
   - Слушай, госпожа Плевицкая прислала мне два билета на свой  концерт  в
зале Гаво. Пойдем?
   - Наверно, это билеты для тебя и для господина Эпштейна.
   - Нет, мне и тебе. Приложена  записка.  Надежда  Васильевна  приглашает
меня с моей прелестной московской подругой. Готова ли ты  это  принять  на
свой счет?
   - Ладно, ладно, без комплиментов.
   - На ее концертах всегда аншлаг, попасть довольно трудно.
   - Да, - кисло, проговорила Вика. Эмигранты ее не интересовали, но можно
ни с кем и не знакомиться - попросит Сесиль никому не представлять  ее.  А
отказываться от такого лестного предложения глупо.
   - А где зал Гаво?
   - На Rue de la Boetie.
   Она объяснила Вике, как проехать...
   - Ровно в половине седьмого я тебя жду у входа.


   Приличная публика. На некоторых дамах драгоценности.
   Но Сесиль ни с кем не здоровалась, из чего Вика заключила, что здесь ее
клиентов, во всяком случае постоянных, - нет. Значит, не  слишком  богатая
публика, не высший свет. Хотя, несомненно, тут должны быть люди с громкими
в старой России именами, видимо, Сесиль с ними незнакома.
   - Ты получишь удовольствие, -  сказала  Сесиль,  -  у  нее  потрясающий
голос. И потрясающая биография. Она из простых крестьян,  образование  три
класса приходской школы, и вот, пожалуйста, мировая знаменитость, ездит по
всему свету, эмиграция ее обожает. Но,  честно  говоря,  я  ее  люблю  как
певицу