ь, Вадим, грудинка, пирожки, не следишь за фигурой.
   - Некогда следить, дорогой мой.
   - Конечно, всех на карандаш, на мушку берешь, долбаешь  всех  подряд...
Ну, так что у тебя случилось?
   Они прошли в столовую. Феня внесла супницу, налила  в  тарелки  бульон,
поставила блюдо с пирожками.
   Вадим дождался, пока она выйдет.
   - Ничего особенного. Наверно, я напрасно тебя беспокою. Но,  понимаешь,
я никогда не попадал в такие ситуации. Хорошо знаю, что  все  это  ерунда,
ничем мне не грозит, но неприятно.
   Шарок рассмеялся.
   - Нас, юристов, учили отсекать первую страницу  приготовленной  речи  и
сразу начинать со второй.
   - Юра, - сказал Вадим, - меня вызывали на Лубянку...
   Лицо Шарока напряглось. Не нахмурился, не насупился, а именно напрягся.
Губы сжались в полоску, взгляд затвердел.
   - Вызывал какой-то Альтман, я не разобрал  его  чин,  в  чинах  я  мало
понимаю, ужасный такой тип, формальный,  сухой,  бездушный,  я  совершенно
обалдел, видимо, наделал глупостей. У меня  было  только  одно  желание  -
поскорее выбраться оттуда.
   Голос у него дрогнул, неужели Юрка ему не посочувствует?
   Но у того лицо оставалось по-прежнему напряженным, он молчал и  смотрел
мимо Вадима.
   Заглянула Феня.
   - Телятину подавать?
   - Давай, - буркнул  Вадим  и  подождал,  пока  она  прикроет  дверь.  -
Собственно, ничего особенного, он спрашивал про  знакомых  иностранцев.  Я
назвал всех, кого знал, он записал, я подписал, и  он  меня  отпустил.  Но
сказал, что вызовет еще. И я не понимаю зачем. Что ему от  меня  нужно?  С
иностранцами я никаких дел не имел, никаких разговоров  не  вея,  ты  меня
знаешь... Ну, а то, что Вика уехала во Францию, при чем здесь я?
   И тут Шарок неожиданно проявил заинтересованность.
   - Уехала во Францию? Зачем?
   - Вышла замуж и уехала.
   - За кого она вышла замуж?
   - За какого-то корреспондента.
   - А, - пробормотал Шарок, - за антисоветчика.
   - Он антисоветчик? Ты знаешь?
   -   Все   корреспонденты   -   антисоветчики,   кроме   корреспондентов
коммунистических газет. Да и им тоже особенно верить нельзя.
   Они занялись телятиной.
   - Так в чем суть дела? - спросил Шарок.
   - Я не понимаю истинной причины, из-за которой меня надо таскать  туда.
За что? За  иностранцев,  которые  приезжают  к  папе?  Но  они  приезжают
официально, их сопровождают официальные лица. Тогда что же? Спрашивает: "С
кем вы вели контрреволюционные антисоветские разговоры?" Какие  разговоры,
что за глупости? Я ни с кем  не  мог  их  вести.  Я  честнейший  советский
человек.
   - Нет такого  советского  человека,  который  хоть  раз  не  сказал  бы
какую-нибудь антисоветчину, - изрек Юра.
   "Ничего себе рассужденьице", - подумал Вадим.
   - В таком случае, я исключение, - ответил он, - я таких  разговоров  не
веду. И перспектива объясняться с этим Альтманом меня не устраивает. Я мог
бы  обратиться  к  руководству  Союза  писателей,  к  Алексею  Максимовичу
Горькому, наконец, но я имел глупость обещать Альтману никому об  этом  не
рассказывать.
   Шарок перегнулся через стол, приблизил свое лицо к лицу Вадима.
   - Ты дал такое обязательство?
   - Да.
   - Почему же ты мне рассказал?
   - Но ведь ты  там  работаешь,  -  робко  ответил  Вадим,  понимая,  что
совершил какую-то оплошность.
   Шарок резко отодвинул от себя тарелку.
   - Ты понимаешь, в какое положение ты меня поставил?
   - Юра...
   - Юра, Юра... - как и Альтман, он с раздражением повторял слова Вадима.
-  Что  Юра?!  Тебе  _доверили_,  ты  _обязался_   молчать,   ты   нарушил
обязательство. Я, видите ли, там работаю... А ты знаешь, кем  я  работаю?!
Может быть, дворником!
   Он снова замолчал, потом мрачно произнес:
   - Я работник этого учреждения, мне разглашена служебная тайна, я обязан
доложить об этом своему начальству.
   Вадим в растерянности смотрел на него.
   - Да, да, - с раздражением продолжал Шарок, - я обязан так  сделать  по
долгу службы.  Ты  сказал  мне,  где  гарантия,  что  ты  не  скажешь  еще
кому-нибудь? И еще добавишь: "У меня один знакомый там работает, я ему все
рассказал, он меня выручит".
   - Юра, как ты можешь это говорить?
   - А  почему  не  могу?  Раз  ты  ставишь  меня  в  такое  двусмысленное
положение, то я все могу, все!
   - Юра, поверь мне...
   - Я обязан выполнить свой долг, - объявил Шарок, -  особенность  нашего
учреждения обязывает каждого сотрудника докладывать начальству  обо  всем,
что касается этого учреждения.
   Он вышел из-за стола, посмотрел на часы.
   - Мне пора ехать.
   - Юра, неужели ты это сделаешь?
   Вадим с мольбой смотрел на него.
   Не глядя на Вадима, Шарок хмуро спросил:
   - Ты обещаешь никому не передавать нашего разговора? Впрочем,  зачем  я
спрашиваю, ведь ты и Альтману обещал.
   Вадим приложил руки к груди.
   - Клянусь тебе... Никому ни слова.  Кроме  тебя,  я  никому  ничего  не
говорил, поверь мне. Ты единственный, кому я решился сказать. Я думал...
   Шарок перебил его:
   - Ты уже говорил, что думал, не повторяйся. Мой тебе  совет  дружеский:
не запутывайся дальше, никому ни слова - ни о допросе,  ни  о  встрече  со
мной. Перестань болтать, продолжай жить так, как жил  до  сих  пор,  иначе
догадаются, что у тебя что-то произошло, и вынудят рассказать.
   - Кто догадается, кто вынудит? - изумился Вадим.
   - Кто надо, - внушительно ответил Шарок, - тебя не могли вызвать просто
так. Просто так у нас ничего не делается, мы людей зря  не  беспокоим,  из
пушки  по  воробьям  не  стреляем.  Тебя  вызвали,  допросили,   составили
протокол,  предупредили  о  неразглашении,  значит,  дело  есть,  и   дело
серьезное. Эти люди вокруг тебя, разве ты знаешь, кто они на самом  деле?!
Тебе кажется - пустяки. Не пустяки! Я отлично понимаю, что ни ты, ни  твой
отец не вели антисоветских разговоров. Но ведь ты встречаешься с людьми не
только дома. Ты со многими людьми встречаешься,  Вадик,  у  тебя  обширные
знакомства. Покопайся в памяти.
   Он посмотрел на Вадима и многозначительно добавил:
   - Один анекдот, рассказанный или услышанный, вот и статья.
   Надел шинель, застегнул пуговицы.
   - Бывай!
   А лучик надежды все-таки блеснул. Молодец Шарок, все же настоящий друг.
Не бросил в беде. Намекнул, дал понять, что дело упирается  в  анекдот.  О
Господи, погибнуть из-за анекдота!
   Он перебирал в памяти слышанные за последнее время шутки, анекдоты. Все
мелочь, ерунда. К тому же анекдоты рассказывали как правило, один на один,
мельком, на ходу "Слыхал?" - "Не  слыхал?"  Из  всего,  что  он  вспомнил,
только анекдот про Радека и Сталина можно было посчитать более  или  менее
криминальным. От кого же он его слышал? Эльсбейн, литературовед  Эльсбейн,
точно, именно он его рассказал. Вадим обедал в ресторане  Клуба  писателей
со своим старшим  другом  и  покровителем  Ершиловым.  В  дверях  появился
Эльсбейн, оглядел зал и бочком,  бочком  направился  к  их  столику  -  он
прихрамывал и потому ходил, выставляя вперед плечо. Ершилов отодвинул  для
него стул, Вадим поморщился: не нравился ему этот тип. Казенная  улыбочка,
бегающие глазки.
   - Новый анекдот знаете? - спросил Эльсбейн. - Сталин вызывает Радека  и
говорит: "Слушай, Радек, ты любишь анекдоты сочинять, говорят, и про  меня
сочиняешь. Так вот, этого делать не следует, не забывай, я  вождь!"  Радек
отвечает: "Ты вождь? Вот этого анекдота я еще никому не рассказывал".
   Ершилов улыбнулся, Вадим тоже улыбнулся, Эльсбейн встал и пошел дальше.
   Вадим не  придал  тогда  этому  случаю  особого  значения.  Конечно,  в
анекдоте упоминался товарищ Сталин, но Радек -  крупный  партиец,  хотя  и
бывший оппозиционер, раскаявшийся троцкист, но знаменитость. Помимо  всего
знаменит своими анекдотами которые носили как бы легальный характер именно
потому, что Радек был лицом официальным. В прошлом один  из  руководителей
Коминтерна, сейчас известный журналист, публицист,  его  статьи  регулярно
появляются то в "Правде", то в "Известиях" - руководящие  статьи.  Правда,
когда Эльсбейн рассказал анекдот, Ершилов улыбнулся довольно кисло,  глаза
его не улыбались. Но ведь он, Вадим,  этот  анекдот,  кажется,  никому  не
пересказывал?
   Впрочем,  нет,  рассказал...  Парикмахеру  Сергею  Алексеевичу,  своему
парикмахеру Сергею Алексеевичу,  который  работает  здесь,  на  Арбате,  в
парикмахерской на  углу  Калошина,  и  которого  Вадим  знает  с  детства.
Постоянный  парикмахер  его  отца,  еще  до  революции   обслуживал   его,
обслуживает и сейчас; когда отец болел, Сергей Алексеевич приходил  к  ним
домой, стриг и брил его  дома,  и  покойная  мама  водила  Вадима  к  нему
стричься, солидный, представительный, с красивой бородкой,  приветливый  и
доброжелательный... Он  клал  на  подлокотники  кресла  дощечку,  говорил;
"Ну-с, молодой человек", - поднимал Вадима, сажал на дощечку, стриг, шутил
с ним, с маленьким... Потом он ходил к Сергею Алексеевичу  уже  без  мамы,
мама умерла, ходил подростком, юношей и, наконец,  взрослым  человеком,  и
уже не Сергей Алексеевич обращался  к  нему  покровительственно,  а  Вадим
говорил с ним снисходительно. Вряд ли Сергей  Алексеевич  читал  газеты  и
журналы, где публиковались статьи Вадима, но о его  успехе  наверняка  был
наслышан хотя бы от той же Фени, которая поступила к ним  по  рекомендации
Сергея Алексеевича: то ли они были из одной деревни, то ли  он  назвал  ее
своей родственницей.
   По дружбе Вадим сообщал ему разные политические новости,  комментировал
газетные   сообщения.   Тешил   самолюбие,   хотелось   выглядеть    лицом
значительным, приближенным к высшим сферам.
   Сергей Алексеевич многозначительно  поднимал  брови  и  все  услышанное
заключал одной добродушной фразой: "Без Льва Давыдовича  не  обошлось",  -
произносил эту фразу про Троцкого так,  как  когда-то  произносили  слова;
"Англичанка гадит..."
   Выслушав анекдот, Сергей Алексеевич вежливо  улыбнулся  и  сказал  свое
обычное: "Без Льва Давыдовича не обошлось", - мол,  это  Троцкий  надоумил
Радека так ехидно ответить Сталину.
   Неужели Сергей Алексеевич донес? Близкий человек, можно  сказать,  друг
семьи, знает отца уже лет двадцать и покойную маму знал,  и  его,  Вадима,
знает чуть ли не с пеленок,  и  Феня  -  его  родственница.  А  может,  он
профессиональный стукач, место удобное, через его руки  проходят  десятки,
сотни людей, и все рады почесать языки.  Свою  дежурную  фразу  "Без  Льва
Давыдовича  не  обошлось"  он  произносит  с  двусмысленной  улыбочкой   и
вставляет ее не только в разговоры с Вадимом, всем ее говорит, значит, все
должны знать и знают, что под Львом Давыдовичем он имеет в виду  Троцкого.
Не вызывает ли он таким образом нарочно всех на разговор о Троцком?..
   Вадим вспомнил вдруг рассказ Фени о том, как они в деревне спасались от
хлебозаготовок. "Нас семеро у родителей было, - рассказывала Феня,  -  чем
кормить? Зерно подчистую отбирали, все облазиют,  каждый  уголок  заметут.
Мать-покойница придумала - матрасы мы заместо соломы зерном набивали, спим
на них, жестко спать, колется зерно-то. Зато хоть с  малым,  но  хлебушком
были, пекли тайком, чтобы соседи  не  доказали,  что  утаили  мы,  не  все
сдали".
   Феня из кулацкой семьи.  Как-то  приезжал  ее  отец,  сидел  на  кухне,
смотрел искательно, настороженно,  конечно,  раскулаченный.  А  ведь  Феня
Сергею Алексеевичу - родня. Как он, Вадим, это раньше не учел,  не  придал
значения. Друг семьи. Свой человек Да он всем арбатским свой человек. И на
всех пишет "информации". И на него, на Вадима, мог написать.
   Приходя в Клуб писателей, встречаясь с Эльсбейном, с  Ершиловым,  Вадим
вглядывался в их лица, может, как-нибудь выдадут себя - смущением ли,  или
в глазах что-нибудь промелькнет. Нет, вели себя обычно. Но кто-то  все  же
донес на него.
   Эльсбейн? Всем известно, что Эльсбейн  почти  ежедневно  бывал  в  доме
Каменева, сотрудничал в  издательстве  "Academia".  Каменева  посадили,  а
Эльсбейна не тронули. С другой стороны, Эльсбейн сам рассказал анекдот, не
будет же он на себя доносить.
   Ершилов? Ершилов не того ранга человек,  не  для  мелкого  доноса.  Его
специальность  -  доносы  крупные,  каждая  его   критическая   статья   -
политический донос, каждая  его  обличительная  статья,  в  сущности,  уже
приговор. Такой ерундой, такой мелочью заниматься не будет.
   Итак, если дело именно в анекдоте, то настучал на  него  только  Сергей
Алексеевич.   Вадим   Марасевич   стал   распространителем   антисоветских
анекдотов, распространяет их где попало, даже в парикмахерской. Его сестра
уехала в Париж, вышла замуж за  антисоветчика,  а  он,  Вадим,  занимается
антисоветчиной здесь.
   Но это неверно! Неверно! Неверно! Он не  антисоветчик!  Конечно,  глупо
было рассказывать такой анекдот Сергею Алексеевичу, тем более тот вряд  ли
его понял. Но ведь анекдот не про Сталина, а про Радека, для интеллигенции
Радек стал как бы советским Козьмой Прутковым. Само его имя было  символом
дозволенности, признаком хотя и свободомыслия, но  официального,  негласно
разрешенного.
   Как ни утешал себя Вадим, как ни успокаивал, он понимал, что  дело  его
плохо, очень плохо. Альтман этот  анекдот  растолкует  совсем  по-другому:
рассказывал анекдоты про товарища Сталина.  И  где?  В  парикмахерской!  И
кому? Парикмахеру! А кому еще рассказывали? Никому. Ах, никому,  а  почему
мы должны вам верить?
   В какую страшную историю  он  попал.  Он  ничего  не  сможет  отрицать,
отрицать глупо, только усугубишь свою вину.
   Но, если он признается, что рассказал этот анекдот Сергею  Алексеевичу,
он должен будет сказать, от кого он  его  услышал.  Должен  будет  назвать
Эльсбейна, а кто  при  этом  присутствовал?  Ершилов.  И  его  надо  будет
назвать. Если он будет выкручиваться, скрывать, то  его  посадят.  Неужели
его посадят? Тогда кончена жизнь. За что  он  должен  погибать,  ведь  ему
всего двадцать пять лет! За кого?! За  Радека,  который  выдумывает  такие
анекдоты, за Эльсбейна, который их распространяет? Радеку  легко,  с  него
как с гуся вода, скажет: это все мне  приписывают,  и  ему  в  самом  деле
многое приписывают. А Эльсбейн, сукин сын, провокатор, рассказывает  такие
анекдоты, да еще при третьих лицах, при Ершилове. И  Ершилов  хорош!  Член
партии, больше  того,  член  партийного  комитета,  почему  не  дал  отпор
Эльсбейну? Его отпор послужил бы сигналом для Вадима, он не стал  бы  этот
анекдот рассказывать Сергею Алексеевичу.  Так  что  они  оба  хороши  -  и
Эльсбейн, и Ершилов.  Их  он  тоже  щадить  не  собирается.  Да!  Эльсбейн
рассказал этот анекдот, но в  присутствии  члена  парткома  Ершилова,  тот
_одобрительно_ посмеялся, и он,  Вадим,  решил  поэтому,  что  в  анекдоте
никакого криминала нет, и несколько неосторожно рассказал его парикмахеру.
   И все же Вадим нервничал, мысли путались. Его страшило новое свидание с
Альтманом, этот его грустный взгляд, неожиданно переходящий  в  палаческий
прищур, эта тупая, непробиваемая монотонность речи с неожиданными взрывами
гнева и истерическими выкриками. Ужас!
   С   другой   же   стороны,   тяготила,   мучила,   не   давала    покоя
неопределенность, неизвестность. Скорее бы вызвал, выслушал,  записал  бы,
что надо, и успокоил  бы  Вадима,  ведь  он  честно  выполнил  свой  долг.
Конечно, может закрутиться дело, но Ершилов вывернется -  слишком  большая
величина, на него руку не поднимут, ну а  Эльсбейн,  черт  с  ним,  пускай
выкарабкивается  как  хочет,  пусть  признается,  кто  ему  рассказал  эту
пакость, и объяснит, зачем он несет ее по всему ресторану.
   Да, только бы поскорее вызвал. Вадим сидел дома, ждал  звонка,  а  если
уходил, то строго наказывал Фене  спрашивать,  кто  звонил,  и  записывать
фамилию. Феня фамилии не записывала,  Вадим  впадал  в  бешенство,  стучал
кулаком по столу, хотя прекрасно понимал, что в  НКВД  вызывают  не  через
домработниц.
   - Я ведь тебе русским языком говорил - записывай, вот  ведь  специально
положил тебе у телефона бумагу и карандаш.  Неужели  трудно  вывести  свои
каракули?
   Но Феня не желала "выводить каракули" и на следующий день докладывала -
звонил какой-то мужчина, кто такой, не сказал.
   - А ты спросила?
   - Спрашивала, а он трубку положил.
   Или так:
   - Фамилию не сказал, только спросил, когда будет.
   - И что ты ответила?
   - Чего?! Вечером, говорю, будет.
   - Я ведь тебе велел сказать: будет в семь часов.
   - Я и сказала: в семь.
   - Сказала ты! Ничего ты не сказала!
   - Нет, сказала.
   Но почему Альтман не звонит, черт бы его побрал! Может, он в отпуске, а
может, прекратили дело... Юрка сказал Альтману: "Я знаю Вадима Марасевича.
Это наш парень, наш человек!"
   "Наш парень, наш человек!" Надежные слова, крепкие  слова.  Ему  всегда
хотелось, чтобы они считали его своим парнем, своим человеком,  не  "нашим
товарищем", а именно "нашим человеком". "Товарищ" - это  что-то  попутное,
временное, а "человек" - устойчивое, это навсегда.
   Наверно, Юрка так и сказал: "Наш парень,  наш  человек",  -  и  Альтман
выбросил  этот  дурацкий  протокол.  Хорошо  бы  позвонить  Юре,   узнать,
выведать, но звонить неудобно, и Юра ничего не  скажет,  достаточно  того,
что он намекнул про анекдот, он благородно поступил, Юра,  молодец,  и  не
следует просить у него большего, это будет не дипломатично.
   Прошел месяц, другой, жизнь вернулась в привычную колею, и Вадим  начал
рассуждать спокойнее: если даже предположить, что Альтман уходил в отпуск,
то он давным-давно вернулся, трехмесячных отпусков у нас не бывает.  Может
быть, его сняли с работы, ну что же,  тем  лучше,  значит,  на  его  место
пришел кто-нибудь поумней, сразу  увидел,  что  дело  Вадима  выдумано,  и
прикрыл его. А главное, Юрка наверняка сказал о нем что-то  положительное,
мол, оставьте в покое нашего парня.
   Вадим успокоился окончательно. Опять в газетах  и  журналах  замелькали
его статьи, опять он громил и обличал.
   Им были довольны. Даже Владимир Владимирович Ермилов сказал:
   - Молодец, правильно мыслишь!



23

   После  разговора  с  Ежовым  Рейнгольд  преобразился.  Он   не   только
подписывал все, что требовал Шарок, но и многое добавлял,  придавая  своим
показаниям еще большую остроту и убедительность.
   Что  обещал  ему  Ежов,  о  чем  они  договорились,  Шарок  мог  только
догадываться. Жизнь ему обещана, невиновность  подтверждена,  воля  партии
ему объявлена - это ясно, но от чьего имени?  Имя  Ежова  авторитетно,  но
удовлетворился ли им Рейнгольд, не передана ли  ему  более  высокая  воля,
после    чего    он    почувствовал     себя     участником     крупнейшей
партийно-государственной акции?  К  Рейнгольду  снова  вернулось  то,  что
всегда было  ненавистно  Шароку:  интеллектуальное  высокомерие,  сановная
властность. Он заменял в протоколе формулировки  Шарока  более  ловкими  и
грамотными, говорил: "Напишите так".
   Все это было полезно для дела, но раздражало Шарока, и он  не  позволял
Рейнгольду  распускаться,  слушал  его   с   каменным   выражением   лица,
внимательно,  но  как  человек,  который  _решает_,  а  Рейнгольд   только
предлагает, эту дистанцию Рейнгольд, человек умный, почувствовал и  принял
- побоялся конфликтовать со следователем, тем более Шарок отклонял то, что
расходилось с общим сценарием, которого Рейнгольд не знал, а Шарок знал, с
этим Рейнгольду надо считаться, он подследственный, а Шарок следователь, в
случае успешного  окончания  дела  Шарок  получит  орден,  а  что  получит
Рейнгольд, еще неизвестно, хотя, как казалось Шароку,  он  свято  верил  в
данные ему обещания.
   Акции Шарока поднялись  высоко:  его  подследственный  Рейнгольд  давал
самые  обширные,  самые  убедительные  и  острые  показания.  Ольберг  мог
свидетельствовать только о том, что было за границей, подписывал все,  что
требуется, но был лишен фантазии, за него приходилось думать следователям.
А они, плохо знавшие загр