жизнь, ни  за  судьбу  вашего
приемного сына.
   Она подняла голову, посмотрела на Шарока. Такой ненависти Шарок никогда
не видел, он даже испугался, ему даже стало  не  по  себе.  И  она  вдруг,
подумать только, она, сволочь, стерва, плюнула ему в лицо. Это произошло в
одно мгновение. Шарок отшатнулся, плевок попал ему на грудь. Ах ты  рвань,
падаль!
   Шарок встал, носовым платком  вытер  гимнастерку,  подошел  к  Звягуро,
поднял ее голову, она с вызовом смотрела  на  него,  он  стукнул  по  этой
поганой харе кулаком справа, потом слева,  голова  у  нее  моталась  между
ударами, как у Петрушки, уродина с выпирающими зубами,  не  человек  даже,
отвратительная обезьяна! Он бил ее справа, слева, не  давая  свалиться  со
стула. А она, стерва, молчала, ни звука, ни стона, гадина,  даже  глаз  не
закрывала, смотрела на него с ненавистью.
   В конце концов она свалилась со стула... Шарок вызвал конвоиров, и  они
утащили ее в камеру.
   С  этой  ночи,  с  допроса  Звягуро,   Шарок   уже   не   боялся   бить
подследственных. Бил по физиономиям кулаками, бил сапогами, бил  резиновой
палкой. И, когда бил, приходил  в  еще  большую  ярость,  но  со  временем
научился и владеть собой. Как только арестованный сдавался, переставал его
бить, возвращался за свой стол, закуривал, сидел  несколько  минут  молча,
отдыхал: бить - работа нелегкая. И возобновлял допрос. Показания записывал
с обиженным видом, будто это не он бил, а его били, будто арестованный сам
виноват в том, что заставил его выполнять такую неприятную работу.
   Но   давали   нужные   показания   люди   малозначительные,   даже   не
второстепенные, а третьестепенные.  Серьезные  арестованные  показаний  не
давали. Никаких  реальных,  существенных  результатов  Шарок  добиться  не
сумел.
   А тут на совещании у Молчанова выяснилось, что из  "детонаторов"  кроме
Ольберга уже и Пикель начал давать нужные показания, а Рейнгольд не  дает.
Три недели в руках у Чертока, чего только с ним  ни  делали,  а  не  дает.
Теперь Вутковскому и Шароку предстояло  оправдать  свой  запасной  план  с
"ангелом-хранителем".


   Рейнгольда вернули Шароку.
   Три недели Черток, самый страшный  следователь  в  аппарате,  садист  и
палач, держал Рейнгольда на "конвейере" - по сорок восемь часов без сна  и
пищи, избивал нещадно, подписал в его присутствии ордер на  арест  жены  и
детей, но ничего добиться не смог. Однако перед Шароком  предстал  уже  не
тот Рейнгольд, что сидел перед ним на первом допросе. Его шикарный  прежде
костюм, теперь грязный, порванный и обтрепанный,  висел  на  нем,  как  на
вешалке, - за эти три недели он потерял, наверное, килограммов  пятнадцать
(Шарок умел это определять на  глаз),  зарос  бородой,  глаза  лихорадочно
блестят, как у человека, не спавшего много-много  дней  и  столько  же  не
евшего, подвергавшегося унижению, избиению и пыткам. И все равно Рейнгольд
смотрел по-прежнему злобно и непримиримо.
   Но Шарок хорошо знал: эта злоба и непримиримость обращены к  тому,  кто
его пытал и мучил, они сосредоточены прежде всего на  Чертоке.  В  этом  и
заключался смысл "комбинации" - из горячего в  холодное,  из  холодного  в
горячее, как в вытрезвителе. На этой "комбинации"  настояли  Бутковский  и
Шарок, теперь на них лежала ответственность за ее успешную  реализацию.  И
потому они тщательно все обдумали. Средство придумали сильное.
   - В свое время, Исаак Исаевич, я думал найти с вами общий язык,  но  не
нашли мы с вами общий язык не по моей вине, Исаак Исаевич, по вашей. Лучше
вам было у Чертока? Не думаю. Мы его тут хорошо знаем.
   Шарок говорил правду.  Чертока  здесь  знали  как  садиста,  негодяя  и
подлипалу Шарок очень сетовал на то, что у него с Чертоком схожие  фамилии
- их иногда даже путали.
   - Так вот, Исаак Исаевич, - продолжал  Шарок,  -  мне  выпала  на  долю
печальная обязанность.
   Он посмотрел на Рейнгольда  сочувственно-отстраненно,  как  смотрят  на
человека обреченного,  как  смотрят  на  мертвого.  Так  он  посмотрел  на
Рейнгольда  и   протянул   ему   постановление   Особого   совещания   при
Наркомвнуделе, приговорившего Рейнгольда И.И. к  расстрелу  за  участие  в
троцкистско-зиновьевском заговоре, а членов его семьи к ссылке  в  Сибирь.
Постановление было заверено большой круглой печатью НКВД.
   Рейнгольд прочитал бумагу, положил на стол, спросил:
   - Я должен это подписать?
   - Конечно.
   Рейнгольд пошарил глазами по столу,  ища  ручку.  Шарок  подивился  его
твердости, а может, это апатия, желание умереть после всего, что сделал  с
ним Черток? И он молча наблюдал, как Рейнгольд ищет  глазами  ручку  и  не
находит.
   - Я бы мог дать вам один хороший совет, но вы не слушаете моих советов,
- сказал Шарок.
   Рейнгольд вопросительно посмотрел на него.
   Шарок воровато оглянулся на дверь - старый прием,  обозначающий  особую
доверительность разговора.
   - Напишите товарищу Ежову, настаивайте на пересмотре дела, но  главное,
просите  отсрочить  исполнение  приговора.  Найдите  для   этого   мотивы:
растеряны неожиданным арестом, измучены допросами у  Чертока,  ну  и  тому
подобное, в общем, хотите обдумать  свое  положение,  а  для  этого  нужно
время. Попробуйте. Я обещаю вам, что через день-два  ваше  прошение  будет
лежать на  столе  у  товарища  Ежова.  И  я  допускаю,  что  товарищ  Ежов
распорядится пересмотреть дело. Я прикажу доставить вам в  камеру  бумагу,
чернила, и вы к утру напишете. Согласны?
   Рейнгольд молчал.
   - Ну что ж, - сухо произнес Шарок, - вы и в прошлый раз не  вняли  моим
советам и вот получили, - он показал  на  фальшивый  приговор  ОСО,  -  не
слушаете и сейчас. Жаль, это будет стоить вам жизни.
   - Хорошо, - согласился Рейнгольд, - я напишу.
   На следующее утро Шарок сам отправился в камеру к Рейнгольду. Письмо на
имя секретаря ЦК Ежова было готово.  Письмо  длинное,  путаное,  Рейнгольд
клялся в своей верности Центральному  Комитету,  лично  товарищу  Сталину,
настаивал на своей невиновности, проклинал то короткое  время,  когда  он,
еще совсем молодой коммунист, разделял взгляды оппозиции, но  он  давно  и
искренне с ней порвал, он действительно  бывал  на  даче  у  Сокольникова,
видел там как-то Каменева, но ни  в  какой  преступный  сговор  с  ним  не
вступал. Он умоляет пересмотреть его дело, он готов  умереть,  но  не  как
враг партии, а как ее верный сын.
   Шарок забрал письмо, забрал чернила и ручку, пообещал скорый ответ.
   Он был доволен. Задуманный план пока выполнялся, если даже сорвется, то
в этом письме Рейнгольда содержится многое такое, чего из  него  никак  не
могли выбить: осуждение своих  прошлых  взглядов,  признание  в  прямой  и
близкой связи с Сокольниковым и знакомстве с Каменевым. А это уже само  по
себе давало кое-что для _начала_.
   Ночью Шарок вызвал Рейнгольда.
   Шарок излучал довольство, радость, даже ликование.
   - Поздравляю вас, Исаак Исаевич, товарищ Ежов прочитал ваше письмо.
   Он следил за реакцией Рейнгольда. Тот, однако,  был  невозмутим.  Умеет
держать себя в руках.
   - Так вот, - продолжал Шарок, -  руководство  наркомата  доложило  ваше
письмо  секретарю  ЦК  товарищу  Ежову.  Товарищ  Ежов   согласен   отдать
распоряжение об отмене приговора.
   Он по-прежнему не спускал глаз с Рейнгольда,  но  у  того  на  лице  не
дрогнул ни один мускул.
   - Товарищ Ежов согласен отдать  распоряжение  об  отмене  приговора,  -
повторил Шарок, - но при  одном  условии  -  вы  должны  помочь  следствию
разгромить троцкистско-зиновьевскую банду. В  какой  форме  помочь  -  это
вопрос техники, об этом мы с вами договоримся, но вы должны помочь, таково
условие товарища Ежова. Примете -  приговор  будет  отменен,  отклоните  -
приговор будет немедленно приведен в исполнение.
   Рейнгольд молчал, думал,  потом  неожиданно  твердым,  _прежним_  своим
голосом сказал:
   - Хорошо. Я согласен. Но у меня тоже  есть  одно  непременное  условие:
товарищ Ежов или  кто-либо  из  членов  Политбюро  от  имени  Центрального
Комитета скажет мне, что я ни в чем не виновен, но высшие интересы  партии
требуют от меня тех показаний, на которых вы настаиваете.
   Шарок откинулся на спинку стула, с  деланным  изумлением  посмотрел  на
Рейнгольда.
   - Вы считаете себя вправе ставить условия Центральному Комитету партии?
   - Считаю.
   - А вы не боитесь,  что,  выдвигая  встречные  условия,  вы  тем  самым
фактически, по существу, отказываетесь выполнить  требование  Центрального
Комитета?
   - Не боюсь.
   - Вы понимаете, на что идете? Вы хотите, чтобы ЦК с вами торговался?
   - Я этого не хочу, - резко возразил Рейнгольд,  -  требование  товарища
Ежова я слышу не от товарища Ежова, а от вас. А вы  не  секретарь  ЦК,  вы
следователь, и ваши слова для меня не гарантия. Можете  меня  расстрелять,
но иначе не будет. Будет только так, как я сказал.
   Шарок понимал, что Рейнгольд не  уступит.  Крепкий  человек!  Но  успех
есть: на некоторые условия согласен, это главное, остальное приложится.
   - Я доведу вашу просьбу до  сведения  руководства,  -  сухо  проговорил
Шарок, - прошлый раз вы мне не поверили - дело кончилось Чертоком,  теперь
опять не верите, чем кончится сейчас, не знаю. Но повторяю: вашу просьбу я
доведу до сведения руководства наркомата.
   С этим он отослал Рейнгольда в камеру, а сам  отправился  на  доклад  к
Вутковскому.
   - Ну что ж, - сказал Вутковский, - его можно понять. Но,  я  думаю,  он
удовлетворится обещанием Молчанова. К тому же они старые знакомые.
   Но Рейнгольд не удовлетворился обещаниями Молчанова, хотя  они  и  были
старые знакомые, хотя Молчанов возмущался действиями Чертока,  обещал  его
наказать. Рейнгольд упорно стоял на своем - один из высших  представителей
ЦК должен объявить ему, что он, Рейнгольд, ни  в  чем  не  виновен  и  что
высшие  интересы  партии  действительно  требуют  его  сотрудничества   со
следствием в разоблачении "троцкистско-зиновьевского заговора".
   Шарок был убежден, что требование Рейнгольда будет выполнено -  слишком
серьезной  фигурой  он  представлялся  для  будущего   процесса:   крупный
хозяйственник,  старый  коммунист,  личный  знакомый  Каменева,  показания
такого человека в сочетании с показаниями  Ольберга  (курьера  -  посланца
Троцкого)  и   Пикеля   (секретаря   Зиновьева)   составили   бы   прочную
свидетельскую основу будущего процесса.
   Но Шарок ошибся. Ягода и  думать  не  захотел  об  обращении  к  Ежову.
Приказал держать Рейнгольда на положении смертника и добиваться  показаний
шаг за шагом, пока не согласится сотрудничать окончательно. И не  медлить,
через три дня он должен сдаться.
   Ягода не хотел помощи Ежова, ибо такая  помощь  означала  бы,  что  его
аппарат самостоятельно с этим делом справиться не может. В  аппарате  НКВД
поговаривали о скрытой борьбе между Ежовым и Ягодой, о  ревности  Ягоды  к
Ежову Но Шарока это мало утешало: паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат.
   Что имел Шарок по делу Рейнгольда? Показания Ольберга и Пикеля  о  том,
что и он был участником заговора? Устроить им очную ставку?  Но  Рейнгольд
запутает Ольберга. Что касается Пикеля, то  они  шапочно  знакомы,  и  как
поведет себя Пикель, тоже неизвестно. Когда ему устроили  очную  ставку  с
Зиновьевым, он так оробел и растерялся, что не мог и слова  вымолвить.  Не
повторится ли такая же история и сейчас? Очная ставка остается на  крайний
случай. Что же еще? Письмо Ежову - это важно, признал участие в оппозиции,
раскаивается, клянется в верности партии, при известных условиях  готов  к
сотрудничеству и, конечно, боится расстрела,  хотя  притворяется,  что  не
боится.
   Все это Шарок  обдумывал,  сидя  в  своем  кабинете  над  тощей  папкой
Рейнгольда, которую он, Шарок, обязан превратить в толстый том  показаний.
И это его последний шанс. Он ходит в самых отстающих - ни одного человека,
ни одного признания.
   Шарок  сидел   за   столом,   пытаясь   сосредоточиться,   и   не   мог
сосредоточиться. Ночь была суматошная, во всех  следовательских  кабинетах
шли допросы, шум, крики избиваемых, топот сапог,  выла  какая-то  баба.  К
тому же еще закрыт ларек, у некоторых следователей кончились папиросы, они
стреляли друг у друга, стреляли и у Шарока, он давал,  но,  когда  увидел,
что в пачке осталось всего шесть папирос, сообразил,  что  ему  самому  не
хватит до утра, спрятал пачку в стол и каждому просящему отвечал:
   - Нету, нету, сказал вам, нету!
   Но на этаже решили, что Шарок жадничает, продолжали клянчить, открывали
дверь... Шарок всех прогонял:
   - Нету, русским языком сказал, самому нечего курить.
   И, когда кто-то опять открыл дверь, он, не поднимая головы, сказал:
   - Идите к ... матери! У меня нет папирос!
   Дверь не закрывалась. Он повернул  голову  и  помертвел  от  страха:  в
дверях стоял маленький человек - Шарок сразу узнал его... Это был  Николай
Иванович Ежов.
   Шарок вскочил, одернул гимнастерку.
   -  Товарищ  секретарь  Центрального   Комитета,   докладывает   старший
оперативный уполномоченный Шарок. Извините за  грубость.  У  меня  сложное
дело, а товарищи все время заходят просить папиросы. Я все роздал. У  меня
их осталось всего шесть штук, а мне работать до утра.
   Пока Шарок докладывал, Ежов вошел в  комнату,  за  ним  вошли  Агранов,
Молчанов и Вутковский. Ночные обходы начальство совершало часто,  но  Ежов
появился в кабинете Шарока впервые.
   Несмотря на маленький рост, он был хорошо сложен,  быстрый,  с  суровым
солдатским лицом и фиалковыми безжалостными глазами.
   - Каким делом вы занимаетесь?
   - Исаака Рейнгольда.
   - Нужный человек, дело важное. Как оно двигается?
   Шарок мгновенно  оценил  ситуацию.  Сейчас  решается  его  судьба,  его
будущее в этом учреждении. Он ожидал, что Молчанов или  Вутковский  вместо
него доложат, как обстоят дела, не может же он через их голову докладывать
о том, что Рейнгольду  был  предъявлен  фиктивный  приговор  о  расстреле,
рекомендовано написать Ежову, а написанное  Рейнгольдом  письмо  Ежову  не
передано по приказу Ягоды.
   Но Молчанов и  Вутковский  молчали.  Утаивают.  И  мгновенное  чувство,
шевельнувшееся в Шароке, когда Ежов вошел в  кабинет,  когда  он  нечаянно
обругал его матерно, чувство, что сейчас, в этот час решается его  судьба,
это чувство укрепилось. Когда-то этот час должен был наступить.
   Шарок четко, спокойно, ровным голосом доложил:
   - Дело Рейнгольда продвигается очень  медленно.  Рейнгольц  на  даче  у
своего родственника Сокольникова познакомился  с  Каменевым.  Мои  попытки
убедить Рейнгольда дать показания о связях с Каменевым не дали результата.
Не дал результата и трехнедельный допрос помощника начальника оперативного
отдела  Чертока.  Рейнгольда   вернули   мне.   Понимая   значение   этого
соучастника,  я  пошел  на  крайнюю  меру:  я  предложил  помочь   нам   в
разоблачении троцкистско-зиновьевского заговора и предупредил его,  что  в
случае отказа он будет расстрелян.  Для  этого  мне  пришлось  написать  и
предъявить ему постановление ОСО о  расстреле.  Рейнгольд  согласился  при
условии,  что  лично  вы,   товарищ   секретарь   Центрального   Комитета,
подтвердите, что его участие в разоблачении заговора соответствует  высшим
интересам партии. Но я  не  решился  обратиться  с  этим  к  вам,  товарищ
секретарь Центрального Комитета.
   Ежов не сводил с Шарока своего холодного, безжалостного взгляда.  Потом
перевел  взгляд  поочередно  на  Агранова,  Молчанова  и  Вутковского.  Те
молчали, видимо, пораженные неожиданным и откровенным сообщением Шарока.
   - Пришлите Рейнгольда сейчас ко мне, - приказал Ежов и вышел. Вслед  за
ним вышли Агранов, Молчанов и Вугковский.
   Шарок остался один, сел, перевел дыхание.
   Когда он докладывал Ежову, то  никакого  страха  не  испытывал.  В  тот
момент у него не было иного выхода. Он только тщательно выбирал выражения,
чтобы никого не подвести. Конечно, если  бы  Ежов  начал  расспрашивать  о
подробностях, он был  бы  обязан  их  изложить,  и  тогда  ему,  возможно,
пришлось бы назвать и Вутковского, и Молчанова, а возможно, и Ягоду.
   Ежов ничего не спросил, и  он  никого  не  назвал.  Но  сейчас  там,  в
кабинете Ежова, у него неподалеку от  кабинета  Ягоды  был  свой  кабинет,
неофициальный, никто его не занимал, не входил туда, все  знали,  что  это
кабинет только _для_ Ежова, так вот в этом кабинете Ежов  расспрашивает  и
Молчанова, и Агранова, и они все валят, конечно, на Шарока,  спасают  свою
шкуру... Что сделает с ним Ежов или что сделает с ним  Ягода,  когда  Ежов
уедет, неизвестно, могут отправить в камеру уже в качестве заключенного.
   Дверь распахнулась, в ней возник порученец Ягоды. Это означало вызов  к
самому наркому.
   Шарок поднялся.
   Порученец шагнул в кабинет и что-то положил на стол.
   - Вам от товарища Ежова.
   И тут же вышел.
   На столе лежала нераспечатанная коробка папирос "Герцеговина флор".



22

   Вернувшись тогда от Альтмана и все обдумав, Вадим ужаснулся. Перечислив
десятка два людей, бывавших у них на Арбате, он не может  утверждать,  что
ни о чем, кроме медицины, они не беседовали.  Это  смешно.  Альтман  прямо
объявил: контрреволюционные разговоры. Значит, что-то дошло  _туда_...  Но
что именно? Раньше, года  два-три  назад,  собиралась  у  них  театральная
молодежь, да  и  маститые  артисты  приходили,  но  никаких  разговоров  о
политике, даже анекдоты не рассказывали. Чего от него хотят?
   Он боялся новой встречи с Альтманом. Что готовит ему этот палач? Плетет
сеть, начал с одного, думает о другом, перескакивает на третье,  держит  в
неведении... Для того чтобы сопротивляться, выйти из  этой  нелепицы,  ему
надо точно знать, в чем суть дела. Жить, существовать в этой неизвестности
невозможно.
   Он думал об этом не переставая, страх  не  отпускал  его  ни  днем,  ни
ночью. Надо поговорить  с  Юрой.  Товарищ,  друг  детства,  пусть  скажет,
объяснит ему, чего от него хотят.  Он  не  будет  просить  ни  помощи,  ни
защиты, сам защитится: честнейший  советский  человек,  надежный  помощник
партии в борьбе за  истинно  партийное  искусство,  человек,  беспредельно
преданный товарищу Сталину.
   Конечно, он обязался никому ничего не рассказывать, но  Юре  можно:  он
там работает. И надо это сделать немедленно, пока его  не  вызвали  второй
раз. Юру трудно застать дома, но он должен его поймать во  что  бы  то  ни
стало.
   Юра оказался дома, сам поднял трубку, приятно удивился:
   - Вадим? С какой планеты свалился?
   - Это ты пропал. Я всегда на месте. Я тебе звонил - тебя нету.
   - Работы много.
   - Надо бы встретиться.
   - Мне самому хочется, есть о чем поболтать. Но когда?
   - Давай сегодня.
   Юра засмеялся.
   - Сразу видно человека свободной профессии. Милый, у  меня  все  вечера
заняты, остается одно воскресенье. Но и в это воскресенье  работаю.  Давай
созвонимся в следующее.
   - Юра. Мне обязательно тебя надо увидеть. И срочно.
   - Смотри, год не виделись, и вдруг срочно.
   - Да, Юра, да! Мне срочно надо тебя видеть.
   - Что случилось?
   - Особенного ничего. Но я нуждаюсь в твоем совете.
   - Я его могу дать по телефону.
   - Это разговор не для телефона, - с отчаянием сказал Вадим.
   Почва уходила из-под ног. Если он не  встретится  с  ним  до  вызова  к
Альтману, все пропало.
   - Юра! С тобой говорит твой старый товарищ. Пойми! Если бы это не  было
для меня так важно, я бы не стал тебя беспокоить. Хочешь, я зайду к тебе?
   - Я скоро ухожу. Мать уже обед поставила греть.
   - Юра, давай пообедаем у меня.  У  Фени  телячья  грудинка  с  грибами,
пирожки к бульону, - голос у него был умоляющий...
   Шарок помолчал, потом сказал:
   - Перезвоню через десять минут. Скажу, смогу прийти или нет.
   Через десять минут он позвонил:
   - Уговорил, иду. Но учти, рассиживаться у меня нет  времени,  пообедаем
по-быстрому.
   Шарок был рад встрече, улыбаясь, хлопнул Вадима по плечу.
   - Толстееш