егда при нем, не расставался с  ним,
стрелок отличный. Взяли  обманом,  ловко  надули...  Вызвали  к  секретарю
горкома. Папулия явился, вошел в кабинет, видит, на столе  газетный  лист,
на  нем  детали  разобранного  браунинга,  над  ними  склонился  секретарь
горкома, пожаловался; "Вот разобрал и никак не могу собрать".
   - Давай соберу, - предложил Папулия.
   - Нет, я сам хочу. Лучше дай мне твой пистолет, глядя на него, я и свой
соберу, соображу, может быть, что к чему.
   Папулия, дурачок, дал ему свой пистолет. Секретарь  положил  и  его  на
газету, стал собирать свой, опять ничего у него не получилось, раздраженно
сказал: "А ну его к черту! Чего мы время  теряем?  Дам  порученцу  задание
собрать по твоему револьверу мой, а мы  по  делу  поговорим".  Завернул  в
газету и пистолет Папулии, и свой, разобранный, вышел. И тут же в  кабинет
ворвались три молодца из НКВД и скрутили Папулию.  Говорят,  он  успел  им
синяков наставить и чернильный прибор разбил... Вот  так  ловко  взял  его
Берия. У Ежова на это хитрости бы не хватило.
   Конечно, можно постепенно освобождаться от  Серго.  Послать  сначала  в
какую-нибудь большую республику - секретарем ЦК, потом будет видно.
   Но время не ждет. С Бухариным и Рыковым пора кончать.
   Красногрудый снегирь  опустился  на  перила  террасы  рядом  с  дверью,
смотрел  на  НЕГО  через  стекло.  "Лети,  кормись",   -   сказал   Сталин
по-грузински.  В  Зубалове  его  дорогой  тесть  развешивал  на   деревьях
кормушки, выпиливал и клеил от безделья разные домики.  А  здесь  повесили
простые дощечки с бортиками, и правильно сделали. Зачем птицам домики,  им
корм нужен зимой, а не домики.
   Сталин отошел от двери, прошелся по комнате, повернулся к Ежову:
   -   Технократия   по-прежнему   хочет   независимости,   сопротивляется
партийному руководству, в борьбе  с  партией  сомкнулась  с  троцкистскими
шпионами. Партия и народ это знают, и  товарищ  Орджоникидзе  тоже  знает.
Опытный политик. Понимает, что защищать на Пленуме троцкистских вредителей
- значит примкнуть к безнадежному и проигранному делу. И на Пленуме  никто
его не поддержит, боюсь, что и говорить ему не дадут, сгонят с трибуны, не
таких сгоняли. Что же будет тогда с его сердцем? На Пленуме хватит  удар?!
Волноваться очень вредно для больных сердцем. Вот товарищ Дзержинский тоже
волновался и умер прямо на заседании Пленума. Только  товарищ  Дзержинский
умер, разоблачая в своей речи Каменева,  Пятакова  и  других  выродков,  а
товарища Орджоникидзе  хватит  удар,  когда  он  будет  защищать  выродков
Бухарина и Рыкова. Как на это посмотрит народ? Как мы будем его  хоронить?
Как одного из руководителей партии или как одного из ее  врагов?  И  лучше
всего для товарища Орджоникидзе, если сердечный удар случится до  Пленума.
Сердечный приступ - это нормальное  дело,  это  народ  поймет.  Вот  какой
вопрос сейчас стоит перед товарищем Орджоникидзе: уйти из  жизни  любимцем
партии и народа или врагом партии и народа? Над этим вопросом он думает  и
этот вопрос решает. Вот о чем он _сегодня_ думает.
   Он снова прошелся по комнате и вдруг спросил:
   - Вы мне говорили, что у товарища Орджоникидзе четыре револьвера.
   - Да.
   Сталин покачал головой.
   - Плохо, когда много личного оружия. Мелькает перед глазами.  В  минуту
душевной слабости можно и в себя  выстрелить.  Бывает.  Особенно  у  таких
горячих людей, как товарищ Серго. И особенно, когда они попадают  в  такое
положение, как товарищ Серго. Конечно,  с  больным  сердцем  трудно  жить,
нельзя приносить ту пользу партийному делу, которую мог бы приносить.  Так
бывает иногда. Например, дочь Карла Маркса - Лаура и ее муж  Поль  Лафарг.
Увидели, что не могут приносить пользу  делу  социализма,  и  покончили  с
собой. А ведь не такие уж старые были. Так и товарищ Орджоникидзе не может
больше жить с больным сердцем.
   Сталин остановился перед Ежовым, печально добавил:
   - Боюсь, у товарища Серго другого выхода нет...



11

   За ошибку с отелем "Бристоль" Дьякова сняли с работы, и  он  исчез.  На
его место назначили Шарока. Шарок  с  удовольствием  уселся  в  дьяковское
кресло, хорошее кресло, и должность значительнее, и зарплата больше.
   В числе прочих входили в обязанности Шарока и аресты лиц, дела  которых
проходили по его отделению. В конце тридцать шестого года оказался в числе
этих лиц и Иван Григорьевич Будягин.
   - Будягина берите сами, - приказал ему Молчанов, - обращайтесь вежливо.
   В первую минуту Шарок растерялся, хотел  было  сказать,  что  не  может
брать Будягина, знаком с ним, девять лет проучился с его дочерью  в  одном
классе. Но удержался, поскольку хорошо знал стереотипный ответ:
   - Враги партии перестают быть нашими  знакомыми.  И  не  надо  чураться
черной работы. Дзержинский сам ходил на аресты, не гнушался.
   Шарок  промолчал,   принял   распоряжение   Молчанова   к   исполнению,
сформировал на  эту  ночь  бригады,  подготовил  нужные  документы,  но  к
Будягину в 5-й Дом  Советов  решил  послать  старшего  оперуполномоченного
Нефедова, а самому ехать на арест  какого-то  военного  в  чине  командира
дивизии. Нарушал прямое распоряжение начальства, что грозило в случае чего
большими неприятностями. Но идти к Будягину он не мог.
   Самого Будягина Шарок не стеснялся. Что делать,  гражданин  Будягин,  я
выполняю служебный долг. И встреча с Леной его не особенно  смущала.  Если
бы на минуту они остались один на один, он бы ей сказал: "Лена, ты  должна
понять, мне это очень неприятно, но приказ есть приказ". В общем, все  это
преодолимо.
   Проблема заключалась в другом. Там, в  5-м  Доме  Советов,  в  квартире
Будягиных живет его сын. Сын! Шарок  никогда  его  не  видел  и  не  хотел
видеть. Но  он  есть,  живет,  существует.  Вот  уже  месяц  за  квартирой
Будягиных ведется наружное наблюдение, и он приказал  агентам  докладывать
ему, когда внука Будягина вывозят во  двор  и  кто  с  ним  гуляет,  мать,
бабушка или нянька, кто к ним подходит, с  кем  они  разговаривают,  хотел
узнать, жив ли этот младенец, или помер, что было бы  лучшим  выходом  для
всех для него, Шарока, которому этот ребенок никак  не  нужен,  для  Лены,
которую рано или поздно посадят или, в лучшем случае, вышлют в Сибирь  или
в Казахстан и где с мальчишкой на руках она нахлебается еще  больше.  Если
же его заберут в детский дом, то она все равно его потеряет, там дадут ему
другое имя и другую фамилию. Да и для самого мальчишки смерть  лучше,  чем
мучения в ссылке или в детском доме.
   Но сын его  не  умер  и  даже,  по-видимому,  не  болел.  По  сведениям
агентуры, дважды в день его вывозили во двор,  как  правило,  няня,  а  по
выходным мамаша, дочь Будягина. Значит,  он  там,  в  этом  доме,  в  этой
квартире, и будет там и во время ареста Ивана  Григорьевича,  и  во  время
обыска.
   И что придет Лене в голову и как она  поведет  себя  в  этой  ситуации,
предсказать невозможно. Вынесет ребенка, бросит ему на руки:
   - Тогда и сына своего забирай! Сажай в тюрьму!
   Начнется шум, крик, детский плач.
   Шарок уже много ходил по арестам, много произвел обысков, привык к шуму
и  крикам,  детскому  плачу,  истерикам.  Но  _такой_  скандал   превратит
официальное государственное действие в семейную  свару,  станет  известно,
что Шарок в родстве с семейкой врага народа, слух об этом на следующий  же
день облетит весь Наркомат. Так что идти к Будягину самому никак нельзя.
   Вечером Шарок вызвал Нефедова к себе, проинструктировал,  обыск  должен
быть самым тщательным - у Будягина есть что искать. Могут  быть  секретные
партийные документы,  которые  раньше  Будягин  как  член  ЦК  имел  право
хранить, но, когда его из ЦК вышибли, обязан был сдать куда  положено,  но
сдал ли? И документы, связанные с прежней посольской  деятельностью,  тоже
представляют интерес для будущего следствия. И револьвер у Будягина  может
быть, а разрешение на право иметь его наверняка просрочено. Не положено  в
таком случае гражданину Будягину держать оружие дома, а он держит. С какой
целью?
   - Про разрешение не забудь, - еще раз напомнил Шарок напоследок.
   Нефедов  ни  о  чем  не  забыл.  Операции,  порученные  Шароку,  прошли
благополучно. Будягин и  комдив  к  утру  были  доставлены  во  внутреннюю
тюрьму. Шарок ушел домой отсыпаться  после  бессонной  ночи,  вернулся  во
второй половине дня, уселся в кабинете, открыл очередное дело, с  тревогой
ожидая вызова к Молчанову. Отговориться он решил так:
   - Возникло опасение, что комдив применит оружие.  Я  не  мог  рисковать
людьми.
   Молчанов появился в кабинете Шарока  сам.  И  не  один.  Он  и  Агранов
сопровождали наркома товарища Ежова.
   Шарок вскочил, вытянулся, доложил:
   - Помощник начальника отделения Шарок. Здравствуйте,  товарищ  народный
комиссар.
   Маленький Ежов пристально, не мигая  вглядывался  в  Шарока.  Фиалковые
глаза были холодные, безжалостные.
   И вдруг неожиданно, совсем не к месту и не ко времени, выплыл из памяти
солнечный июльский день, Серебряный Бор, Шарок приехал  к  Лене  мириться.
Они сидели втроем на увитой плющом терраске, Вадик  Марасевич  еще  был  с
ними, прислушиваясь к приятному мужскому голосу - рядом, на соседней даче,
кто-то пел романс Чайковского: "Отчего я люблю тебя, светлая ночь..."
   "Хорошо поет, - сказал Шарок, - артист, что ли?"
   "Нет, - засмеялась Лена, - работник ЦК: Николай  Иванович  Ежов,  очень
милый человек. Он часто поет".
   Только сейчас, в эту минуту, вытянувшись  по  стойке  "смирно",  связал
Шарок  _того_  Ежова,   будягинского   соседа,   беззаботно   распевавшего
чувствительный романс, с теперешним грозным наркомом, пачками отправляющим
людей на тот свет. И  что-то  похожее  на  грусть  шевельнулось  в  сердце
Шарока, ушло то беспечное время, для всех ушло...
   - Чем занимаетесь?
   Шарок доложил дело, которое вел.
   Ежов все так же пристально смотрел на него.
   - Папирос хватает?
   - Так точно, товарищ народный комиссар, хватает. Благодарю вас  за  те,
что вы прислали.
   - Не забыл, - холодно констатировал Ежов.
   И вышел.
   За ним вышли Агранов и Молчанов.


   На следующий день Шарока вызвали к Ежову.
   Кабинет Ежова находился теперь в левом крыле здания, куда вели  сложные
переходы  с  этажа  на  этаж.  На  каждой  лестничной  клетке  проверялись
документы.
   Проходя по длинным коридорам, поднимаясь вверх, спускаясь  вниз,  опять
поднимаясь вверх, предъявляя часовым свое удостоверение,  Шарок  обдумывал
причину, по которой его мог потребовать к себе народный комиссар.
   Безусловно, это не из-за того дела, о котором он  ему  коротко  доложил
вчера. Дело мелкое, не связанное с предстоящим процессом, и Ежова никак не
интересует. И не в  том  причина,  что  Шарок  не  пошел  брать  Будягина.
Молчанов не станет об этом докладывать Ежову. Плохой  ты  начальник,  если
жалуешься на своих подчиненных. Сам с ними справляйся. Что-то другое. Если
Ежов помнит, что послал ему папиросы, то, наверное, не  забыл,  как  Шарок
вел  себя  в  той  сложной  ситуации:  он  посмел  обратиться  к  Ежову  с
предложением,  которое  отверг  Ягода,   отвергли   его   непосредственные
начальники, и в то же время никого  из  этих  начальников  не  назвал,  не
выдал. Должно быть, это понравилось Ежову. И еще. Шарок прямо признал, что
предъявил подследственному фальшивый приговор. К подобному беззаконию Ежов
мог придраться. Не придрался. Одобрил, проявил внимание, прислал  папиросы
"Герцеговину флор". В табачном киоске коробка "Герцеговины флор"  -  всего
лишь коробка  папирос.  Но  присланная  секретарем  Центрального  Комитета
рядовому следователю - это нечто  гораздо  больше  и  значительнее  -  это
награда. И потому Шарок ничего плохого от  встречи  с  Ежовым  не  ожидал.
Скорее всего его вызов связан с теми переменами, которые  начались  у  них
после снятия Ягоды.
   Придя в Наркомат, Ежов привел с собой людей из аппарата ЦК, назначил их
на ответственные, хотя и не главные  посты  во  всех  отделах.  Постепенно
количество   новых   сотрудников   увеличилось.   Внимательно   следя   за
перемещениями в аппарате, Шарок уловил, что Ежов двигает вперед не  старых
чекистов, работавших при Дзержинском, Менжинском и Ягоде, а молодых набора
тридцатых годов, к которым принадлежал  и  он,  Шарок.  И  хотя  некоторая
робость перед Ежовым все-таки сковывала  его,  в  глубине  души  теплилась
сладкая надежда, что предстоящий разговор повлечет за собой новый рывок  в
его служебном положении.


   Ежов сидел за очень большим столом, метра три в длину, определил Шарок,
соответственных размеров был и  кабинет.  Застекленные  книжные  шкафы  по
стенам, портьеры на окнах, дорогая мебель. Над креслом за спиной  Ежова  -
портрет товарища  Сталина.  На  портрете  товарищ  Сталин  тоже  сидел  за
письменным столом, писал.
   Кивком головы Ежов ответил на приветствие и остановил  на  Шароке  свой
странный неподвижный взгляд:
   - Садитесь.
   И показал на стул за вторым столом, стоящим торцом к его  наркомовскому
столу.
   Шарок сел.
   - Я познакомился с вашим личным делом, - сказал Ежов,  -  на  вопрос  о
знании иностранных языков вы ответили... - он посмотрел  в  анкету,  -  вы
пишете так французский и немецкий, читаю и перевожу со словарем. А точнее?
   - В школе у нас был французский, - объяснил Шарок, -  я  его  прошел  в
объеме школьной программы. А в институте - немецкий.
   - Какой вы знаете лучше?
   - Французский я знал прилично, но подзабыл: много времени прошло  и  не
было практики. Немецкий преподавали в  институте  формально,  я  знаю  его
совсем плохо.
   - Вы могли бы объясниться с французом?
   - Боюсь, что не сумею, - признался Шарок - Понять?  Может  быть,  и  то
сомневаюсь: французы говорят очень быстро.
   - Вам придется заняться языком, - сказал Ежов, - сейчас в  органы  идет
пополнение,  партийная  и  комсомольская  молодежь,  в  основном   рабочая
молодежь. Мы не можем требовать от них знания иностранного языка. А у  вас
- высшее образование, вы обязаны знать хотя бы один иностранный язык.  Тем
более вы учили языки в школе и в институте,  государство  тратило  на  вас
деньги. Сколько времени вам нужно, чтобы восстановить знание  французского
языка?
   - Все зависит от того, сколько часов в день я буду заниматься  и  какой
попадется преподаватель.
   - Времени у вас будет достаточно, преподаватель хороший. В вашей  семье
есть военные?
   - Военные? Нет.
   - Среди родственников?
   - Нет. И не было. Мой отец портной и дед был портной.
   - Среди знакомых?
   - Нет. Нету.
   - Подумайте. Среди родителей школьных, институтских товарищей?
   Шарок пожал плечами.
   - Нет, нету. В институте я не знал родителей моих  сокурсников,  они  в
основном иногородние, жили в общежитии, а я - москвич, жил с родителями. В
школе учились дети некоторых ответственных работников,  но  среди  них  не
было военных, и со своими одноклассниками я давно не встречаюсь... Правда,
один парень из моего класса, Максим Костин, поступил в военное  училище  и
после училища куда-то уехал. Куда его назначили - не знаю. Это было давно,
школу я кончил десять лет назад. Мать этого Максима работала  лифтершей  в
доме на Арбате, где живут мои родители. По-моему, и сейчас работает.
   - Хорошо, - сказал Ежов, - вы переводитесь в иностранный отдел, сегодня
сдадите дела и явитесь к начальнику иностранного отдела товарищу Слуцкому.
Будете пока работать под руководством товарища Шпигельгласа.
   Взгляд его по-прежнему был холодным, неподвижным, но при слове "пока" в
фиолетовых глазах что-то блеснуло и тут же погасло.
   - Одновременно  с  работой  займетесь  языком.  На  занятия  вам  будет
выделено время. Ежедневно. Товарищ Шпигельглас все объяснит.
   Ежов встал, одернул гимнастерку. Он был очень маленького роста.
   - Вы останетесь в прежнем звании и при прежнем окладе.
   И, снова блеснув глазами, добавил:
   - Пока... А там будет видно. Работа для вас новая.  Ничего,  освоитесь.
Посмотрите, как работают старые кадры. Приглядитесь...
   Последнее слово  он  чуть  выделил  голосом,  а  возможно,  Шароку  это
показалось.


   Ну что ж, все прекрасно. Занятия языком займут самое малое  полгода,  а
то и год, и,  следовательно,  делами  его  особенно  загружать  не  будут.
Перейдя в иностранный, то есть разведывательный отдел, он  освободится  от
изнурительной,  изматывающей   следственной   работы,   ночных   допросов,
избиений, стонов, крови, криков, кстати, устранится и  от  дела  Будягина.
Конечно, и работников ИНО при надобности используют на срочных следствиях,
но в самых редких случаях, а поскольку он будет учиться, то, надо  думать,
его от этого освободят.
   Безусловно, работа за рубежом опасна, но ведь не в разведчики его будут
готовить. Для  этого  хватает  людей  иностранного  происхождения,  всяких
евреев, поляков, латышей, немцев да  и  русских,  которые  долго  жили  за
границей, в совершенстве знают язык,  местные  условия,  обычаи.  Ему  же,
вероятно, придется курировать  какую-нибудь  страну,  собирать  донесения,
обрабатывать разведывательные данные. Спокойная  работа  и  почетная.  Все
работники ИНО с высшим образованием, многие члены  иностранных  компартий,
бывшие политэмигранты, в общем, партийная интеллигенция.
   Вернувшись от Ежова, Шарок доложил  Вутковскому  о  своем  разговоре  с
наркомом. Вутковский уже был в курсе дела.
   - Желаю вам успехов, - сказал Вутковский, - вашей работой я  доволен  и
дал о вас народному комиссару положительную характеристику.
   Говорил тепло, искренне.
   - Мне жаль с вами расставаться. За эти три  года  мы  привыкли  друг  к
другу, хлебнули всякого... - в его голосе зазвучала грустная интонация.  -
Ничего не поделаешь. Служим партии. Так история и оценит наши жизни -  они
принадлежали партии.
   Шарок понимал, о чем он говорит, и даже в душе сочувствовал: он, Шарок,
уходит на  _чистую_  работу  -  ловить  настоящих  шпионов,  а  Вутковский
остается на грязной - выдумывать шпионов. Оправдывается партией...  А  что
делать? Чем еще оправдаться?
   - Вам повезло: вы будете работать с Сергеем Михайловичем Шпигельгласом.
Это блестящий разведчик, у него можно многому научиться.
   Шарок тоже слышал, что Шпигельглас - блестящий разведчик,  такова  была
его репутация в Наркомате, имя его было окружено некой  тайной,  мало  кто
его видел, Шарок,  например,  ни  разу.  Иностранный  отдел  находился  на
верхнем этаже, и про Шпигельгласа говорили, что на нижние этажи он никогда
не спускается. О его способности перевоплощаться ходили легенды. В столице
какого-то европейского государства, где  Шпигельглас  жил  нелегально,  он
торговал раками, и так здорово торговал, что за раками к нему стал  ездить
весь город. Пришлось продать дело и уехать - популярность стала опасной.
   Известно  было,  что  Шпигельглас  окончил  Московский  государственный
университет, где  ему  покровительствовал  тогдашний  ректор  университета
Вышинский. В совершенстве владел несколькими языками,  высокообразованный,
эрудированный разведчик - профессионал, ветеран. Начальник отдела  Слуцкий
представительствовал в высших сферах, ловкий, хитрый, обходительный,  а  в
руках  Шпигельгласа  была  разведывательная   сеть.   Шарок   недолюбливал
интеллигентов, но  на  опыте  работы  с  Вутковским  убедился,  что  лучше
работать с интеллигентом, чем с хамом.
   Слуцкий встретил Шарока радушно. Фальшивит.  Насторожен  назначением  к
нему Шарока: никакого  отношения  к  загранице  человек  не  имеет  ни  по
рождению, ни по работе, не знает языков, а вот сам Ежов  прислал.  Что  за
этим?
   Безусловно, Шпигельглас тоже был настороже, но  не  показывал  этого  -
сдержанный, корректный, немногословный. Держался дипломатично:
   - Товарищ Ежов предупредил, что вы хотели бы подновить знание языка.
   - "Подновить" - это слишком мягко сказано, - улыбнулся Шарок, - я  учил
язык в школе, все забыл, десять л