Кунгурова  и  увидел  ошеломленный   взгляд,
направленный    на     разорванные     страницы.     Нехороший     взгляд,
недоброжелательный. Осуждает ЕГО за то,  что  разорвал  страницы  пальцем.
Смеет ЕГО осуждать! Переживает из-за какой-то книжонки и даже не  пытается
этого скрыть.
   Но ОН умел скрывать. ОН всегда это умел.  Подавив  раздражение,  Сталин
снова углубился в текст, прочел речь Гитлера в Кельне.
   "Я не верю, что есть человек на  земле,  который  стремился  к  миру  и
боролся бы за мир больше, чем это делал я... Я служил в пехоте и на  своей
шкуре изведал все ужасы войны, я убежден  в  том,  что  большинство  людей
смотрит на войну моими глазами... Поэтому они принимают мои идеи.  Я  хочу
мира".
   - Большой мошенник, - проговорил Сталин.
   - Да, - подтвердил Кунгуров, -  и  это  сразу  после  занятия  Рейнской
области.
   Но взгляд его по-прежнему не отрывался от искромсанных страниц. Смотри,
как это его задело! Какой чистюля, какой педант!
   Сталин опять, теперь уже нарочно, спокойно и медленно разорвал пальцами
первые страницы, проглядел их, потом разорвал следующие, опять  проглядел,
не вчитываясь, и так все страницы до конца, не поднимая глаз на Кунгурова,
но чувствуя, как тот напряженно следит за его рукой. ОН  захлопнул  книгу,
протянул Кунгурову:
   -  Отметьте  наиболее  интересные   высказывания   и   через   товарища
Поскребышева передайте мне.
   - Слушаюсь.
   Кунгуров вышел.
   Сталин смотрел ему вслед. Сейчас будет приводить книгу в порядок, будет
щелкать ножницами.
   Сталин встал, прошелся по кабинету.
   Почему  так  насторожил  его  взгляд  Кунгурова?  Он  мог   бы   понять
какого-нибудь книжного червя, замшелого профессора. Но бывший  рабфаковец,
которого ОН приблизил к себе,  в  котором  видел  преданнейшего  человека!
Из-за надорванной страницы осудил  в  душе  товарища  Сталина.  Не  умеет,
оказывается,  товарищ  Сталин  обращаться  с   книгами,   неуч,   невежда,
оказывается, товарищ Сталин. Не попросил ножа для разрезания  книг,  такое
преступление совершил!
   ОН ошибся в Кунгурове.  Нет,  не  чистюля,  не  педант,  а  неискренний
человек.  Фальшивый  человек.  Жалкая  книжонка   оказалась   ему   дороже
расположения товарища Сталина. Какими преданными собачьими глазами  всегда
смотрел. А ОН застал его врасплох, поднял глаза, когда Кунгуров не ожидал,
и увидел, что лицо его может не  только  расплываться  в  улыбке.  Значит,
фальшивил, изображая обожание. Ловил  каждое  слово,  каждый  жест  не  из
преданности, а из каких-то других соображений. Из каких? Изучает  товарища
Сталина?? Для чего? Для истории? Ведет дневник? Записывает? Приходит домой
и  записывает?  И  сегодня  запишет...  Мол,  товарищ   Сталин   варварски
обращается с книгами, вместо ножа  разрезает  страницы  пальцем.  Работает
рядом с вождем страны, встречается с ним, беседует, на его глазах делается
история. Почему не записывать, почему не фиксировать  для  истории  каждый
день товарища Сталина и самому таким образом войти в историю?  Этим  часто
занимаются люди,  близкие  к  великим.  Как-то  он  видел  у  Нади  книжку
секретаря  французского   писателя   Анатоля   Франса...   Забыл   фамилию
секретаря... Книжка называется? Ага... "Анатоль Франс в туфлях и  халате".
Да, кажется, так. Злая книжка! Анатоль Франс вывернут наизнанку.
   ОН часто думал об этом. Особенно после  того,  как  прозевал  Бажанова.
Тоже доверял ему, когда тот был ЕГО секретарем. Выяснилось,  зря  доверял.
Удрал за границу, негодяй, много гадостей  понаписал,  навыдумывал.  Подло
поступил. Летописец не должен рыться в  грязном  белье,  летописец  должен
описывать для потомков только _деяния_. Свидетелей ЕГО личной жизни ЕМУ не
нужно!
   Но  кто  в  ЕГО  окружении  рвется  в  свидетели?  Тупица  Поскребышев?
Исключено. Товстуха? Слишком был умен и осторожен. Тот же Мехлис, Двинский
и все прочие в ЕГО секретариате понимают,  к  чему  обязывает  близость  к
НЕМУ. Понимают, чем могут кончиться такие  дневнички.  И  члены  Политбюро
знают, что это запрещено. А вот такой человек,  как  Кунгуров,  маленький,
незаметный служащий, этот может записывать, никто не  заподозрит,  что  он
осмелится на такое. ОН и  раньше  отмечал  слишком  уж  любопытный  взгляд
Кунгурова. Никто так не следил за каждым ЕГО движением.  ОН  объяснял  это
преданностью, и только сегодня  увидел  другое:  удовлетворение  тем,  что
обнаружил в товарище Сталине такую невежественность. Есть  что  занести  в
дневник.
   Сталин вышел в приемную, приказал  Поскребышеву  немедленно  вызвать  к
нему Паукера.
   Явился запыхавшийся Паукер. Опять в новой военной форме, синих  галифе,
лакированных  сапогах.  Торопился,  не  успел  переодеться,  дурак,  франт
засранный...
   - Кунгурова знаете?
   - Знаю. В секретариате референт.
   - Сегодня же в проходной обыщите, скажете, что это общая проверка, мол,
завтра вернете. Заберите все,  что  при  нем  найдете:  книги,  документы,
записные книжки, любые бумаги, пачку с папиросами, если курит, самопишущую
ручку.  Все  это  принесете  мне.  За  Кунгуровым  установите   тщательное
наблюдение.
   Кунгурова обыскали, и все отобранное Паукер выложил на стол в  кабинете
товарища Сталина.
   Отослав Паукера в  приемную,  Сталин  просмотрел  документы.  Документы
чистые.  Книга  та  же  самая,  что  Кунгуров  ему  приносил.  Сталин   ее
перелистал, между страниц ничего не заложено, но  края  страниц  аккуратно
подрезаны. Высыпал на стол папиросы из начатой пачки, не спрятано  ли  там
что-нибудь. Нет, ничего  не  спрятано.  Отвинтил  колпачок  у  самопишущей
ручки, приставил к глазу, тоже ничего нет внутри. Блокнота у Кунгурова  не
оказалось. Только небольшая  записная  книжка.  Сталин  перелистал  и  ее.
Несколько фамилий рядовых сотрудников ЦК с их домашними телефонами, иногда
с адресами,  остальные  незнакомые...  Но  внутренняя  сторона  обложки  -
затертая,   видно,   делались   какие-то   записи   карандашом,    куда-то
переносились, потом  стирались  простой  резинкой.  Куда  переносились?  В
дневник?!
   - Кунгурова немедленно  арестуйте,  -  приказал  Сталин  Паукеру,  -  и
сегодня же допросите. При допросе установите, какие записи он вел о работе
ЦК и о работниках ЦК.  Все  записи  передайте  мне  тут  же.  Обыщите  его
служебный стол, тщательно обыщите квартиру и все написанное его  рукой,  и
все вызывающее подозрение тоже  передайте  мне.  Если  ничего  у  него  не
найдете, выясните - где  и  у  кого  Кунгуров  мог  хранить  свои  записи,
устройте и там обыск, людей арестуйте. Он - шпион, вел шпионский дневник о
работе ЦК.
   Проверили кунгуровский стол в Кремле, обыскали квартиру -  ни  записей,
ни дневников не нашли. Не дал результата и обыск на квартире его родителей
и родителей жены.
   Несмотря  на  крайнюю  степень  допроса,  ведение   дневника   Кунгуров
категорически отрицал.
   Впрочем, признал, что работал на японскую разведку  и  собирался  убить
товарища Сталина. Через неделю его расстреляли. Жену приговорили к  восьми
годам лагерей. Детей сдали в детский дом. Родственников его и жены выслали
из Москвы.



7

   Шарок успешно занимался языком, Шпигельглас  оказался  прав  -  помогли
знания, заложенные в школе.
   Дома, у отца, каким-то  образом  сохранились  учебники  французского  и
старые  Юрины  ученические  тетради.  Эти  потертые,  местами  пожелтевшие
страницы многое обновили в памяти, и он предстал  перед  преподавателем  в
общем-то не в самом худшем виде. Но преподаватель напирал на произношение,
а это было самым трудным для Шарока. Особенно не давалась ему  буква  "р",
черт бы ее побрал!
   -  Мягче,  мягче,  грассировать  -  не  значит  картавить,  еще  мягче,
повторяйте за мной.
   Шарок повторял, но получалось плохо.
   - Вы должны привыкнуть к этому  звуку,  упражняйтесь  пока  на  русских
словах. Попробуйте дома, разговаривая с женой, произносить букву "р",  как
я вас прошу.
   - У меня нет жены, - улыбнулся Шарок.
   Преподаватель принял эту информацию без интереса.
   - Тогда читайте вслух газеты, это тоже очень полезно.
   Жены у Шарока не было. У него была Каля. Познакомился с ней в  трамвае.
Подошла к остановке "аннушка", он  помог  красивой  женщине  подняться  на
ступеньку, подхватил сзади за бедра, втолкнул  в  переполненный  вагон,  а
руку с бедра как бы забыл снять  в  толчее:  с  первого  взгляда  она  ему
понравилась.
   Каля работала акушеркой в родильном доме имени Грауэрмана. Раза четыре,
пять в месяц она являлась к  Шароку  после  дежурства,  будила  его  тремя
короткими звонками, так у них было условлено, и прямо на пороге он начинал
ее  целовать,  не  мог  оторваться.  После  ночной  нервотрепки,   криков,
разбитых, окровавленных лиц, ненависти, с которой на  него  смотрели,  что
окончательно доводило Шарока до белого каления, одно прикосновение к  Кале
успокаивало, восстанавливало равновесие.
   - Давай пальто, - и не отпуская ее руки, уводил в комнату.
   Она бросала на стол кулечек с хворостом или пончиками,  которые  жарила
накануне, раздевалась и ныряла в теплую постель под одеяло. Потом с  этими
пончиками они пили чай, Шарок с удовольствием смотрел на нее,  веселую,  с
большими и сильными руками, допытывался, откуда у нее такое имя  необычное
- Калерия?
   - Из попов вы или из купцов?
   - Нет, - смеялась она,  -  мы  чисто  пролетарского  происхождения,  не
подкопаешься.
   Повезло ему с Калей, ей-Богу, повезло. Теперь с переходом  в  ИНО  надо
будет продумать новое расписание, может быть, даже чаще сумеют видеться.
   - Газеты вслух читаете? - спрашивал преподаватель.
   - Читаю. Каждый день.
   - Хорошо, так и продолжайте.
   Как-то в его  выходной  пришла  мать,  убраться,  постирать,  сготовить
кой-чего, Юра отдал ей вторые ключи - Калю хозяйством не обременял, да она
и не рвалась. Мать вела себя деликатно, молча выкидывала остатки засохшего
хвороста в мусорное ведро, не спрашивала, кто, мол, приносит да почему  на
чашках следы от губной помады, но тут застыла со щеткой в руках,  услышав,
как Юра читает вслух "Правду":
   "На  учебном  аэрродрроме  юная  паррашютистка   Марргаррита   Петррова
установила мирровой ррекоррд. Не откррывая паррашют..."
   - Ай батюшки, чтой-то ты стал как Абрашка говорить?
   - Точно подметила, - засмеялся он, - это я язык учу.
   - Доучисси... Скажут, не русский...
   Учился Юра охотно, даже увлеченно. Кто знает, не является ли перевод  в
ИНО ступенькой к переходу в Наркоминдел на дипломатическую  работу?  Такие
случаи бывали.
   С  меньшей  охотой  посещал  Шарок  специальные  занятия:  стрельбу  из
пистолета, обращение  со  взрывчаткой  и  холодным  оружием,  радиосвязью,
шифрованной перепиской. Зачем ему все это? Не готовят же его в разведчики,
да он бы и не пошел на это ни под каким видом. Но, оказалось, эти  занятия
обязательны для всех сотрудников отдела. Шарок их посещал, не проявляя  ни
усердия, ни успехов.
   С тем большим рвением знакомился он с материалами по белой эмиграции, с
историей и организацией РОВС  -  Российского  Общевоинского  Союза,  читал
донесения агентов, но кто скрывается за номерами и псевдонимами, не  знал.
И не спрашивал. Надо будет - скажут.
   Наибольшее  удовольствие  доставляло  чтение   эмигрантских   газет   и
журналов: "Последние новости", "Возрождение",  "Иллюстрированная  Россия",
"Часовой"... Ему приносили именно  эти,  парижские  газеты,  хотя  русские
газеты  выходили  во  многих  странах,  где  жила  русская  эмиграция:   в
Югославии,  Болгарии,  Турции,  Польше,  Германии,   Манчжурии.   Но   его
специализировали на РОВС, штаб РОВС в Париже - и он получал выходящие  там
эмигрантские газеты.
   Подобного он еще никогда не читал. Упивался. За  один  экземпляр  такой
газетенки у нас полагается, самое малое,  десять  лет,  а  если  _вывести_
обладателя газеты на связи: кто дал почитать, и от кого тот получил, и сам
кому показывал, и кто при  этом  был,  и  что  говорил,  то  есть  создать
_групповое_ дело, то высшая мера обеспечена всем, кто брал газету в руки.
   Одни заголовки чего стоят: "Под игом Советов", "Око Москвы -  агенты  и
провокаторы", "Чего боятся большевики?", "Большевистская зараза" - все это
и тому подобное первое время щекотало нервы,  потом  наскучило  -  слишком
однообразно, хотя и дает некоторую пикантную информацию  о  "нашем  родном
государстве".
   Прелесть этого чтения заключалась в другом. Шарок окунулся в  атмосферу
старой дореволюционной России, которая смутно возникала в  его  памяти  из
далекого, далекого детства, поддерживалась  воспоминаниями  родителей,  их
неприятием действительности. Мелькали  титулы:  князья,  бароны,  мелькали
фамилии;  Милюковы,  Волконские,   Оболенские,   Гучковы,   Рябушинские...
Богослужения в Свято-Александро-Невском соборе, церковь Введения  во  храм
Пресвятой  Богородицы,  храм  Всех  Святых,  церковь  Святого   Николая...
Кладбище Сент-Женевьев  де  Буа,  Галиполийский  участок  этого  кладбища,
Булонь-бианкур... "Волею Божьей скончался...", "В сороковой день кончины",
"В первую годовщину со дня кончины...". Казачий союз, войсковые  праздники
Донского, Кубанского  и  Терского  казачьих  войск,  участники  Кубанского
генерала Корнилова похода, торжественный  прием  в  честь  Великого  князя
Владимира Кирилловича... Рестораны  "Мартьяныч",  "У  Корнилова",  "Киев",
"Джигит".
   Деникин читает лекции в зале Шопена на рю  Дарю.  Ораторствуют  небось,
выкрикивают лозунги... Но опасности для Советского Союза не  представляют,
белогвардейские организации пропитаны нашей агентурной сетью. И все титулы
- величества и высочества - ничего не стоят, штабс-капитан за рулем  такси
- всего лишь шофер, полковник на конвейере завода Рено - простой рабочий.
   И все же, несмотря на все это, только там и сохраняются истинно русские
традиции.  Создали  любовью  своей   на   чужой   почве   _свою_   Россию,
искусственный мирок,  и  цепляются  за  него.  Жалкое  зрелище,  а  чем-то
трогает, русские люди, что там ни говори.
   Но  обречены.  Умрут  в  своем  Париже,  похоронят   их   на   кладбище
Сент-Женевьев де Буа, и дети их, и внуки вырастут французами, или немцами,
или сербами. Но старики трепыхаются, не желают смириться. Вот его родители
смирились, хотя тоже пострадали от революции. И так же ненавидят Советскую
власть. Но не бунтуют, подчинились. И он, Шарок, подчинился.  Перед  силой
этого государства никто не устоит. И тот, кто сдался, тому  стыда  нет.  С
волками жить - по-волчьи выть. А их там, в Париже, выть по-волчьи никто не
заставляет. Так сидите тихо, смирно. Нет, лезут в  политику.  В  двадцатых
годах среди белоэмигрантов были  молодые  здоровые  офицеры,  представляли
какую-то силу. Но сейчас... Через двадцать лет после революции... Засылают
шпионов в СССР? Он три года здесь работает и ни одного  шпиона  не  видел.
Смешно об этом говорить.
   Прочитав пачку газет, Шарок сдавал их по  счету,  и  так  же  по  счету
получал новые. Шпигельглас, встречая его в отделе, спрашивал, с чем  Шарок
успел ознакомиться, передавал белоэмигрантские книги:
   - Посмотрите, это интересно.
   Как-то он не видел Шпигельгласа целую неделю, понял - уехал за  границу
Но куда именно, никто не знал, как никто не знал,  куда  уезжает  тот  или
иной сотрудник. Люди исчезали,  возвращались,  снова  уезжали.  Появлялись
незнакомые  лица,  молчаливые  шифровальщики  проходили  к  Слуцкому   или
Шпигельгласу. Каждый действовал в пределах возложенного на него поручения,
ничем другим не интересуясь. Задавать вопросы не  полагалось.  Секретность
соблюдали здесь во много раз больше, чем у  Молчанова,  хотя  молчановский
отдел и назывался секретно-политическим. И Юра не задавал вопросов,  ждал,
когда с ним заговорят сами.
   Первый разговор произошел приблизительно через месяц.
   Шпигельглас  пригласил  его  к  себе,  осведомился  о  занятиях,  задал
несколько вопросов, связанных с РОВСом, спросил:
   - У вас есть знакомые за границей?
   - В каком смысле?
   - В прямом. Есть ли за границей родственники, друзья,  просто  знакомые
или иностранцы, знающие вас в лицо?
   - Есть.
   - Кто, где?
   - В Париже живет некая Марасевич Виктория  Андреевна,  дочь  известного
профессора Марасевича. Я учился с ней в  седьмой  школе  в  Кривоарбатском
переулке. Я вам  о  ней  прошлый  раз  говорил.  Вы,  кажется,  эту  школу
знаете?..
   Молчанием,   непроницаемым   выражением   лица   Шпигельглас    показал
бестактность вопроса.
   Шарок сделал вид, что не заметил недовольства Шпигельгласа  и  спокойно
продолжил: Виктория Андреевна сотрудничала с нами в тридцать  четвертом  и
тридцать пятом годах,  путалась  с  иностранцами,  потом  вышла  замуж  за
известного архитектора и отказалась от  сотрудничества.  Обязательство  ее
сохранилось. Потом она с архитектором разошлась, вышла замуж за француза -
газетчика - и уехала с ним в Париж.
   Слушая Шарока, Шпигельглас делал пометки в блокноте.
   - Кто ее вел?
   - Я.
   - Расстались в конфликтной ситуации?
   - Конечно. Она стала грозить,  что  расскажет  мужу,  а  муж  пойдет  к
Сталину. Но ее отпустили, потому что, выйдя  замуж,  она  прекратила  свои
ресторанные связи.
   - Если вышла замуж за иностранца,  значит,  не  прекратила,  -  заметил
Шпигельглас.
   Проницательный черт!  Но  ведь  не  может  же  Шарок  открыть  истинную
причину, рассказать, как Вика увидела на той квартире Лену и шантажировала
его.
   Он пожал плечами.
   - Мой тогдашний начальник Дьяков решил, что можно ее отпустить.
   Вот так! Не проверишь, дорогой товарищ Шпигельглас. Где теперь Дьяков -
неизвестно.
   - Обязательство этой дамы мы заберем, - сказал Шпигельглас, - поскольку
она живет за границей, то обязательство должно находиться в нашем  отделе.
Хорошо! - он посмотрел на Шарока, и Шарок впервые  в  его  взгляде  увидел
неприязнь к себе. - Завтра вы переедете на дачу, будете там жить, кататься
на лыжах и заниматься тем же, чем  занимались  здесь:  языком,  физической
подготовкой,  читать  эмигрантские  газеты,   изучать   материалы   РОВСа.
Единственная просьба: не бриться.
   Понятно! Меняют  ему  внешность.  Значит,  заграница.  Туда  его  хотят
сплавить и таким образом отделаться  от  него.  Подставить  под  пулю  или
отправить за решетку.
   Шарок молчал.
   Шпигельглас вопросительно смотрел на него.
   - Вас что-то не устраивает?
   - Видите ли, - Шарок тщательно подбирал слова, - Николай Иванович...
   Он сказал: не "Ежов", не "товарищ народный комиссар",  он  сознательно,
нарочно сказал "Николай Иванович", подчеркивая свою близость к нему.
   - Николай Иванович сказал мне, что я перевожусь в иностранный  отдел  и
что товарищ Шпигельглас объявит  мне  мои  будущие  обязанности.  Вы  меня
готовите к какой-то работе, и я хотел бы знать - к какой.
   Шарок понимал риск  прямого  разговора.  Но  другого  выхода  нет.  Они
готовят его в диверсионную группу - это верная гибель, к такому делу он не
подготовлен ни с какой стороны. Не знает  языка,  посредственно  стреляет,
сильнейший радикулит может свалить его в  самую  неподходящую  минуту.  Он
юрист по образованию. Как  юрист  и  был  взят  следователем  в  Наркомат.
Никакой другой работы он не желает. И не для этого Ежов перевел его в ИНО,
он уверен в этом. Но для чего? Видимо, этот вопрос волнует и  Слуцкого  со
Шпигельгласом, Шарок им не нужен, и они хотят избавиться от него.
   И он добавил:
   - Я счел неудобным спрашивать Николая Ивановича о моей роли  в  отделе,
но, если бы я знал, что меня так долго будут держать в  неведении,  я  бы,
конечно, его спросил.
   Намек на то, что пойдет к Ежову и найдет там поддержку.
   - С самого начала я информировал вас о вашей работе, -  ровным  голосом
начал Шпигельглас, - вы будете работать  по  _белым_,  войдете  в  группу,
которая  занимается  РОВС.  Поэтому  я  просил  вас  ознакомиться  с   его
деятельностью. К агентурной работе за  границей  вас  не  гот