ться о нем некому.
   ОН не ездит на заводы и  фабрики,  не  митингует,  выступает  только  в
исключительных случаях: на съездах, на пленумах, с короткими приветствиями
в печати. Каждое его  выступление  должно  быть  событием.  И  здесь  прав
Пушкин:

   Будь молчалив; не должен царский голос
   На воздухе теряться по-пустому.
   Как звон святой, он должен лишь вещать
   Велику скорбь или великий праздник.

   Как сказано!
   Надо проследить, проверить, как  идет  подготовка  к  столетию  со  дня
смерти Пушкина. Конечно, в Пушкине есть  и  много  неприемлемого,  но  это
неприемлемое надо направлять против тогдашнего царя Николая Первого и  его
окружения. И надо выпячивать то, что нужно, что выгодно нам. Ведь  это  он
возвеличил Петра: "Медный всадник", "Полтава",  "Арап  Петра  Великого"...
Да, когда надо было, Пушкин восхвалял и существующую  власть,  защищал  ее
внешнюю политику.
   Жалко, что в ЕГО эпоху нет поэта масштаба Пушкина.
   Впрочем, почему жалко? Наоборот,  это  закономерно:  рядом  с  великими
правителями не  бывает  великих  поэтов.  Какие  великие  поэты  были  при
Александре  Македонском,  Чингисхане,  Наполеоне,  Иване  Грозном,   Петре
Великом? И наоборот: Гомер, Гете, Шекспир, Пушкин,  Толстой  -  при  каких
царях они были? Кто этих царей помнит? Великий  поэт  претендует  на  роль
духовного главы народа. Великий правитель - сам духовный глава  народа,  и
рядом с ним никакого другого духовного главы быть не может.
   Но все это так,  кстати...  Разбегаются  мысли.  Нехорошо.  Надо  уметь
сосредоточиваться... Да... теперь он уже не женится.


   Брата  первой  жены  Сталина  Екатерины  Семеновны  Сванидзе,   старого
большевика Александра Семеновича (Алешу) Сванидзе арестовали в 1937 году и
через пять лет - в 1942 году - расстреляли.
   Перед расстрелом ему сказали, что, если он попросит прощения у товарища
Сталина, тот его помилует.
   - О чем я должен просить? Ведь я никакого преступления не  совершал,  -
ответил Сванидзе.
   И его расстреляли.
   Когда об этом доложили товарищу Сталину, он сказал:
   - Смотри, какой гордый, умер, но не попросил прощения.
   Тогда же - в 1942 году - в лагере в Казахстане погибла его  жена  Мария
Анисимовна.
   Их сын Джоник (Иван Александрович) сидел в тюрьме вместе с уголовниками
и был освобожден только в 1956 году.
   Сестра первой жены Сталина Екатерины, Марико, была  арестована  в  1937
году и очень быстро погибла в тюрьме.
   Анну  Сергеевну  Аллилуеву,  сестру  второй   жены   Сталина   Надежды,
арестовали в 1948 году, приговорили к десяти годам  тюремного  заключения.
Она сидела в одиночной камере Владимирской тюрьмы и была освобождена после
смерти Сталина. Ее мужа Станислава Францевича Реденса расстреляли  в  1938
году.
   Павел Аллилуев, брат  жены  Сталина  Надежды,  служил  в  бронетанковом
управлении, пытался защищать невинно репрессированных  сотрудников,  после
чего Сталин перестал его принимать. В 1938 году Павел неожиданно скончался
в возрасте сорока четырех лет.
   Его жену Евгению Александровну Аллилуеву  арестовали  10  декабря  1947
года и приговорили к десяти годам  тюремного  заключения.  Когда.  Евгению
Александровну 2 апреля 1954 года  освободили,  она  уже  в  Москве,  придя
домой, сказала сыну: "А все-таки наш родственник нас  освободил".  Она  не
знала, что Сталин уже год как умер.
   Киру Павловну Аллилуеву, дочь Павла и Евгении, арестовали в 1948 году и
освободили после смерти Сталина.
   Сын  Сталина  от  первой  жены   Яков   летом   1941   года   попал   в
немецко-фашистский плен, вел себя мужественно  и  погиб  при  невыясненных
обстоятельствах в 1943 году.
   Его жену Юлию арестовали в Москве осенью 1941 года и освободили  вскоре
после гибели Якова.



9

   Первой в доме заметила беременность Лены Ашхен Степановна.
   После ужина, когда все разошлись по своим комнатам, она задержала  Лену
в столовой.
   - Останься, мне бы хотелось поговорить с тобой...
   Они сели за стол друг против друга.
   - Скажи мне, Леночка, я не ошиблась, ты беременна?
   - Да.
   - Значит, у тебя есть муж?
   - У меня нет мужа.
   - Прости... Кто, в таком случае, отец ребенка?
   - Я не хочу называть его имени.
   Ашхен Степановна пожала плечами.
   Лена добавила:
   -  И  я  тебя  попрошу:  передай,  пожалуйста,  папе,  пусть  и  он  не
спрашивает, кто отец ребенка.
   Иван Григорьевич молча выслушал жену, сказал:
   - Вероятно, это все тот же сукин сын.
   - Но она тогда порвала с ним.
   - Они встречались после этого. Скажи ей, пусть зайдет ко мне.
   - Она боится разговаривать с тобой, Иван, она просила, чтобы  ты  ни  о
чем ее не спрашивал.
   - Я ни о чем не буду спрашивать, пусть зайдет ко мне.
   - И будь с ней поласковей. Обещаешь?
   - Обещаю.
   Ашхен Степановна вошла в комнату Лены.
   - Леночка, отец тебя зовет. Хочет поговорить с тобой.
   - Я тебе уже все сказала. Больше ничего не скажу.
   - Он ничего у тебя не будет спрашивать. Обещал. Зайди.
   Лена отложила книгу, встала и решительно направилась  в  кабинет  Ивана
Григорьевича.
   Отец сидел на диване. Движением руки показал на место рядом с собой.
   Лена села.
   Иван Григорьевич долго смотрел на нее, потом улыбнулся.
   - Ну что, хочешь произвести меня в дедушки?
   - Если получится.
   - Надо, чтобы получилось. Прошлогодняя история не должна повториться. Я
не упрекаю тебя, просто боюсь, как бы это не  повлияло  на  роды.  Поэтому
прошу тебя показаться врачу и быть под  его  наблюдением.  Скажи  об  этом
маме, хочешь, я скажу?
   - Я скажу сама, - ответила Лена, - и схожу к врачу.
   - Теперь деликатная часть вопроса.  Безусловно,  меня  интересует,  кто
отец ребенка. Не для того, чтобы заставить его жениться на тебе и  не  для
получения алиментов. Воспитаем ребенка и  без  него.  Кто  же?  Этот  твой
одноклассник... Юра, кажется?
   - Да.
   - Он знает об этом?
   - Да.
   - Вы хотите пожениться?
   - Ни в коем случае.
   - Он будет предъявлять права на ребенка?
   - Никогда.
   - Еще кто-нибудь знает?
   - Никто.
   - Тогда все в порядке,  -  сказал  Иван  Григорьевич,  -  ребенок  есть
ребенок, будет жить. Прояви только твердость в своем решении: отсеки этого
человека от себя навсегда.
   - Я так и сделала.
   Она не лукавила перед отцом. После майских праздников Юра  позвонил  ей
на работу, спросил, не изменила ли она своего решения. Непонятно было, что
он имел в виду: аборт, их разрыв... Но она не стала выяснять и ответила:
   - Нет, своего решения я не изменила и не изменю.
   - Тогда прощай.
   - Прощай, Юра, - и повесила трубку.
   Так обстояли теперь ее дела.
   - Правда, папа, - повторила она, - я уже это сделала.
   Иван Григорьевич хотел спросить, твердо ли она уверена в своем решении,
но не спросил, посмотрел ей  в  глаза,  и  то,  что  Лена  не  отвела  их,
успокоило его и обрадовало. Говорят: инфантильная,  пассивная."  Нет!  Его
дочь, его кровь, его характер!
   Он обнял ее за плечи, притянул к себе, она прижалась к  нему,  положила
голову на плечо, как бывало в детстве.
   В кабинете Ивана Григорьевича,  всегда  полутемном  из-за  выступающего
угла стены, стало  совсем  темно.  А  они  все  сидели  на  диване  молча,
прижавшись друг к другу, отец и взрослая дочь. Такие минуты редко выпадали
им в жизни. Они вознаграждали за все то трудное и мучительное,  через  что
им пришлось пройти в последние годы,  давали  силы  спокойней  смотреть  в
туманный и тревожный завтрашний день.


   В коридоре раздался звонок.
   Иван Григорьевич поцеловал Лену в голову, потрепал по щеке.
   - Все, дочка, посидели, это ко мне.
   Он встал, зажег свет, вышел из кабинета.
   В прихожей стоял Марк Александрович Рязанов.
   Приехал  он  в  Москву  на  июньский  Пленум  ЦК,  позвонил,   попросил
разрешения заглянуть вечером  домой,  хотя  их  отношения  и  разладились:
Рязанов не попросил Сталина за племянника,  и  Иван  Григорьевич  позволил
себе удивиться на этот счет.
   Будягин знал, что у Рязанова сложности, его будто бы снимают с завода и
переводят в Кемерово на строительство комбината. Назначение странное: Марк
Александрович - металлург, а не горняк, не химик, тем более не  строитель.
За этим, конечно, он и пришел, хочет узнать, в  чем  суть  дела.  Но  Иван
Григорьевич ничем не может ему помочь - сам ничего не знает.
   Они прошли в кабинет.  Марк  Александрович  попросил  разрешения  снять
пиджак, небольшого роста лысеющий толстяк с короткой апоплексической шеей,
задыхался, взгляд беспокойный и настороженный.
   - Ну что, Марк, говорят, в Кемерово едешь? -  спросил  Будягин.  Назвав
Рязанова по имени,  он  хотел  подчеркнуть  дружеское  к  нему  отношение.
Понимал, Рязанов сейчас в нем нуждается.
   - Я бы хотел знать причины перевода. Но Григорий Константинович мне  их
не назвал. Такова, мол,  воля  партии.  Орденом  тебя  наградили,  значит,
ценим.
   В марте в "Правде" опубликовали большой  список  руководителей  тяжелой
промышленности, награжденных орденами Ленина. Среди  них  был  и  Рязанов.
Возглавлял список сам Орджоникидзе. Будягина в списке не было.
   - Я не могу понять, в чем дело. Ломинадзе? Ломинадзе покончил с собой в
январе. У нас с ним не было близких отношений, но мы с ним  никогда  и  не
ссорились. И не во мне причина его  самоубийства.  Его  вызывал  секретарь
обкома Рындин, разговаривал грубо.
   - Откуда ты знаешь?
   - На заводе все это знают, Иван Григорьевич.  Лично  мне  Ломинадзе  об
этом не рассказывал, но говорят, будто ему предъявили чьи-то  показания  о
том, что он возглавлял заговор в Коминтерне. И, когда его в очередной  раз
вызвали к Рындину, он прямо в  машине  застрелился,  шофер  остановился  -
подумал, лопнула шина. Смотрит,  Ломинадзе  повалился  на  бок  и  говорит
"Бабский выстрел". Как рассказывал шофер, они перед этим  останавливались,
выпили, закусили,  по-видимому,  диафрагма  поднялась  и,  хотя  Ломинадзе
стрелял правильно, на два пальца ниже соска, пуля не попала в сердце.  Они
вернулись  обратно,  Виссариона  Виссарионовича   положили   в   больницу,
прооперировали, но он умер под хлороформом.
   Иван Григорьевич внимательно слушал, хотя  знал  все,  что  рассказывал
Рязанов,  знал  больше  выдуманные  показания  Чира  и   других   негодяев
посылались самому Ломинадзе по личному распоряжению Сталина.
   - Я был убежден, что Виссариона Виссарионовича похоронят на родине, как
это принято у грузин,  но  было  приказано  похоронить  его  на  городском
кладбище, что и было сделано.  Грузины  поставили  ему  памятник,  собрали
деньги по подписке, не Бог весть какой монумент, приличный памятник, мог я
им это запретить? Может быть, товарищ Сталин недоволен этим?
   - А где этот список, этот подписной лист? - спросил Будягин.
   - В бухгалтерии. Все оформлено, все законно.
   Страхуется... Боится. И подписной лист держит в бухгалтерии. Неужели не
понимает, что всех, кто фигурирует  в  этом  подписном  листе,  всех  этих
несчастных грузин со временем передушат. Сталин такой  благотворительности
не прощает.
   - Иван Григорьевич, - неуверенно начал Рязанов, - я  конечно,  понимаю,
что  мой  перевод  не  случаен.  Но  причины  его  мне  не   ясны:   сроки
строительства    выполняются,    металл    высокого    качества,     город
благоустраивается, в январе пустили трамвай, ликвидировали  неграмотность,
в прошлом году в вузах, техникумах, школах ликбеза обучались тридцать  две
тысячи человек. Город стал культурным центром, к нам приезжали  Собинов  и
Обухова, Катаев и Гладков, даже Луи  Арагон  приезжал.  Ведь  все  сделано
нашими руками, с нуля. Почему же вдруг снимать?
   - Но ведь  тебя  не  снимают,  -  возразил  Иван  Григорьевич,  -  тебя
переводят  на  другую,  не  менее  ответственную  работу.  Вытянул  здесь,
молодец, теперь вытягивай в другом месте. Так у нас заведено.
   - Да, конечно, - согласился Марк  Александрович,  -  я  готов  работать
всюду,  куда  пошлет  меня  партия.  Но  помните  прошлогоднюю  историю  с
комиссией Пятакова?
   - Это та, которую ты арестовал? - засмеялся Будягин.
   - Да не арестовывал я ее,  Иван  Григорьевич,  -  возразил  Рязанов,  -
просто не хотел пускать на  завод  до  разговора  с  Орджоникидзе,  а  они
обиделись и уехали... Дело это разбиралось  у  товарища  Сталина,  товарищ
Сталин признал наши действия правильными. А неделю назад  меня  вызвали  в
область на бюро обкома и  потребовали  письменного  объяснения  по  поводу
этого инцидента. Я им сказал, что товарищ Сталин одобрил мои действия. Они
мне ответили: не прикрывайтесь именем товарища  Сталина,  имейте  мужество
сами  ответить  за  свои  поступки.  Я  говорю:  это  строительство   было
необходимо для завода, для  рабочих,  Рындин,  секретарь  обкома,  оборвал
меня: "Не рабочим оно было нужно, а вам лично для  создания  себе  дешевой
популярности".
   - Ну и что они решили?
   - Поручить парткомиссии разобраться. В  общем,  уезжаю  с  персональным
делом - вот и вся награда за мою работу.
   - А почему тебе не поговорить со Сталиным?
   Рязанов опустил голову.
   - Он меня не принял.
   - Но ведь ты кандидат в члены ЦК, ты был на Пленуме.
   - На Пленуме я не мог к нему подойти. Пленум был тяжелый.  На  Енукидзе
было страшно смотреть. Вы, вероятно, знаете решение?
   Иван Григорьевич взглядом указал на "Правду" от  8  июня  с  резолюцией
Пленума ЦК ВКП(б), которым руководил Сталин.
   Рассчитался Сталин с лучшим своим другом,  с  крестным  своей  покойной
жены, с любимцем своих детей, Светланы и Васи, звавших его "дядя Авель", с
единственным человеком, который как-то поддерживал хотя бы видимый  лад  и
согласие в их семье... И за что?
   За то, что Енукидзе написал правду про бакинскую типографию "Нина",  не
сфальсифицировал, не упомянул в своей брошюре Сталина, который даже  и  не
знал о ее существовании.
   Рассчитался! И как рассчитался!
   За две недели создали "кремлевский  заговор",  арестовали  78  человек,
брали всех подряд: сотрудников секретариата  ЦИК  СССР,  правительственной
библиотеки,  Оружейной  палаты  Кремля,  особенно   много   уборщиц   Дома
Правительства, плотника, возчика, сторожа. Брали  знакомых  этих  уборщиц,
сторожей, библиотекарей и дворников, знакомых  тех  знакомых,  большинство
"заговорщиков" даже не  знали  друг  друга,  выбили  из  них  показания  о
разговорах по поводу  смерти  Кирова  и  Аллилуевой,  квалифицировали  как
контрреволюционную  клевету,  дискредитацию  товарища  Сталина  и   других
руководителей и соорудили "кремлевский заговор".
   За  это  Авеля  Енукидзе  топтали  на  Пленуме:  допустил  засоренность
служебного  аппарата,  покровительствовал  классово-враждебным  элементам,
которые использовали его в своих гнусных целях,  связь  его  с  людьми  из
чужого мира ему дороже, чем связь со своей собственной партией,  обнаружил
себя гнилым обывателем, зарвавшимся, ожиревшим меньшевиствующим вельможей.
   Все это говорилось на Пленуме,  все  это  слышал  Рязанов  собственными
ушами, но не рассказывает об этом Будягину. Почему так  осторожен?  Стыдно
за то, что участвовал в расправе над старым коммунистом  Авелем  Енукидзе,
над простыми, беззащитными, малограмотными людьми, уборщицами и сторожами?
   Нет, не  стыдно.  Привык.  Не  хочет  рассказывать  подробности,  тогда
пришлось бы выразить свое отношение, а этого он боится - какое может  быть
отношение ко всей этой грязной фальсификации? Боится сейчас, как боялся  и
год назад вступиться за Сашу, за своего племянника, хорошего, ни в чем  не
повинного парня, как неповинны и эти  78  человек.  Чтобы  расправиться  с
одним Авелем Енукидзе, Сталину потребовалось еще 78 жизней. Осудить одного
Авеля значило бы явно рассчитаться с ним за ту брошюру, а вот в куче - это
уже заговор, бакинская история здесь ни  при  чем.  Енукидзе  отвечает  за
Кремль, в Кремле враги, вот Енукидзе и поплатился за это.  Пострадали  при
том еще 78 ни в чем не повинных людей - подумаешь,  какое  дело!..  И  еще
пострадают многие, круги разойдутся еще шире, чтобы все, кто покушается на
ЕГО историю, знали: можно уничтожить не 78 человек, а  78  тысяч.  История
дороже людей - такова сталинская философия.
   Но  Рязанов  сейчас  не  этим  озабочен,  он  озабочен  своей  судьбой,
почувствовал _поворот_ в своей судьбе, так хорошо  шел,  так  стремительно
поднимался и вдруг - стоп!
   Перемещение на Кузбасс - это в порядке вещей. Но без объяснения причин,
с  персональным  делом,  Сталин  не   пожелал   с   ним   разговаривать...
Окончательного краха Рязанов еще не  предчувствует,  но  возник  страх.  И
страх этот оправдан.
   На Орджоникидзе Сталин не будет искать Николаева, как  на  Кирова,  или
сомнительных врачей, как на Куйбышева, он будет истреблять тех, кем  Серго
больше всего гордится, - хозяйственные кадры,  которые  Серго  сам  нашел,
выдвинул и воспитал, эти кадры Сталин будет  уничтожать  как  врагов,  как
вредителей и заставит  Серго  или  принять  участие  в  их  избиении,  или
разделить с ними ответственность за вредительство.
   Конечно, авторитет Орджоникидзе велик, но разве  меньше  был  авторитет
Троцкого,  Зиновьева,  Каменева,  Бухарина,  Рыкова,  Томского?   И   дело
Рязанова,  наверно,  одно  из  звеньев  этого  плана  -  Сталин   начинает
обдумывать свои  планы  задолго  и  ходы  начинает  делать  тоже  задолго.
Рязанов, видимо, для Сталина хороший ход - верит в него,  как  в  Бога,  и
сломается мгновенно.
   И потому никакими своими мыслями, никакими своими сведениями Будягин  с
Рязановым делиться не стал, только спросил:
   - Ну и что ты хочешь от меня?
   - Я прошу вас, Иван Григорьевич, выяснить и сказать мне, в чем истинная
причина моего перевода, в чем истинная причина того, что  на  меня  завели
персональное дело.
   - Хорошо, - сказал  Будягин,  -  я  попытаюсь  поговорить  с  Григорием
Константиновичем.
   Он встал. Рязанов тоже поднялся.
   - Как твой племянник?
   Марк Александрович вздохнул.
   - В ссылке.
   - Где?
   - В Сибири.
   - Сибирь большая.
   - На Ангаре где-то.
   - На Ангаре где-то, - повторил Иван Григорьевич не то задумчиво, не  то
насмешливо. - Ладно! Если что узнаю, сообщу, если не узнаю, не обессудь...



10

   Вика  сказала  Варе  не  всю  правду;  Архитектор  действительно  много
работал, она действительно мало его видела, но она примирилась бы с  этим:
когда муж весь день занят, а ты  весь  день  свободна,  то  жизнь-праздник
можно устроить и без него. Но для такой жизни нужны деньги,  а  Архитектор
половину зарплаты отдает своей бывшей жене, ее  детям,  достаточно,  между
прочим, взрослым, чтобы самим зарабатывать на жизнь. А  с  ней,  с  Викой,
завел глупейший разговор о том, что ей следует чем-нибудь заняться:  пойти
на службу и учиться, еще не поздно. Этого не  хватало!  Ведь  у  нее  есть
официальное положение - _жена_ по их официальному хамскому статуту  -  она
_домашняя хозяйка_ и имеет право не работать... Он не жалеет,  не  бережет
ее. Все его интересы в работе и в  бывшей  семье...  Дает  им  деньги,  не
прервал с ними отношений, ходит на их семейные праздники. Даже  Новый  год
умудрился встретить  и  с  Викой  -  до  двенадцати,  и  с  ними  -  после
двенадцати. "Поеду навещу детей, я им обещал". Там, видите  ли,  семья,  а
здесь что?
   Даже вещей своих не перевез, явился с  чемоданчиком,  а  в  чемоданчике
пара рубашек, пара кальсон и подтяжки. Вот тебе и гений! Он не  только  не
поделил с женой "совместно нажитое имущество", все оставил.  И  библиотеку
оставил, а ведь библиотека нужна ему для работы. Истинный его дом там, и в
тот дом он вернется. Вика не сомневалась в этом, да и не  слишком  жалела,
такая жизнь ее не устраивала. Получился не праздник, а тусклятина.
   Вика не спорила с  ним,  понимала:  все  держится  на  ниточке  и  если
конфликтовать, то ниточка оборвется. А рвать ее нельзя. Новую жизнь, новую
судьбу надо устраивать, именно пока она жена Архитектора. Не