ь
антисоветчина. К чему это приведет? Что ждет Варю? И что  ждет  ее,  Нину?
Дело не в страхе, дело в  ее  партийной  честности.  Прикрывая  Варю,  она
поощряет антисоветские разговоры, значит, поощряет антисоветскую агитацию.
Тем  самым  она   совершает   преступление   перед   партией,   становится
_соучастницей_.
   Но как поступить? Пойти к  Вариному  начальнику  и  поговорить  с  ним?
Сообщить в партийную организацию? Донести на сестру? Это ужасно! Ведь Варю
посадят, и все будут знать, что посадила ее родная сестра.  Но  и  молчать
она не может.
   Посоветоваться  с  директором  школы  Алевтиной  Федоровной?   Алевтина
Федоровна всегда вела себя с ней по-матерински. Нина  была  ее  любимицей,
комсомолка, активистка. Когда Нина окончила педагогический институт, взяла
ее в школу преподавать историю, не дала загнать на периферию. А когда Нина
хотела  собирать  подписи  под  заявлением,  связанным  с   арестом   Саши
Панкратова, Алевтина Федоровна прочитала заявление и порвала его.
   - Этого документа не существовало.
   И  никогда  больше  о  нем  не  говорила.  А  спустя  месяц  дала  Нине
рекомендацию для вступления в партию.
   Алевтине Федоровне Нина доверяла безоговорочно. Эта полная  низкорослая
женщина с прямыми редкими волосами, в пенсне на круглом  мордовском  лице,
участница гражданской войны, член партии с  1919  года,  олицетворяла  для
Нины партийную совесть, была образцом, на который она равнялась.
   И все же  рассказать  ей  о  Варе  -  значит  переложить  на  ее  плечи
ответственность: _знать_ в наше время - это уже и отвечать.
   Нина колебалась, никак не могла решить, как ей поступить. Помог случай.
Алевтина Федоровна вызвала ее к себе для конфиденциального разговора.
   Алевтину Федоровну прислали в свое время из Наркомпроса для  укрепления
школы,  известной  плохим  социальным  составом  учащихся,  реакционностью
преподавателей, неистребимым духом старой гимназии.
   Алевтина Федоровна этот дух истребила. Пришли  молодые  учителя,  среди
них  Нина,  появились  пионерская  и  комсомольская  организации,   старый
обструкционистский родительский  совет  заменили  новым,  лояльным.  Школа
перестала быть закрытым, кастовым учебным заведением  -  обычная  районная
средняя трудовая школа с обычным порядковым номером.
   Но и Алевтина Федоровна превратилась в директора  обыкновенной  средней
трудовой школы.
   Ореол высокой значительности,  с  которым  пришла  Алевтина  Федоровна,
потускнел. Ее воинственность стала  ненужной,  неуместной,  даже  смешной.
Требовательность     обернулась      придирчивостью,      суровость      -
раздражительностью. Получив классическое педагогическое  образование,  она
постепенно сомкнулась со старыми учителями, то есть с теми,  кто  требовал
от учащихся знаний, не завышал отметок активистам, отвергал педологические
и тому подобные эксперименты. Обнаружив  вопиющую  неграмотность  учеников
восьмого класса, знавших социальный генезис Гамлета, но не умевших ставить
запятые,  Алевтина  Федоровна  выгнала  молодого  преподавателя  языка   и
литературы, последователя Переверзева, и вернула старого,  учившего  детей
синтаксису, орфографии и пунктуации.
   Опубликовано постановление ЦК и Совнаркома: преподавание истории  носит
отвлеченный характер, учащимся преподносятся  абстрактные  определения,  а
нужно, чтобы в их памяти закреплялись исторические деятели  и  хронология.
Преподаватели привыкли к  формуле:  история  человечества  -  это  история
борьбы классов, исторические деятели - всего лишь выразители их интересов.
Теперь надо возвратиться к концепциям,  трактовавшим  историю  как  деяния
великих людей?
   Алевтина Федоровна  отнеслась  к  новому  постановлению  спокойно.  Ее,
представительницу  высшей  партийной  политики,  никакие   повороты   этой
политики  не  удивляли.  К  высшим  инстанциям  не   испытывала   пиетета,
руководителей государства видела с близкого расстояния, относилась  к  ним
как к равным. Троцкого всегда считала  чужаком,  Зиновьева  и  Каменева  -
паникерами. Ей были ближе Рыков, Томский, Бухарин и  другие  представители
коренного русского большевизма. Но они оказались слабы, чтобы  принять  на
себя руководство. Теперь она была за Сталина, не потому,  что  восхищалась
его качествами, знала ему цену, но  в  данных  условиях  он  единственный,
способный держать вожжи. И держать крепко, практик, а не краснобай.
   Алевтина Федоровна сама была практиком, оценивала людей с точки  зрения
приносимой ими пользы. Однажды на уроке истории даже сказала: "Декабристы?
А что они сделали?"
   Она понимала, что утверждение в истории роли личности  вообще  означает
возвеличивание роли Сталина в частности. Но разве мало значение  личности?
Могла без Ленина  свершиться  Октябрьская  революция?  Сталину  при  жизни
воздается больше, чем воздавалось Ильичу,  Но  это  фигуры  несоизмеримые.
Ленин не нуждался в утверждении своего престижа,  на  то  он  и  Ленин,  а
Сталин нуждается, он  всего  лишь  Сталин.  Но  авторитет  Сталина  -  это
авторитет партии, ее кадров, которым Сталин обязан всем.
   Новые учебники по истории  еще  не  готовы.  Пользоваться  старыми  уже
нельзя. По этому поводу Алевтина Федоровна и пригласила Нину: организуется
всесоюзный   летний   семинар   историков,   туда   направляются    лучшие
преподаватели,  способные  потом  сами  провести  городские   и   районные
учительские  семинары.  Алевтина  Федоровна  выдвигает  Нину  -  еще  одно
доказательство ее благожелательности.
   - Спасибо, Алевтина Федоровна, я постараюсь справиться с этим.
   - Справишься, - ободрила ее Алевтина Федоровна. - Все хорошо запомни  и
запиши, тебе придется потом самой вести инструктаж.
   - Я все запомню.
   Алевтина пристально посмотрела на нее.
   - Ты чем-то озабочена?
   Нина замялась:
   - Ничего особенного.
   - Говори, что у тебя! - приказала Алевтина Федоровна.
   - Варя, моя сестра, вы ее помните?
   - Помню, конечно. Красоточка. Что с ней?
   - Выскочила замуж за какого-то  бильярдиста,  польстилась  на  красивую
жизнь, потом разошлась  с  ним,  ну,  естественно,  разочарование,  плохое
настроение и все прочее.
   Алевтина Федоровна пытливо смотрела на нее. Понимает,  что  дело  не  в
бильярдисте и не в ресторанах.
   Нина замолчала, не в силах произнести слово "антисоветские  разговоры".
Она вдруг ясно осознала, что говорить об этом не следует.  К  этим  словам
Алевтина  Федоровна  отнесется  серьезно,  сентиментальничать  не   будет,
последствия могут оказаться самыми неожиданными и суровыми.
   - Ну и что? - отчужденно спросила Алевтина Федоровна.
   - Ничего. Вы спросили, чем я озабочена, я вам рассказала.
   И улыбнулась, как бы извиняясь за свою минутную слабость.
   - Совещание предполагается провести в  Ленинграде,  но,  возможно,  оно
пройдет в Москве, в помещении Института Красной профессуры.
   Нина подумала: лучше бы в Ленинграде, она уехала бы  из  Москвы  и  два
месяца не видела бы Варю, жить вместе стало тягостно.



5

   Варя была довольна тем, что поступила на вечернее отделение. Теперь  уж
никто не мог затащить ее ни на какие собрания: "А как же институт?"  Кроме
того, ей полагались дополнительные свободные дни, например на подготовку к
экзаменам, к тому же  на  вечернем  почти  не  было  никаких  общественных
дисциплин, всяких там политэкономии и прочего,  и  она  могла  манкировать
неинтересными лекциями, ссылаясь в этих случаях на работу.
   И   было   легко   заниматься.   Среди   своих   сокурсников,   простых
строителей-практиков, прорабов, бригадиров, она, прекрасно  подготовленная
в школе, способная к математике, физике, была первой, гордостью группы, на
дом почти ничего не задавали, к девяти вечера она освобождалась,  успевала
навестить Софью Александровну или сбегать в кино.
   Как-то раз, возвращаясь из библиотеки, Варя встретила Вику.
   Вика заулыбалась, обняла Варю, поцеловала. И тут же вынула  из  сумочки
носовой платок, пахнущий духами "Коти", вытерла на Вариной  щеке  след  от
губной помады. По-прежнему красивая, нарядная, в легком бежевом  пальто  и
такого же цвета берете, оживленная, обращала на  себя  внимание,  прохожие
оборачивались.
   - Варя, милая, я так рада тебя видеть.
   Была  ли  рада  этой  встрече  Варя?  Чужой  человек,  в  общем-то.  Но
вспомнилась встреча Нового года, где был Саша, вспомнился  ресторан,  куда
Варя попала впервые и где познакомилась с Левочкиной компанией. И она тоже
улыбнулась Вике.
   - Ты куда? - спросила Вика.
   - Домой.
   - Может быть, зайдем ко мне? - предложила Вика.
   - Нет, меня ждут дома.
   - Ну, тогда я тебя провожу...
   Вика шла рядом  с  Варей,  поглядывала  на  нее,  весело  улыбалась,  и
казалось, что она действительно рада их встрече. И опять, как и тогда,  во
времена их прошлого знакомства, повеяло  от  ее  разговоров  иной  жизнью,
бесшабашной, жизнью удачников,  счастливчиков,  которым  все  дозволено  и
которые все могут. Варя знала, что это не  так,  что  людей,  которые  все
могут и  которым  все  дозволено,  не  существует.  Но  был  _флер_,  была
видимость. Такая жизнь не притягивала, как раньше, но  напоминала  о  том,
что притягивала и увлекала когда-то.
   - Я слышала, ты разошлась с Костей?
   - Да, - неохотно ответила Варя, не хотела разговаривать на эту тему.
   - Ты меня извини, Варя, что я вмешиваюсь,  но  я  с  самого  начала  не
одобряла твоего брака. Жаль, что ты не спросила меня.  Ведь,  Варенька,  я
тебе всегда желала только добра, всегда к тебе хорошо  относилась.  Но  ты
без всяких причин оборвала нашу дружбу. Я тебя чем-то обидела?
   - Так получилось, - сдержанно ответила Варя.
   - Понимаю, - Вика сочувственно кивнула головой, -  все  мы  рабы  своих
увлечений. Ты, наверно, слышала, за кем я замужем?
   - Слышала.
   - Он прекрасный человек, порядочнейший. Любит меня.  Но,  понимаешь,  я
почти его не вижу, он уходит рано утром  и  возвращается  поздно  вечером,
иногда ночует в мастерской.  Но  что  делать?  Он  одержимый,  как  всякий
гений... Я должна терпеть, должна нести свою ношу. Однако скучновато.
   - Пошла бы работать, - сказала Варя.
   - Вставать в шесть утра?.. Трястись в трамвае через весь город...  Ведь
на мне дом, хозяйство, забота о муже, отце, Вадиме - все это на мне... Как
работает мой муж, я тебе сказала. Отец и в институте, и  в  клинике,  и  в
кремлевской больнице, его вызывают по ночам, надо проводить, накормить.  В
сущности, я домашняя  хозяйка.  Вадим  стал  известным  критиком,  крупным
газетчиком. А в журналистике сумасшедшая жизнь, их задерживают в  редакции
до утра. Три такие личности требуют ухода, вот я их и обслуживаю.
   Она покосилась на Варю и добавила:
   - Мои мужчины и слышать не хотят, чтобы я пошла работать.
   Варя усмехнулась про себя: все сказала, только про Феню,  домработницу,
забыла упомянуть, Феню, которая подает Вике кофе в постель.
   - Разве у вас Феня больше не служит?
   - Служит. Но Феня есть Феня. А в доме бывают не простые люди.  Их  надо
принять, это могу сделать только я. Я не  жалуюсь,  просто  рассказываю  о
своей жизни. Никуда не хожу, нигде не бываю. И ко мне  никто  не  заходит,
хоть бы ты заглянула как-нибудь.
   - Когда? Днем я работаю, вечерами в институте.
   - Да? Молодец! В каком?
   - В строительном.
   -  Прекрасно!  У  меня  масса  знакомых  по  этой  линии,  архитекторы,
инженеры-строители, может быть, нужна их помощь?
   - Нет, - сказала Варя, - никакая помощь не нужна.
   - Ну смотри, а то пожалуйста. Я говорю не только  о  своем  муже,  а  о
своих знакомых... Люди с мировыми именами... Одно их слово  -  и  все  для
тебя будет сделано.
   - Ничего не надо, - нахмурилась Варя.
   - Не надо, значит, не надо.
   Вика остановилась.
   - Мой телефон не потеряла?
   - Нет.
   - Вот и прекрасно. Звони, приходи, посидим, поболтаем...



6

   Почта начала приходить регулярно. После убийства Кирова в газетах почти
ежедневно публиковались  длинные  списки  террористов,  заброшенных  из-за
границы и расстрелянных в Москве,  Ленинграде,  Киеве,  Минске.  Создалось
впечатление, что именно они и убили Кирова.
   Однако в конце декабря 1934 года газеты сообщили, что  убийство  Кирова
из  мести  организовали  зиновьевцы,  бывшие  руководители  ленинградского
комсомола, они хотели убить также Сталина и других руководителей партии  и
правительства.
   Всех обвиняемых тогда же и расстреляли.
   А в январе 1935 года на  скамье  подсудимых  очутились  сами  Зиновьев,
Каменев, Евдокимов, Бакаев и другие видные в прошлом деятели партии, всего
девятнадцать человек. Их прямое участие в убийстве Кирова не было доказано
на суде, и все же Зиновьеву дали десять лет, а остальным по восемь,  шесть
и пять.
   Процесс был молниеносный, без защитников, однако версия о  причастности
зиновьевцев к убийству выглядела убедительной. Кто еще  мог  это  сделать?
Ведь и Николаев, как сообщали газеты, в  прошлом  зиновьевец,  и  все  его
товарищи зиновьевцы, и, конечно, моральную ответственность  за  них  несут
Зиновьев  и  Каменев.  Сомнительно,  заслуживали  ли  они  такое   суровое
наказание, но все же, как ни  говори,  Кирова-то  убили!  Убили  ведь!  Не
Зиновьев и Каменев убили, а их единомышленники... Убили ведь!
   Иногда Саша заходил к Лидии Григорьевне Звягуро.
   Жила она по-прежнему  у  Лариски,  шила  на  машинке,  работала  много,
особенно для кежемских. Лариска относилась к ней почтительно, теперь к ней
в дом, к разводке, известной тут... приходили женщины,  обсуждали,  как  и
чего шить, и она принимала в этом участие, и ее роль в бабьей  деревенской
жизни стала значительней: была в курсе всех событий не только здесь, но  и
в самой Кежме. А может быть, и  просто  побаивалась  Лидию  Григорьевну  -
властная женщина, умела внушать к себе уважение.
   Тарасик ее обычно сидел на лавке, молчаливый мальчик, изредка вертел  в
руках какую-нибудь деревяшку - играл таким образом.  И  Лидия  Григорьевна
была  неразговорчива  -  старообразная,  некрасивая,  с  косо  выпирающими
зубами.
   Саша приносил ей газеты, через несколько дней она  их  ему  возвращала,
редко комментировала. Только о процессе Зиновьева - Каменева заметила:
   - Начинается спектакль.
   - Но ведь Кирова-то убили.
   - В газетах можно написать что угодно, -  желчно  перебила  Звягуро,  -
Зиновьев и Каменев никогда на такое не пойдут, и не нужно им это. Убийство
Кирова выгодно только одному человеку.
   Саша понимал, о каком человеке она говорит.
   - Но ведь партия, народ...
   - У нас нет партии, - оборвала его  Звягуро,  -  есть  кадры,  послушно
проводящие его политику. Он ненавидит партию  и  истребляет  ее,  и  народ
ненавидит и тоже истребляет.
   Саша пробегал глазами по газетным листам.
   - Вот что говорит Сталин о народе: "Людей надо заботливо и  внимательно
выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево".
   - Кавказская цветистость, - снова перебила  его  Лидия  Григорьевна,  -
"садовник", "дерево". Сколько миллионов  этих  "деревьев"  он  вырубил  на
селе, сколько миллионов погибли с голода? Вы _его_ не знаете,  а  я  знаю.
Много лет видела вот так, как вижу вас сейчас.  Люди,  жизни  -  для  него
ничто, он хуже уголовника, кого угодно убьет, если понадобится. Он  актер,
может сыграть любую роль. Сейчас он говорит о  людях,  льстит  народу  Так
поступали все  тираны.  Умный  тиран  всегда  льстит  народу,  на  словах,
конечно, а на деле он его уничтожает.  Такие  мысли  не  приходили  вам  в
голову?
   Да, такие мысли приходили Саше в голову  и  не  могли  не  прийти.  Но,
вчитываясь в  речи  Сталина,  он  стремился  понять  этого  человека  сам,
по-своему, а не так, как представляла его Лидия  Григорьевна,  пронизанная
ненавистью к нему.
   - Молчите?
   Она насмешливо оглядела Сашу, задержала взгляд на обшлагах его брюк.
   - Что же вы ходите в таких обтрепанных брюках?
   Саша покраснел. Брюки были единственные, и в  Москве  у  него  не  было
запасных брюк, только костюм, который подарил Марк.
   - Я обстригаю бахрому ножницами.
   - Остроумно... Посидите за занавеской, я приведу в порядок ваши брюки.
   Тон был, как всегда, категоричный.
   Потом Лидия Григорьевна протянула ему подшитые брюки.
   - Одевайтесь!
   Он оделся, вышел из-за занавески.
   Тарасик все сидел на прежнем месте, играл деревяшкой.
   - Тарасик, - сказал Саша, - пойдем на улицу, погуляем.
   Тарасик вопросительно посмотрел на Лидию Григорьевну.
   - Иди, - сказала Лидия Григорьевна, - сидишь целыми днями дома, иди!
   Она одела Тарасика, перевязала его платком крест-накрест, хотя было уже
не так холодно, и они с Сашей вышли на улицу, пошли к Ангаре.
   Мальчик шел рядом с ним, серьезный, молчаливый, маленький, неуклюжий  в
перевязанном крест-накрест платке.
   - Сколько тебе лет? - спросил Саша.
   - Не знаю... семь, однако.
   - Значит, знаешь. Читать умеешь?
   - Не.
   - Буквы знаешь?
   - Знаю.
   - А стихи?
   - Не.
   - А тебе мама стихи читает?
   - Читает.
   - Какие?
   - Не помню.
   - Хочешь, я тебе почитаю?
   - Хочу.
   Они стояли над Ангарой. Пригревало. Тарасик мотал головой,  видно,  ему
было жарко.
   Саша ослабил узел платка.
   - Лучше?
   - Ага.
   Тарасик вынул руки из рукавиц, они висели на шнурке.
   Саша взял его руку.
   - Не замерзнешь?
   Теплота маленькой, слабой детской ручки  пронзила  его.  Он  присел  на
корточки, взял ладони Тарасика в свои ладони.
   - Тепло?
   - Тепло.
   Мальчик смотрел на него серьезно. Саша подумал, что  Тарасик,  наверно,
никогда не смеялся.
   - Так хочешь, стихотворение прочитаю?
   - Хочу.
   - Рукавицы надень.
   Тарасик натянул рукавицы.
   Саша поднялся...
   Белая заснеженная пустыня вокруг, только  лес  темнел  на  том  берегу,
освещенный с одного края солнцем.
   Потом потемнело. Солнце зашло за облако.
   - Тебе что-нибудь напоминают облака?
   Тарасик пожал плечами.
   - Не.
   - А вон корабль, видишь? Видишь, мачты, они будто  обледенели.  Паруса.
Видишь?
   - Вижу, - неуверенно ответил Тарасик.
   Саша вспомнил "Воздушный корабль" Лермонтова и прочитал его Тарасику:

   По синим волнам океана,
   Лишь звезды блеснут в небесах,
   Корабль одинокий несется,
   Несется на всех парусах...

   Есть остров на том океане -
   Пустынный и мрачный гранит;
   На острове том есть могила,
   А в ней император зарыт...

   И в час его грустной кончины,
   В полночь, как свершается год,
   К высокому берегу тихо
   Воздушный корабль пристает.

   Из гроба тогда император,
   Очнувшись, является вдруг;
   На нем треугольная шляпа
   И серый походный сюртук.

   Скрестивши могучие руки,
   Главу опустивши на грудь,
   Идет и к рулю он садится
   И быстро пускается в путь.

   Несется он к Франции милой,
   Где славу оставил и трон,
   Оставил наследника-сына
   И старую гвардию он...

   На берег большими шагами
   Он смело и прямо идет,
   Соратников громко он кличет
   И маршалов грозно зовет...

   И маршалы зова не слышат:
   Иные погибли в бою,
   Другие ему изменили
   И продали шпагу свою...

   Потом на корабль свой волшебный,
   Главу опустивши на грудь,
   Идет и, махнувши рукою,
   В обратный пускается путь.

   Мальчик напряженно слушал.
   - Ну как, нравится? - спросил Саша.
   - Да, - ответил Тарасик, - домой хочу.
   Они вернулись. Саша хотел тут же уйти, но Лидия  Григорьевна  задержала
его:
   -  Газеты  забыли.  Там  фотографии  вашего  Сталина  во  всех   видах.
Оказывается, он даже вел пролетарские полки на штурм Зимнего дворца.
   Действительно, в каждом номере газеты портрет товарища Сталина, а то  и
два и даже три: Сталин один, Сталин и Ленин, Сталин и Ворошилов, Сталин  и
Молотов, Сталин и Каганович, Сталин и Жданов, Сталин и колхозники,  Сталин
и военные, Сталин и рабочие,  рисованные  портреты  Сталина,  скульптурные
изображения Сталина. Большие материалы  о  победах  в  гражданско