Как попал в Тайшет?  И  чего  привязывается  с  разговорами?
Случайно? Стукач?
   - За большие тышши Расею  запродать  хотели  германцу  и  японцу,  штоб
русский народ на косоглазых горбатилси...
   Вот как все трансформировалось в его башке: "Расею запродать за большие
тышши".
   - Слышь, парень, - не отставал мужик, - а сколько же его  Расея  стоить
может? Ты как думаешь?
   - А тебе зачем? Сам хочешь Россию продать? - разозлился Саша.  -  Ну  и
мотай отсюда!



5

   Сестры почти не виделись: Нина весь  день  в  школе,  Варя  на  работе,
вечером - в институте. Но невыносимо жить вместе, не разговаривая,  видеть
на  Барином  лице  насмешку  над  каждым  услышанным  по   радио   словом,
чувствовать презрение к себе за то, что она верит "всему этому".  От  Вари
можно ожидать чего угодно. К чему такое приведет?!
   В их подъезде арестовали "врага народа", он жил здесь всего три месяца,
а его соседа по квартире Диму Полянского исключили  из  партии  за  потерю
бдительности. С Димой  у  Нины  были  с  детства  приятельские  отношения.
Столкнулись в те дни на лестнице, Дима взял ее за локоть, зашептал на ухо:
"Я с ним двумя словами не обмолвился, только "здрасьте" и "до свидания", а
в райкоме и слушать не стали, исключили - и конец".
   - Время  серьезное,  -  насупилась  Нина,  -  сейчас  требуется  особая
бдительность.
   Дима  шарахнулся  от  нее,  помчался  наверх,  перепрыгивая  через  три
ступеньки. Даже не попрощался. Хотелось крикнуть ему вслед: "Дорогой  мой,
не  сегодня-завтра  и  меня  могут  исключить,  благодаря   моей   дорогой
сестрице". Конечно, не крикнула, но расстроилась, вставила  ключ  в  замок
дрожащими пальцами.
   Зря так грубо оборвала Диму. Дима славный парень,  старше  ее  на  пару
лет, инженер, работает в авиации. В  позапрошлом  году  пригласил  Нину  в
Тушино на праздник воздушного  флота.  Она  с  удовольствием  пошла  и  не
пожалела.  Захватывающее  зрелище!  День  -  солнечный,  в  голубом   небе
самолеты, белоснежные парашюты, радость  и  ликование  вокруг.  Летчики  -
геройские ребята! Нина гордилась ими, гордилась своей страной.
   Дима был к ней внимателен, приветлив, позванивал по телефону,  8  марта
приносил цветы, в Октябрьские и Майские праздники - коробку конфет. Но его
ухаживания Нина не принимала всерьез. Чужой. Только с Максимом  она  могла
говорить о своих невзгодах, могла быть откровенной, он внимательно слушал,
ей передавалось его спокойствие.
   И письма, которые он писал Нине, были разумные, добрые,  обстоятельные.
Два раза Максим приезжал в отпуск, терпеливо дожидался, когда она вернется
из школы, стоял в очереди за билетами, они ходили в  театр,  на  выставки,
доставал  даже  билеты  в  консерваторию,  хотя  не  понимал  и  не  любил
классическую  музыку,  улыбался  добродушно:  "Бах  так  Бах,  Моцарт  так
Моцарт", но ее любила Нина, и  Макс  безропотно  высиживал  весь  концерт,
главное, чтобы Нине нравилось, чтобы Нина получила удовольствие. Лично  он
предпочитал народные песни, в прошлом году они смотрели "Юность  Максима",
и всю обратную дорогу из кино он напевал: "Крутится, вертится шар голубой,
крутится, вертится над головой, крутится, вертится, хочет упасть,  кавалер
барышню хочет украсть". Нина была в хорошем настроении, подпевала ему,  но
к Максу, если прилипала какая-нибудь мелодия, то надолго. На  третий  день
Нина не выдержала: "Прекрати, неужели самому не надоело?!"  Макс  нашелся:
"Может быть, я тоже хочу украсть барышню и приучаю ее к этой  мысли".  Она
улыбнулась: "Подожди, Макс, не сейчас".
   Почему не сейчас, она сама не могла точно объяснить. Возможно,  немалую
роль играла привязанность к школе, ученикам, она  любила  свой  предмет  -
историю, в Москве - библиотеки, курсы, семинары, музеи, все, что связано с
ее профессией.  Ничего  этого  там,  в  глуши,  на  Дальнем  Востоке  нет.
Однообразная провинциальная жизнь, пойдут дети, начнутся, как  это  всегда
бывает у военных, переезды из города  в  город,  вместо  любимого  дела  -
стирай пеленки, вместо общественной работы - вари борщ.
   Как-то после отъезда Макса Варя сказала ей: "Смотри, уплывет  женишок".
Нина вспылила: "Что за пошлость! "Женишок", "уплывет". Ты вот не  упустила
жениха, и, поверь мне, ни я, никто другой тебе не завидовал". Варя в ответ
саркастически  улыбнулась:  "Вековухам  и  старым  девам  тоже  никто   не
завидует".
   Вот  такими  репликами  они  иногда  обменивались,  чтобы  потом  снова
неделями не разговаривать.
   Это стало невыносимо. Надо разъезжаться.


   В конце  ноября,  в  Нинин  день  рождения,  позвонила  Лена  Будягина.
Приятный звонок  хочет  поздравить,  молодец,  никогда  не  забывает,  все
помнит.  Можно  в  кафе-мороженое  сходить  на  улице  Горького,  посидят,
поболтают,  тем  более  давно  не  виделись.  Но  Лена  звонила   не   для
поздравления.
   - Нина, - сказала она, - папы больше нет.
   Нина сразу не поняла - умер? Но тут же сообразила  -  Иван  Григорьевич
арестован - и поспешно проговорила:
   - Я тебе перезвоню.
   И положила трубку. Испугалась? Нет, почему? Но  не  вести  же  об  этом
разговоры по телефону.  Она  вернулась  в  комнату,  опустилась  на  стул,
задумалась. Идти к Лене или не идти? За их квартирой следят. Это ясно.  Из
5-го Дома Советов каждый день забирают, по фамилиям в  газетах  видно.  Но
как не пойти? Бросить подругу. Одну с  ребенком.  Надо  идти.  Но  как?  В
подъезде вахтер, спросит: "Вы к кому?" Придется сказать, к Будягиным.  Тут
же он позвонит куда следует, мол, к Будягиным девушка прошла. И  потянется
ниточка, и, конечно, дознаются, что несколько лет назад  Иван  Григорьевич
дал ей  рекомендацию  в  партию.  Одну  дала  директор  школы  -  Алевтина
Федоровна Смирнова, другую - Иван Григорьевич, а его  арестовали.  Как  же
поступить? Сообщить в парторганизацию? Хороший подарок она получила в день
рождения.
   Нина пошла на Грановского в  половине  седьмого:  люди  возвращаются  с
работы,  она  пройдет  незамеченной.  К  счастью,  вахтера  на  месте   не
оказалось.
   Лена открыла дверь, они расцеловались. Была Лена на удивление  спокойна
и деловита. И Ашхен Степановна тоже держалась спокойно и деловито, хотя  в
квартире все перевернуто, сургучные печати на двух  комнатах,  в  коридоре
разбросаны вещи. Тяжело на такое смотреть.
   - Не пугайся, - сказала Лена.  -  Завтра  мы  должны  переехать  в  Дом
правительства  на  Серафимовича.  Там  нам   выделили   комнату,   -   она
усмехнулась, - перевалочный  пункт  с  набережной  Москвы-реки  на  берега
Енисея. Видишь, собираемся.
   - Вижу, вижу, - понурилась Нина.
   На  столе  Ашхен  Степановна  укладывала  в  ящик   посуду,   на   полу
домработница сворачивала ковер.
   - Как вы все это разместите в одной комнате? - спросила Нина.
   - Все предусмотрено, - опять усмехнулась Лена. - В комнату мы перевезем
только самое необходимое, остальное сдадим на Серафимовича коменданту. Там
есть специальное помещение  для  таких  вот  случаев.  Как  ты  понимаешь,
помещение большое, таких случаев  теперь  очень  много.  Рано  утром  папу
увели, а в три часа явились и предупредили о  переезде,  дали  возможность
собраться,  вполне  гуманно.  Я  уже  туда  съездила,  посмотрела,  вполне
приличная комната, 14 метров, на первом этаже. В других комнатах  тоже  по
семье, попались даже знакомые из нашего дома. И ключ получила.
   Она все говорила и говорила, продолжая что-то бросать в чемодан, а Нина
топталась рядом, со страхом вглядывалась в ее лицо. Усмешка не  сходила  с
губ,  а  глаза  при  этом  оставались   неподвижными.   И   эта   странная
сосредоточенность вместе с неуместной  веселостью  и  необычной  для  Лены
говорливостью производили жуткое впечатление.
   В соседней комнате заплакал ребенок. Лена пошла к нему,  вслед  за  ней
проследовала и Нина.
   - Ну что, маленький мой, - Лена  подняла  мальчика  с  кроватки,  -  ну
описался немножко, подумаешь,  какая  беда.  -  Одной  рукой  она  держала
мальчика, другой ловко и  умело  меняла  простынку,  клеенку  Мальчик  тер
кулачком глаза, щурился от света.
   - Сейчас будет в порядке наш Ванечка.
   Она повернула мальчика так, чтобы Нина могла видеть его лицо.
   -  А,  Нина,  ты  только  погляди,  какой  славный   чекистик   растет,
белокуренький, весь в папеньку,  красивый  чекистик,  будет  плохих  дядей
арестовывать и плохих тетенек тоже будет  арестовывать,  чекистик  ты  мой
дорогой.
   Нина опустила глаза, казалось, что Лена тронулась умом, не ведает,  что
говорит, и становилось страшно, что ляпнет она вдруг что-нибудь такое, что
поставит Нину в неловкое положение и навсегда прервет их отношения.
   - В чем дело с Иваном Григорьевичем?
   - С Иваном Григорьевичем... С Иваном Григорьевичем... А это  у  нас,  -
она уложила мальчика, укрыла одеяльцем, - Иван Иванович, так и записан  по
дедушке: имя - Иван, и по дедушке же отчество - Иванович.
   - Я знаю это, Леночка, - мягко остановила ее Нина.
   - Правильно, а  я  и  забыла.  Ивана  Григорьевича  арестовали,  увели.
Почему? А потому же, почему всех арестовывают и уводят. У нас уже половину
дома увели, - она чуть покачивала кроватку, дожидаясь, чтобы мальчик опять
уснул. - Разве ты не видишь, что творится? В Наркомтяжпроме  остался  один
товарищ Орджоникидзе, остальные все  сидят,  скоро  будут  судить.  Судить
будут, расстреливать будут, - она посмотрела Нине в глаза,  опять  усмешка
раздвинула губы, - как это поется: "...и сидеть будем, и  стрелять  будем,
время пришло, помирать будем".
   - Лена, - позвала Ашхен Степановна, - у тебя детские вещи сложены?
   - Нет еще...
   - Поторапливайся.
   - Неужели не могли вам дать хотя бы пару дней на сборы?
   Как необдуманно она задала этот вопрос,  долго  потом  корила  себя  за
него.
   - Наивная душа, - сказала Лена, -  неужели  не  понимаешь,  кому-то  не
терпится въехать в нашу квартиру.  Серебрякова  арестовали,  еще  суда  не
было, а Андрей Януарьевич уже перебрался на  его  дачу.  Каково,  а?  Лицо
нашего правосудия?
   - Какой еще Андрей Януарьевич? - похолодела  Нина,  догадываясь,  какую
фамилию сейчас назовет Лена.
   - Вышинский, - отрубила та.
   Нина залилась краской.
   - Зачем ты собираешь всякие сплетни?! Я не узнаю тебя!
   Лена взглянула на нее:
   - Сплетни, конечно, сплетни, одни сплетни кругом, а в остальном  все  в
порядке.
   Но расставаться на такой ноте не хотелось.
   - Где Владлен? - спросила Нина.
   - У своих  друзей.  Договаривается  с  ними,  завтра  они  нам  помогут
переехать.
   Нина чуть не расплакалась - одиннадцатилетние дети - вот и вся  помощь.
И потому ее слова звучали искренно, когда  она  стала  говорить  про  свое
расписание:  перегружена  работой,  не  отпустят  из  школы,  а   так   бы
обязательно помогла.
   - Я все понимаю, - сказала Лена, - спасибо, что пришла.
   - Спасибо, - повторила вслед за дочерью и Ашхен Степановна.


   Все это оставило тяжелый осадок. С Леной отношения кончены,  это  ясно,
хотя она по-прежнему  любит  ее.  Но  ходить  в  дом  на  Серафимовича,  в
квартиру, где живут семьи арестованных, нельзя.  Нина  всегда  боготворила
Ивана Григорьевича: человек  из  народа,  истинный  коммунист,  большевик,
старый член партии. Но разве те, кого разоблачают сейчас на процессах  как
преступников и злодеев, разве они не старые члены партии, разве не  считал
их народ истинными коммунистами, большевиками? Считал. И  она  считала.  А
теперь  волосы  встают  дыбом  от  ужаса,  когда  читаешь  их   признания.
Представить себе Ивана Григорьевича, отдающего команду подмешать  толченое
стекло в пищу детям или бросить яд в колодцы, все-таки невозможно.  Но,  с
другой стороны, он почти десять лет  прожил  за  границей,  мог  выполнять
какие-то задания, о которых даже Ашхен Степановна не догадывалась. И  если
она прочитает в газетах его признания в  измене  родине  и  шпионаже,  что
тогда она скажет? Наверняка у нее спросят - почему именно  у  Будягина  вы
просили рекомендацию? Разумеется,  она  ответит,  как  было:  Будягин  сам
предложил ей рекомендацию. Ей это льстила заместитель Орджоникидзе, старый
большевик оценил ее политическую  зрелость.  Допустим,  скажут  они  -  но
почему, узнав об аресте, вы не сообщили  нам?  Попытались  скрыть?  Именно
этот  вопрос  и  надо  предотвратить.  Поэтому  она  первая  и  заявит   в
парторганизацию. Не поставят же в вину, что училась в одном классе с Леной
Будягиной, бывала у них  дома,  познакомилась  там  с  ее  отцом.  Кстати,
Будягин  даже  в  их  школе  выступал  на   вечере   воспоминаний   старых
большевиков. Не забыть это упомянуть.


   И все-таки от страха сосало под ложечкой.  Посоветоваться  с  Алевтиной
Федоровной? Только ей Нина верила беспрекословно.
   После урока Нина заглянула в ее кабинет.
   - Можно к вам на пять минут?
   - Проходи, - сказала Алевтина Федоровна, - садись, что у тебя?
   И когда Нина рассказала об аресте Будягина и попросила совета, сообщить
ли в парторганизацию о его рекомендации, Алевтина спросила:
   - А откуда ты знаешь, что он арестован?
   - Мне позвонила Лена, его дочь. Вы, наверное, ее помните, мы учились  в
одном классе.
   Вторую часть фразы Алевтина отсекла, будто и не слышала ее.
   - Ты поддерживаешь с ней отношения?
   - Ну как, учились вместе... Подруга...
   - Зачем же она тебе звонила? Предупредить?
   Только сейчас все дошло до Нины. Боже мой,  какая  же  она  дура!  Ведь
Ленка дала ей знак, предупредила, чтобы не приходила, не  звонила,  делала
вид, что ничего не знает, и, таким образом, сама бы не влипла в историю. А
она поперлась.
   - Смотри сама, - сказала Алевтина Федоровна. - Если ты поддерживаешь  с
Будягиными отношения, то, конечно, должна заявить об этом в свою партийную
организацию. Если не поддерживала никаких отношений, то, думаю, ни  о  чем
заявлять не надо. В общем, твое дело, тебе и решать.



6

   Нина долго обдумывала совет Алевтины Федоровны. Кто помнит о  том,  что
Будягин дал ей рекомендацию? Кто знает, что она была у  Лены?  Никто.  Вот
когда имя Будягина появится в газете, тогда она  пойдет  на  этот  шаг.  А
сейчас? Зачем лезть на рожон?
   Она подождет. Но тылы должны быть обеспечены. Хотя  бы  дома  жить  без
нервотрепки. И от слов пора переходить к делу.
   Однако разменять комнату оказалось не так-то просто.  Не  так-то  легко
получить за одну - две, да еще приличные. Нина дала объявление об  обмене,
стали звонить. Но  предложения  неприемлемые:  комната  при  кухне,  шесть
метров, другая - в общежитии, тоже  6  метров,  отгороженная  от  соседней
комнаты фанерной перегородкой - одна  кухня  и  один  туалет  на  двадцать
семей. Еще комната в подвале, окно ниже тротуара. Все в  этом  роде.  Нина
пошла бы на любое  предложение,  но  Варя...  Услышав  Нинин  разговор  по
телефону и сообразив, о чем идет речь, спросила:
   - Ты собираешься менять нашу комнату?
   - Да. Я думаю, это было бы самым правильным решением для нас обеих.
   - Я тоже так думаю, - согласилась Варя, - но имей  в  виду,  в  подвал,
общежитие или в подмосковную деревню я не поеду.
   В объявлении Нина указала, в какие часы можно звонить. Но трезвонили  и
утром, и днем, и вечером. У соседей были недовольные лица, ничего из  этой
затеи не вышло.
   А со временем тревоги, связанные с Варей, вообще отошли на второй план.
На первый вышли неожиданные события, возникшие  в  школе  из-за  конфликта
между Алевтиной Федоровной и  старшей  пионервожатой  Тамарой  Наседкиной,
попросту Тусей.
   Нина не  выносила  эту  бойкую  болтливую  комсомолку,  невежественную,
неизвестно каким образом попавшую в Москву после окончания училища  где-то
в  провинции.  "За  смазливую  физиономию  и  безотказность",  -  заметила
Алевтина Федоровна. Но странно, несмотря на такую характеристику, Алевтина
Федоровна Тусю терпела. Та исправно проводила пионерские сборы,  собрания,
бегала, шумела, украшала Ленинский уголок, была на хорошем счету в райкоме
комсомола. Большего Алевтина Федоровна  от  нее  и  не  требовала,  как-то
сказала Нине: "Все они пустышки, все на одно лицо".
   С осени прошлого года  начали  готовиться  к  столетию  со  дня  смерти
Пушкина. Включилась в работу и Туся.  Пионеры  разучивали  стихи  Пушкина,
один мальчик начал  читать:  "Зима,  крестьянин,  торжествуя..."  Но  Туся
оборвала его:
   - Крестьянин не мог торжествовать. При крепостном праве ему было не  до
торжеств.
   И велела выучить что-нибудь другое.
   Это дошло до Алевтины  Федоровны,  и  на  педсовете  она  довольно  зло
высмеяла Тусю и запретила ей заниматься подготовкой к  юбилейному  вечеру.
Есть кому этим заняться и без нее.
   - Подготовка  включена  в  план  райкома  ВЛКСМ,  -  неожиданно  злобно
ответила Туся, - вы не можете мне запретить.
   Алевтина Федоровна  молча  взглянула  на  нее,  открыла  папку,  вынула
газету,  развернула,  нашла  нужное  место,  обвела  красным   карандашом,
протянула Тусе:
   - Прочитай. Вслух.
   На лице Туси отразилось колебание: читать или не читать.
   Пожилые педагоги, сидевшие за большим столом, молча смотрели на нее.
   - Я это уже читала, - объявила Туся.
   - Не хочешь читать, - заключила Алевтина Федоровна, - ну что ж, сделаем
это сами.
   Она поправила очки, медленно и внушительно начала читать:
   "Вся пионерская работа в школе должна вестись с ведома директора школы.
Пионерская работа - часть всей воспитательной работы  школы.  Общественная
работа и комсомола,  и  пионеров  должна  быть  направлена  на  борьбу  за
качество учебы".
   Она сложила газету, сунула обратно в папку.
   - Ты согласна с этим Постановлением?
   - Согласна, - опустив глаза, прошептала Туся.
   - Тогда выполняй его. В ином случае тебе придется сменить работу.
   Но на этом не кончилось.
   1 декабря 1936  года  исполнилась  вторая  годовщина  со  дня  убийства
Кирова.
   На пионерском сборе Туся рассказала об этом страшном  злодеянии.  Потом
велела Козлову из третьего класса прочитать страницу из  книги  о  детстве
Кирова. Но едва Козлов открыл книгу, его одноклассник Глазов крикнул:
   - Это его отец убил Кирова!
   Козлов заплакал:
   - Неправда! Мой отец никого не убивал.
   - А за что его расстреляли. За что. Разве не за Кирова, -  не  унимался
Глазов.
   - Твоего отца расстреляли? - спросила Туся.
   - Да, - глотая слезы, кивнул Козлов.
   - Тогда тебе действительно нельзя читать про Кирова, - Туся отобрала  у
него книгу, - садись на место.
   По этому поводу опять было объяснение. Конечно, отец  Козлова  объявлен
"врагом народа", его имя даже упоминалось на каком-то  процессе,  но  сын,
мальчик, пионер, он-то чем виноват?
   Приблизительно  таков  был  смысл  вопроса,  который  задала   Алевтина
Федоровна Тусе на педагогическом совете. Тема щекотливая - в школе училось
много детей репрессированных. Но Алевтина Федоровна хорошо понимала, какая
создастся обстановка, если поощрять детскую жестокость.
   - Глазов, - с вызовом ответила Туся, - выразил свое отношение к  врагам
народа, он ребенок, он не  умеет  произносить  речей.  Как  думал,  так  и
сказал. Я не имею права затыкать ему рот.
   - А почему вы именно Козлову, сыну  врага  народа,  поручили  читать  о
Кирове?
   - Я не знала, что его отец арестован, - простодушно ответила Туся.
   - Такие вещи надо знать. Если у вашего пионера  отец  враг  народа,  вы
обязаны это знать. Вы не имели права этого не знать! Вы обязаны все  знать
о каждом пионере, а если не знаете, то эта работа не для вас,  -  Алевтина
обвела стол строгим взглядом, -  подумать  только,  в  годовщину  убийства
Кирова давать трибуну сыну врага народа!
   Туся прикусила язык. Не удалось ей и на этот раз одолеть  поднаторевшую
в партийных склоках старую коммунистку.
   Но старая коммунистка недооценила способностей молодой.
   Через несколько дней на пионерской линейке Туся поставила перед  строем
второклассника Борьку Кауфмана, сына инженера с  ЗИСа,  и  заставила