ка так ругает бабушку".
   Софья Александровна улыбнулась.
   - Смешные дети, и все разные. Мальчик был один, Боря Фортунатов. Как-то
обедали у Гуровых, налила им щавелевый суп. Боря есть не захотел: "Не суп,
а какое-то болото". Заметь, какое точное сравнение  придумал!  Однажды  он
упал, я говорю: "Перестань плакать. Стыдно". - "Нет, не стыдно, а  больно,
я об улицу ударился". - "Все уже прошло. Вставай!" - "Я не могу встать,  я
упал насмерть". А однажды залез под  кровать.  "Вылезай!"  -  "Нет,  здесь
хорошо. В комнате день, а под кроватью ночь".
   Варя была довольна тем, что Софья Александровна нашла какую-то  радость
в  жизни,  хоть  немного  отвлеклась  от  мучительных   своих   мыслей   и
беспокойства о Саше.
   -  Вообще,  -  продолжала  Софья  Александровна,  -  дети   удивительно
наблюдательны и  очень  тонко  чувствуют  слово.  Надеваю  девочке  берет,
говорю: "Вот как хорошо сидит". Она  отвечает:  "Сидит?  У  головки  попки
нет!" Она же смотрит картинку с лесом, спрашивает "А в лесу волки есть?" -
"Есть". - "А ты боишься?" - "Боюсь". - "А тетя Аня не боится, у  нее  зубы
железные". Или она же спрашивает про  нашего  киномеханика:  "Почему  дядю
зовут Давид? Он всех давит?.. Тетю  зовут  Люда,  она  людоедка?"  Смешные
дети.
   - К осени съедутся, опять соберете группу, - сказала Варя.
   -  Возможно.  Мне  с  ними  нравится.  Правда,  хлопотно.   Тому   пипи
захотелось, а тому и "по-большому". Насморк, простуда, шнурки развязались.
Дети ведь довольно упрямы. Говорю Боре: "Боря, не ходи без  шапки!"  А  он
мне: "Я не хожу, а бегаю". И не надевает. В моем  инвентаризационном  бюро
мне тоже неплохо. Работы много, но, знаешь, работа  даже  интересная.  Там
такие термины, которых  я  никогда  не  слышала  раньше:  синька,  калька,
разрез, выкипировка, проекция.
   Но Варе эти термины были хорошо знакомы.
   - Теперь у нас с  вами  одна  профессия,  -  шутя,  сказала  она  Софье
Александровне.
   Дома Варю ждало письмо.
   Почерк оказался знакомым, Варя вскрыла конверт, посмотрела подпись, да,
конечно, письмо от Игоря Владимировича.

   "Милая Варя, - писал Игорь Владимирович. - Ваше коротенькое письмецо  о
цветах дало мне право сделать то, на что я долго не  решался,  -  написать
Вам. Теперь мне не  придется  укорять  себя  за  то,  что  я  Вам  навязал
переписку, я отвечаю Вам. Я пишу, и это немного приближает Вас  ко  мне  и
потому доставляет удовольствие.
   Ваше письмецо я перечитывал несколько раз, оно первое в истории  нашего
знакомства, стараюсь понять каждое слово, истолковываю его и так  и  эдак,
ищу тайный смысл. Иногда  в  какой-нибудь  фразе  почудится  вдруг  что-то
теплое, дорогое, но вспоминаю  Вашу  обычную  сдержанность,  и  тогда  мне
кажется, что Вы иронизируете. Не знаю, как понимать Вас,  не  слыша  Вашей
интонации.
   Простите, если мой скромный подарок доставил Вам  какие-то  осложнения,
больше этого делать не буду. Даю торжественное обещание.
   Я никак не могу забыть Вашего "звоните", брошенного  мне  со  ступеньки
трамвайного вагона. Для незнакомого такое "звоните" -  это  разрешение  на
продолжение знакомства. Для меня, знающего Вас, это "звоните" - всего лишь
"до свидания", а "до свидания", к  сожалению,  ни  на  какое  свидание  не
намекает. Если бы Вы сказали "позвоните" - это  было  бы  не  только  Ваше
разрешение, но и Ваше желание. Две буквы, а какая разница. "Позвоните"  не
говорится в первый день знакомства.
   Помните закрытый Александровский сад?  Лужи.  Ваши  туфли.  Кремлевская
стена. Грот Венеры. Малюсенькая дырочка в  чулке.  Свисток  сторожа.  Наше
бегство. Ворота, загороженные скамейкой. Ура!!!  Мы  спасены.  Даже  можем
дразнить сторожа. Вся эта прогулка соткана из бесконечных дождевых капель.
   Расскажите мне что-нибудь...
   Вы слишком своеобразная какая-то, трудная.
   Мне кажется, у Вас неприятности, а так хочется  утешить  Вас  Когда  Вы
были замужем, я ничего не знал о Вашей жизни,  но  я  все  понимал.  Хотел
помочь Вам, но не знал, как это сделать.
   Вчера вечером был по делу на Арбате, проходил мимо  Вашего  дома,  даже
садился на 31-й трамвай на Вашей остановке, вертел головой во все стороны,
но увы... Вы так и не появились.
   Можете ли Вы дать мне возможность провожать Вас без Зои?
   Однажды, когда Вы болели, я решил навестить Вас, пойти к Вам без звонка
(обязан же я как начальник беспокоиться  о  здоровье  своих  подчиненных).
Поднялся  по  лестнице,  постоял  у  дверей,  поднял  руку  к  звонку   и,
испугавшись чего-то, может быть, Вашей холодной встречи,  бегом  спустился
по лестнице и уехал домой. Я никогда не рассказывал Вам этого случая.
   Я люблю музыку, хожу в консерваторию, как бы  я  хотел  слушать  музыку
рядом с Вами.
   Простите, что написал такое скучное письмо. Мне нужно сидеть с Вами  на
парапете набережной и смотреть на  прохожих,  какие  точные  и  остроумные
характеристики даете Вы людям.  Мне  нужно,  чтобы  Вы  роняли  цветок  на
площади, ведь только мелочи создают богатство ощущений.
   Мы целый день вместе с Вами на  службе,  но  служба  нас  и  разделяет.
Напишите мне хоть два слова, такое  телеграммоподобное  письмо,  тогда  мы
опять будем наедине. И я Вам отвечу. Мне хочется, чтобы Вам нравились  мои
письма.
   Когда Вы в тот, первый раз вошли в "Националь",  Вы  были  в  шляпке  с
полями. Вы ее сняли, и я увидел огромные глаза, чистые и невинные. И.В.
   P.S. Это письмо написано почти год  назад,  однако  я  не  решался  его
отправить. Теперь отправляю, ни слова не изменив,  потому  что  ничего  не
изменилось в моей любви к Вам и моем восхищении Вами. И.В.".

   Варя опустила письмо на колени и долго так сидела, задумавшись.
   Письмо хорошее, искреннее. Он славный человек, Игорь  Владимирович,  и,
вероятно, ее жизнь с ним была бы легкой, беспечной, нарядной и веселой. Он
принадлежит к элите, он "ласкаемый", и все блага,  которыми  живет  элита,
доступны и ему. Доступны благодаря его таланту и  трудоспособности,  а  не
потому, что ведет себя послушно. Это не мало, совсем не мало, поэтому  она
и относится к Игорю  Владимировичу  с  уважением.  Но  та  жизнь,  которая
казалась ей сказочной еще год назад, к которой она так стремилась из своей
тусклой коммунальной квартиры, больше ее не привлекала. Она знала теперь и
оборотную сторону медали: она не может  и  не  желает  жить  беззаботно  и
бездумно, когда рядом страдают, мучаются, умирают голодные дети,  старики,
старухи. Она не в силах бороться с голодом и неправдой, она не знает,  как
бороться, но веселиться на этом пиру она тоже не будет.
   Она ждет Сашу... Саша знает, как ему жить, знает, как жить ей! Особенно
теперь, после всех испытаний, через которые ему пришлось пройти.  Конечно,
ему будет нелегко, когда он вернется, все говорят, что  в  Москве  его  не
пропишут. Но, где бы он ни жил, она обязана помочь ему.  Каждому  человеку
нужна какая-то опора. Она, Варя, и будет ему опорой, другой опоры  у  него
нет!
   Но мучили ее слова Нины во время той ссоры  из-за  Сашиной  фотографии,
она никак не могла их забыть: "Если Саша твой  жених,  то  что  же  ты  не
дожидалась его, выскочила замуж за шулера?" Неужели и  Саша  воспримет  ее
брак с Костей как предательство? Но это не предательство! Была  девчонкой,
ничего не понимала, хотелось независимости, и она думала,  что  замужество
даст ей независимость. Она ошиблась. Она не писала Саше о Косте, не хотела
огорчать. Но, когда он вернется, она все ему расскажет, он  все  поймет  и
простит.
   Варя долго обдумывала свой ответ Игорю Владимировичу.  Что  ответить  и
как ответить: письмом или сказать правду в глаза. И решила: лучше  все  же
поговорить.
   Выбрав удобное время, Варя зашла в кабинет к Игорю Владимировичу.
   - Игорь Владимирович, я по поводу вашего письма.  Я  хочу  вам  сказать
следующее: я люблю одного человека, он далеко отсюда и вернется через год.
Я жду его.
   Он помолчал, справился с волнением и, мягко улыбаясь, ответил:
   - Ну что ж, Варенька, я тоже буду ждать...



27

   Обработка главных обвиняемых  Зиновьева  и  Каменева  -  была  поручена
Миронову, начальнику ЭКО - экономического отдела, самому образованному  из
всех руководителей НКВД.
   В отличие от вероломного Слуцкого и жестокого, грубого Гая Миронов слыл
в аппарате человеком мягким. Кроме того,  он  был  убежден,  что  вся  эта
малоприятная работа диктуется интересами  партии.  Проводил  процессы  так
называемых вредителей, но внутрипартийными делами не занимался, к  арестам
и высылке бывших членов партии касательства не имел. Он не  знал  даже  об
операции Ягода - Запорожец - Николаев. Не имел опыта работы с троцкистами,
зиновьевцами, бухаринцами, а тут сразу _Каменев_, бывший  член  Политбюро,
ближайший  друг  и  соратник  Ленина,  Каменев,  которого  он  когда-то  с
восторгом слушал на собраниях и с энтузиазмом аплодировал ему  как  одному
из руководителей партии. Этого Каменева сейчас ввели к нему в  кабинет,  и
он, Миронов, должен его допрашивать, должен добиться от Каменева признания
в том, что он террорист и убийца.
   Теперь это был старый, изможденный тюремным заключением человек. И  все
равно Миронов узнал в нем того самого Каменева, которого видел и слушал на
собраниях. Только  прозвище  Колобок,  которое  в  те  годы  придумал  ему
Миронов, сейчас, после всех страшных лет  процессов,  ссылок,  тюрем,  уже
меньше подходило. Небольшого роста,  с  красиво  поставленной  головой,  с
золотистой, сильно поседевшей шевелюрой и такими же золотистыми,  с  рыжей
окаемкой бородкой и усами, голубыми, чуть  выпуклыми  близорукими  глазами
(пенсне  у  него  отобрали  -  не  положено),  со   сдержанными   манерами
воспитанного человека, особой интеллигентской,  "профессорской"  походкой,
плавными жестами, он  даже  здесь,  в  этом  застенке,  олицетворял  некую
респектабельность, внушая невольную симпатию.
   Указав Каменеву на стул, Миронов сказал:
   - Гражданин Каменев! В вашем деле имеются показания ряда оппозиционеров
о том, что начиная  с  1932  года  они  под  вашим  руководством  готовили
убийство  товарища  Сталина  и  других  членов  Политбюро,   в   частности
осуществили убийство товарища Кирова.
   - Вы хорошо знаете, что это не так, -  ответил  Каменев,  -  большевики
никогда не прибегали к индивидуальному террору.
   Миронов зачитал ему показания Рейнгольда.
   - Здесь нет ни одного слова правды.
   - Рейнгольд все может подтвердить на очной ставке.
   - Пожалуйста.


   На  очной  ставке  Рейнгольд  подтвердил,  что  неоднократно  бывал  на
квартире у Каменева, когда  там  обсуждалась  подготовка  террористических
актов.
   - Когда именно вы бывали у меня?
   - Вы сами отлично знаете когда! Не задавайте провокационных вопросов.
   Каменев посмотрел на Миронова, призывая его этим  взглядом  действовать
по закону.
   - Гражданин Рейнгольд, - сказал Миронов, - вопрос  гражданина  Каменева
правомочен.
   Рейнгольд пожал плечами. Бывал несколько раз  в  1932-м,  33-м  и  34-м
годах.
   - В таком случае, -  сказал  Каменев,  -  будьте  добры  рассказать,  и
возможно подробнее, о расположении комнат в квартире.
   Рейнгольд понял, что попался, и грубо ответил:
   - Ваша квартира еще не мемориальный музей, да и вряд ли им будет, я там
бывал не на экскурсии и не осматривал ее.
   Каменев обратился к Миронову:
   - Может быть, вы спросите об этом гражданина Рейнгольда?
   Но и Миронов понял, что Рейнгольд попался.
   - Гражданин  Каменев,  речь  идет  не  о  вашей  квартире,  а  о  ваших
разговорах с гражданином Рейнгольдом.
   - И все же я прошу внести в протокол, что гражданин Рейнгольд уклонился
от ответа на мой вопрос, - настаивал Каменев.
   - А я протокол и не составляю, это предварительный разговор. Мы его еще
продолжим.
   На этом очная ставка закончилась.  Каменева  и  Рейнгольда  развели  по
камерам.
   Тут же Миронов вызвал Шарока.
   - Товарищ Шарок, вы готовили Рейнгольда. Плохо готовили.
   Шарок с удивлением  смотрел  на  Миронова.  Если  показания  Рейнгольда
опорочены, то рушится все обвинение и ответственность свалят, конечно,  на
него.
   - В его показаниях утверждается, что он бывал на квартире у Каменева. А
на очной ставке выяснилось, что он не знает  ее  расположения.  Вы  должны
были это предусмотреть. Съездить хотя бы раз  с  Рейнгольдом  на  квартиру
Каменева.
   У Шарока отлегло от сердца. Конечно, Миронов -  большой  начальник.  Но
большой начальник  и  хороший  следователь  -  это  разные  вещи.  Сломать
подследственного - это одно, подготовить  его  к  очной  ставке  -  совсем
другое. Рейнгольд дал показания на многих людей, возить Рейнгольда  по  их
квартирам или по другим местам Шарок не мог, да и никто бы  этого  ему  не
позволил. Миронову следовало заранее предупредить Шарока  о  том,  что  он
должен _приготовить_ Рейнгольда к очной ставке конкретно  с  Каменевым.  И
тогда Шарок все бы подготовил, комар бы носа не  подточил.  А  Миронов  не
предупредил, в этом его ошибка.
   В вежливой, сдержанной форме Шарок все это и изложил Миронову. Тот  был
умен и понял свой промах.
   И Шарок был умен. И, когда на совещании следовательских  групп  Миронов
доложил, что с Каменевым ничего не получилось, очная ставка результатов не
дала,  Шарок  даже  не  заикнулся  о  том,  что  очная  ставка   была   не
подготовлена. По взгляду, брошенному на него Мироновым, Шарок  понял,  что
Миронов оценил его сдержанность. Кроме того, Миронов, как узнал  Шарок  от
Вутковского, доложил Ягоде, что допрос Каменева  бесполезен,  пусть  Ежов,
как это было в случае с Рейнгольдом, переговорит с Каменевым и от имени ЦК
потребует от него помочь партии, а в случае  отказа  прямо  пригрозит  ему
расстрелом.
   Но Ягода и на  этот  раз  запретил  прибегать  к  помощи  Ежова,  велел
подключить к следствию садиста Чертока, человека,  близкого  Ягоде,  часто
бывавшего у него дома. Ягода катался на коньках (каток  на  Петровке,  дом
номер 26), и любимой забавой сотрудников аппарата НКВД было наблюдать, как
на катке Черток, чуть ли не  лежа  на  льду,  завязывал  Ягоде  шнурки  на
ботинках.   Угодливый   с   начальством,   Черток   был   безжалостен    с
подследственными.
   Кабинет Шарока находился в том же коридоре, что и кабинет  Чертока,  и,
проходя мимо, Шарок слышал, как тот допрашивал Каменева.
   - Ты трус и штрейкбрехер, -  кричал  Черток.  -  Когда  товарищ  Сталин
боролся в подполье, ты распивал  кофе  в  парижских  кафе.  Ты  всю  жизнь
просидел на шее у партии, у народа, у рабочего класса. Мразь и паразит! Ты
убил Кирова, ты бы всю партию перерезал. Вот выпущу тебя сейчас на  улицу,
первые же встречные раздавят тебя, как вонючего клопа. Если привезти  тебя
и Зиновьева на завод - вас там растерзают на части и кусочков не  соберем.
Вы дерьмо, говно! Ты конченый человек, прикажу, и через десять минут  тебя
расстреляют, как собаку, а мне только спасибо скажут.  Тебе,  ничтожеству,
еще идут навстречу, тебе твою паршивую жизнь гарантируют,  а  ты,  дерьмо,
еще колеблешься! Стоять смирно, сволочь, не шевелиться!
   Так допрашивал Каменева Черток, держал на "конвейере", заставлял стоять
не шевелясь, пока Каменев  не  падал,  но  ничего  не  добился  -  Каменев
показаний не дал.


   Неудача с Каменевым и сомнительная удача со Смирновым  позволили  Ежову
взять следствие в собственные руки. Сопротивление Ягоды было бы бесполезно
- Сталин торопил, и дальнейшая задержка могла для Ягоды плохо кончиться. А
теперь вся ответственность ляжет на Ежова.
   Учтя опыт работы с Каменевым и Смирновым, Ежов принял новую тактику: он
прямо, откровенно от имени Политбюро потребовал от  Зиновьева  нужных  для
дискредитации Троцкого показаний.
   Зиновьева, больного, едва стоящего на  ногах,  ночью  ввели  в  кабинет
Агранова. Кроме Ежова и Агранова в кабинете находились Миронов и Молчанов.
Миронову Ежов  приказал  вести  подробный  протокол.  Ягода  под  каким-то
предлогом отсутствовал, не хотел быть при Ежове на вторых  ролях,  ревниво
следил за его действиями, надеясь на какую-нибудь промашку.
   Поминутно заглядывая в свой большой блокнот,  в  котором  он  записывал
указания товарища Сталина, Ежов  сказал,  что,  по  абсолютно  достоверным
сведениям, Япония и Германия собираются весной 1937 года напасть на  СССР.
Поэтому СССР сейчас особенно нужна поддержка международного  пролетариата.
На пути этой  поддержки  стоит  Троцкий.  И  Политбюро  рассчитывает,  что
Зиновьев поможет партии окончательно разоблачить Троцкого и его бандитские
организации. Если  Зиновьев  это  сделает,  то  он  докажет,  что  наконец
разоружился перед партией до конца.
   - Чего вы от меня хотите конкретно? - тяжело дыша, спросил Зиновьев.
   - На открытом судебном процессе вы должны подтвердить, что по  указанию
Троцкого готовили со своими единомышленниками убийство  Сталина  и  других
членов Политбюро и одно такое убийство осуществили - товарища Кирова.
   - Такой фальшивки вы от меня не получите.
   - Ну что ж, - Ежов опять  заглянул  в  блокнот,  -  передаю  вам  слова
товарища Сталина: "Если Зиновьев признается, ему  будет  сохранена  жизнь.
Откажется - его и  всех  участников  оппозиции  до  единого  будет  судить
закрытый военный трибунал".
   - Вам нужна моя голова, - тихо сказал Зиновьев. -  Ладно,  преподнесите
ее Сталину на блюде.
   - Но вы ставите на карту и жизнь  тысяч  оппозиционеров,  они  в  ваших
руках.
   - Что бы я ни подписал,  вы  убьете  меня,  убьете  еще  тысячи  людей,
истребите всю ленинскую гвардию. -  Зиновьев  помолчал,  собирая  силы,  и
последнюю фразу произнес решительно и категорически: - Повторяю,  от  меня
вы ничего не добьетесь.
   Ежов приказал увести Зиновьева и немедленно доставить к нему  Каменева.
Ежов обязательно должен был добиться успеха и,  видимо,  рассчитывая,  что
"обработанный" Чертоком Каменев окажется податливее,  изложил  ему  то  же
самое,  что  говорил  Зиновьеву,  но  в  заключение  объявил:   следствие,
располагает показаниями Рейнгольда о том, что он вместе с  сыном  Каменева
подстерегал автомобили Сталина и Ворошилова на Дорогомиловской улице.
   - Интересно, как мой сын мог там очутиться, если он  уже  полтора  года
находится в ссылке в Алма-Ате?
   - Вы имеете в виду сына Александра, -  возразил  Ежов,  -  а  Рейнгольд
называет другого вашего сына - Юрия, почитайте.
   Он протянул ему показания Рейнгольда.
   Каменев прочитал, растерянно пробормотал:
   - Это... Это... Ведь Юра еще пионер.
   - Постановление ЦИК и СНК СССР от 7  апреля  1935  года  вам  известно?
Напоминаю: "Несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста,  привлекать
к уголовному суду с применением _всех мер уголовного наказания_". Вот так.
А вашему сыну больше  двенадцати.  И  за  попытку  покушения  на  товарища
Сталина и Ворошилова к  нему  будет  применена  соответствующая,  то  есть
высшая, мера наказания.
   - Ты негодяй! Мерзавец! - крикнул Каменев.
   Ежов поднял трубку и  приказал  Молчанову  немедленно  арестовать  сына
Каменева, Юрия,  и  готовить  его  к  процессу  "троцкистско-зиновьевского
террористического центра". Отдав это  распоряжение,  он,  не  взглянув  на
Каменева, вышел из кабинета.


   Каменева вернули в камеру.
   Он знал, что его ждет, и понимал, что ему ничто не поможет.
   На позорном январском процессе 1935 года он  убедил  себя,  что  высшие
интересы партии требуют от него принятия на себя моральной ответственности
за убийство Кирова. И получил за это пять лет тюрьмы. В июле 1935 года его
снова вытащили на закрытый суд в связи с мифическим кремлевским заговором,
в котором якобы участвовала жена его брата Николая -  Нина  Александровна,
сотрудница правительственной библиотеки. Осудили и Нину, и  Николая.  Ему,
Льву Борисовичу, дали десять лет.
   Его первая жена Ольга Давыдовна была выслана в  Ташкент  в  марте  1935
года. Тогда же, в марте, арестовали и выслали в Алма-Ату его старшего сына
Александра, выпускника