перемещения в армии с тем, чтобы прекратить и предупредить распространение
всяких  измышлений.   Как   только   положение   нормализуется,   болтовня
прекратится, вы вернетесь в Москву.  К  тому  же,  я  думаю,  что  хотя  и
временная, но работа в войсках будет вам полезна для проверки  вооружения,
которое изготовляется  по  вашему  требованию.  Как  вы  думаете,  товарищ
Тухачевский?
   - Я буду работать там, где прикажет партия.
   Уклонился от ответа.
   - Вот и хорошо.
   Сталин встал, вышел из-за стола, протянул Тухачевскому руку:
   - Желаю вам успеха.
   Тухачевский щелкнул каблуками:
   - Спасибо, товарищ Сталин.
   И добавил с расстановкой:
   - До свидания.
   Дал понять, что на свидание не надеется. И правильно не надеется.
   Сталин позвонил Ежову и приказал не позднее пятнадцатого предъявить ему
полные признания Примакова и Путны.
   Той же ночью Примаков дал показания, что  троцкисты  хотели  Ворошилова
заменить Якиром и, возможно, Якир выполняет совершенно  секретные,  им  не
известные задания Троцкого.
   Прочитав эти показания,  Ежов  пришел  в  ярость.  Провел  его  негодяй
Примаков, попытался  смазать  картину.  Что  значит  "неизвестные  задания
Троцкого"?!
   Ежов вызвал к себе следователя Авсеевича и в присутствии Леплевского  -
начальника особого отдела, тряся перед носом Авсеевича протоколом допроса,
закричал, что он может спустить эти бумажки в сортир.
   - Я вас русским языком  спрашиваю,  что  значит:  "неизвестные  задания
Троцкого"?! Привести сюда Примакова, я сам с ним поговорю!
   - Сейчас никак невозможно, - ответил Авсеевич, - Примаков _отдыхает_  в
камере.
   - Путна где? - спросил Ежов у Леплевского.
   - Путну час назад привезли из Бутырской тюремной больницы. Путна здесь.
   - Привести Путну! - приказал Ежов Леплевскому.
   Привели Путну. Сильно сдал Путна. Бутырки - это тебе не Великобритания.
Лицо белого цвета,  дипломатический  лоск  слетел,  уши  врастопырку,  как
родился крестьянином, так крестьянином и умрет.
   - Ну что, - тихим голосом,  подражая  Сталину,  сказал  Ежов,  -  будем
запираться?
   Путна молчал.
   - Не хочет говорить, - констатировал Ежов, и тут  же  Авсеевич  схватил
Путну за плечи, умел бить, знал, что и как делать.
   И все равно провозились с Путной почти до шести утра.
   Надоело на это смотреть.
   Николай Иванович встал со  стула,  сам  вступил  в  работу:  раскуривал
папиросу и тут же гасил ее, прижимая к  голому  телу  Путны.  Почти  целую
пачку извел, пока Путна в полуобморочном состоянии не подписал  показаний,
что Тухачевский,  Якир  и  Фельдман  -  участники  "военной  антисоветской
троцкистской организации".


   Ежов вернулся в свой кабинет в  начале  седьмого,  присел  на  диван  в
комнатке за кабинетом. Сталин приезжает теперь в Кремль  рано  -  часов  в
двенадцать, а то и в одиннадцать, и Николаю Ивановичу  полагалось  быть  в
Наркомате.
   На столе стояли вина, коньяк, водка, свежие закуски.  Николай  Иванович
выпил рюмку  водки,  закусил  маринованным  огурчиком,  хорошие  огурчики,
нежинские,  налил  вторую,  выпил,  дохрустел  огурец,  отломил  корку  от
французской булки, помазал маслом, на масло положил ложку зернистой  икры.
Не позволял ставить себе бутерброды; выглядит неаппетитно, как в  казенном
буфете.
   Уже несколько дней Николай Иванович не заезжал домой.  Шли  бесконечные
круглосуточные допросы военных, срок дан невиданно  короткий:  за  две-три
недели подготовить  процесс,  хотя  и  закрытый,  но  с  собственноручными
признаниями  подсудимых.  Такие  короткие  сроки  не  давали  времени  для
применения обычных мер воздействия: конвейера, карцера с водой и  крысами,
голода, жажды, бессонницы, психологического давления, угрозы  расправиться
с родными - все это требует времени, а  времени  нет.  Значит,  приходится
прибегать к _особым_ мерам. Разрешение  на  них  получено.  Когда  Николай
Иванович в  осторожной  и  деликатной  форме  намекнул  об  этом  товарищу
Сталину, тот тяжело посмотрел на него и сказал:
   - Если делаешь, не бойся, если боишься - не делай!
   - Да, конечно, -  ответил  Ежов,  -  но  я  учитываю,  что  они  должны
предстать перед военным судом... В приличном виде... Как  говорится:  семь
раз отмерь, один - отрежь!..
   - Но обязательно отрежь, - перебил  его  Сталин,  -  в  этой  поговорке
главное слово "отрежь". Меряют именно  для  того,  чтобы  отрезать,  а  не
наоборот.
   Это было ясное разрешение  применять  исключительные  меры  физического
воздействия.
   - Да, да, - с облегчением вздохнул Николай Иванович.
   В том, что Тухачевский, Якир и  остальные  тоже  будут  упорствовать  и
отрицать свое участие в  заговоре,  он  не  сомневался.  Значит,  придется
применить самые жесткие приемы, по высшему разряду,  "ласточку"  например:
кладут сукиного сына на живот,  связывают  руки  и  ноги,  втыкают  в  рот
середину длинного полотенца, как вкладывают мундштук в рот  лошади,  концы
полотенца через спину привязывают к ногам и затягивают  так,  чтобы  пятки
касались затылка. И держать так колесом, да  еще  затягивать,  затягивать,
пока не хрустнут позвонки. Или "седло Фриновского", по имени  его,  Ежова,
заместителя - он придумал, хотя особой-изобретательности тут не требуется;
сажают подследственного обнаженной задницей на две электроплитки и держат,
пока не запахнет горелым мясом. Ну  а  особенно  упорным  негодяям  можно,
скажем, "давить на яйца". Голого бросают спиной на пол, разводят ему ноги,
пять дюжих молодцов участвуют в этой операции, двое садятся на разведенные
ноги, двое на разведенные руки, а пятый начинает постепенно давить  концом
сапога на половые органы. Такого никто не выдерживал! Но и опасность  есть
- чуть-чуть передавишь, и человека уже не выволочешь на суд.
   И в поджигании спичкой волос в ушах тоже  надо  соблюдать  меру,  иначе
покроются уши волдырями, придется бинтовать голову, тоже  не  годится  для
суда. Николаю Ивановичу приходилось самому за  всем  наблюдать,  чтобы  не
переборщили. И ночевать приходилось в собственном кабинете.
   Впрочем, Николай Иванович и не стремился домой. Рухнула  семья.  А  как
создавал ее,  берег,  как  старался...  Не  было  детей,  взяли  приемного
ребенка, Наташку, хорошая девочка, беленькая, ласковая,  утром  залезет  к
ним  в  постель,  обнимает,  целует,  прижимается  своим  тельцем,   пусть
радуется, пока маленькая. И те,  кого  он  лишает  родителей,  тоже  пусть
радуются в детских домах; вырастут под чужими фамилиями,  будут  жить  как
обыкновенные советские граждане. А на других останется клеймо:  "дочь  или
сын врага народа", и дорога им вслед за родителями, пусть благодарят своих
глупых родственников за то, что "спасли" их от  детского  дома.  В  общем,
кому как повезет. Наташке повезло,  взяли  ее  из  детского  приемника.  А
теперь, когда рухнула семья, как для нее все сложится, неизвестно...
   И он был приемышем, воспитывался в простой рабочей  семье,  рано  пошел
работать, в семнадцатом году двадцатидвухлетним парнем вступил  в  партию.
Рабочие ребята почти все шли за большевиками. За  меньшевиками  и  эсерами
пошли трепачи, спорщики, доморощенные  философы,  гнилые  интеллигенты.  У
большевиков все было просто и ясно. Мир делился на своих  и  чужих.  Чужих
надо уничтожать, за своих - держаться. Дисциплина: приказали  -  выполняй,
не думай, за тебя подумали.
   Маленького роста, Николай Иванович и на трибуне, и в строю, и  в  толпе
выглядел карликом - каждый, кто стоял рядом с ним, смотрел на него  сверху
вниз, _свысока_ смотрел. Он хорошо пел в молодости -  заправский  тенор  -
так  говорили  друзья,  его  даже  слушала  профессорша   из   Петрограда.
Высокомерная сволочь! Выслушав, сказала: "У тебя есть голос, но нет школы,
это преодолимо. Непреодолим твой малый рост, в опере любая партнерша будет
выше тебя на голову. Пой как любитель, пой в хоре - там твое место".
   Свое место он нашел сам, не на сцене, не в хоре, не  на  трибуне,  а  в
партийном аппарате, за письменным столом, в _кресле_.  Это  оказалось  его
истинным местом, попал  на  него  точно  и,  главное,  вовремя.  Кончилась
гражданская война, и управлять начали именно  _кресла_.  У  них  оказалась
власть.
   Усидчивый, работоспособный, молчаливый, незаметный, он устраивал  всех,
ни  к  кому  не  примыкал,  но  каждый  руководитель  считал  его  _своим_
человеком. В середине двадцатых годов он  уже  был  секретарем  одного  из
обкомов партии  в  Казахстане.  Сталинская  жесткая  канцелярская  система
импонировала Николаю  Ивановичу.  Он  уловил  сущность  этой  системы,  ее
сердцевину; правильный подбор и расстановку кадров, нужных  кадров,  своих
кадров. И когда вскоре началась  внутрипартийная  борьба  за  руководство,
Николай  Иванович  безоговорочно  поставил  на   Сталина,   устранял   его
противников, выдвигал сторонников. В 1929 году в разгар коллективизации  и
раскулачивания его перевели в Москву на  должность  заместителя  народного
комиссара земледелия. Тут он готовил инструкции о  выселении  сотен  тысяч
крестьян, о переводе миллионов единоличников в коллективные хозяйства.
   - Жалко людей, - как-то сказала жена.
   - А меня тебе не жалко, сутками не вылезаю из Наркомата?
   И правда, работал сутками, зато аккуратно представлял таблицы и  сводки
в ЦК с цифрами не только по каждой области, но  и  по  отдельным  районам.
Здесь его заметил товарищ Сталин и в 1930 году перевел  в  аппарат  ЦК  на
должность заведующего отделом кадров. Работая  под  руководством  товарища
Сталина, он сделал стремительную  карьеру:  кандидат  в  члены  Политбюро,
народный комиссар внутренних дел, подготовил и провел процессы Пятакова  -
Радека, готовит процесс военных. По существу,  второй  человек  в  партии.
Сейчас уже все видят его _место_. Перед ним лебезят члены Политбюро, и они
предчувствуют свою судьбу.
   Нервная работа. Ее делают  исполнители,  но  и  ему  иногда  приходится
помогать, как сегодня с Путной. В гражданскую войну враг был ясен - буржуй
и белогвардеец, в коллективизацию тоже ясен - кулак, ни те, ни другие ни в
чем не должны были признаваться, их просто ставили  к  стенке.  Сейчас  не
так, сейчас надо все оформлять, доказать вину каждого.  Какими  средствами
доказать - не имеет значения, важно, чтобы подписал  протокол,  а  средств
для этого у НКВД достаточно. Звереешь на такой работе. Единственно, где он
мог как-то расслабиться, передохнуть, играя с Наташкой, был дом. Теперь  и
дома нет.
   Пятнадцать лет он прожил с Женей, пятнадцать лет! И вышла она  за  него
по любви, кем он тогда был? Рядовым партийным работником, а такую красотку
отхватил, темноглазая, темноволосая, сейчас, правда,  отеки  появились  на
ногах, сердце пошаливает... Скромная. Образованная. В 1929 году, сразу  по
переезде в Москву, пошла  работать  в  "Сельхозгиз"  рядовым  корректором.
Объяснила ему, что эта работа требует большой грамотности. Сама,  без  его
поддержки, стала продвигаться по службе,  дошла  до  заместителя  главного
редактора журнала "СССР на стройке", по отзывам, хороший работник.
   Но женой стала  плохой.  С  сентября  прошлого  года,  как  только  его
назначили наркомом внутренних дел, отношения испортились. Бойкотирует.  До
этого, когда бы он ни вернулся домой, в пять, шесть утра - раньше товарища
Сталина из ЦК не уйдешь, - всегда ждала его с ужином. Даже если задремлет,
обязательно встанет, поест с ним. Сейчас  ему  ужин  подает  домработница,
жена спит,  ей,  видите  ли,  надо  рано  вставать.  Даже  как-то  сказала
насмешливо: "Я - не нарком, я должна быть в редакции к десяти утра..."
   В  прошлом  году  создали  журнал  для  женщин:  "Общественница",  Женю
назначили туда членом редколлегии. А редактором -  Асю  Сергеевну  Попову,
жену Сергея Сырцова, лидера блока Сырцова  -  Ломинадзе,  ее  подругу.  Он
как-то попробовал предостеречь Женю насчет Поповой, резко ответила:  "Я  с
ней  работаю".  Ладно,  промолчал.  У   какой-то   сотрудницы   арестовали
мужа-троцкиста, Женя на глазах у всей редакции демонстративно усадила  эту
сотрудницу в свою машину, которой  все  светофоры  дают  зеленый  свет,  а
милиционеры козыряют. Он и на это промолчал, знал,  что  она  ответит:  "Я
дала эту машину для срочной поездки по службе".  Дуреха,  не  подозревает,
что ему доносят о каждом ее шаге.  Он  сам  приказал:  всю  информацию  по
журналам "СССР на стройке"  и  "Общественница",  где  упоминается  Евгения
Ежова, класть ему на стол. И стало известно: Женя  дала  его  машину  жене
врага народа на виду у  всех.  Сколько  сплетен  пойдет  по  аппарату  Как
используют это его враги в  ЦК!  Хочет  прослыть  доброй.  Муж  -  злодей,
заплечных дел мастер, а она - ангельская душа.
   И, наконец, последняя информация. О романе Ежовой с главным  редактором
Урицким. Нож в  спину!  Молодец  -  осведомитель,  не  побоялся  сообщить.
Николай Иванович раньше и мысли не допускал  о  каких-то  там  любовниках,
понимают, с кем имеют дело. И та  сволочь,  негодяй  Урицкий,  неужели  не
побоялся тягаться с ним, с Ежовым! Выходит, Ежов  не  такой  уж  страшный,
выходит, Ежова можно не бояться. Посмотрим, посмотрим! В Сухановке  другим
голосом запоет. Урицкий - родственник писателя Леопольда Авербаха, значит,
родственник Ягоды... Месть? Подстроено? Где встречаются? Вместе их  видели
только в редакции. Ну и что? Он - редактор, она - заместитель. Как  же  им
не сидеть, не разговаривать вдвоем?! Но у Урицкого за кабинетом такая  же,
как эта, комната для отдыха, вот там и забавляются... Есть  неопровержимые
данные из семьи Урицкого:  его  умоляли  прекратить  отношения  с  Ежовой.
Разговор подслушан и зафиксирован. Измена, измена, измена!
   Николай Иванович налил и выпил третью рюмку. Женя - верная,  спокойная,
заботливая, _чистая_, он гордился, что в этой сволочной стране  есть  хоть
один честный человек и этот человек - его жена. Нет, даже в его семье  нет
честного человека. Все подлецы, вся страна - подлецы!  Кого  ни  возьми  -
подлец! Кого ни расстреляй - подлец!
   Ладно, до всех доберутся, всех перестреляют! Что  касается  Урицкого  и
Евгении  Ежовой,  то  решение  такое:  завтра  же   арестовать   Урицкого,
родственника и сообщника арестованного Ягоды.  Евгению  Ежову,  работавшую
под руководством Урицкого, впредь до окончания следствия  по  его  делу  -
подвергнуть домашнему аресту. А там будет видно.
   Приняв это решение, Ежов выпил еще рюмку, закусил икоркой,  запил  чаем
из термоса, разделся и лег спать.



21

   Днем на работу позвонила Софья  Александровна.  Варя  замерла:  Саша  в
Москве! Софья Александровна никогда не звонила по пустякам.
   Однако  голос  Софьи  Александровны  был  мертвый,   безжизненный,   не
предвещал ничего хорошего.
   - Варя, - сказала она, - это я, отпросись с работы и приезжай домой,  к
_себе_ домой. Я к тебе приду.
   И повесила трубку.
   Неужели с Сашей что-нибудь произошло?
   Игорь  Владимирович  без  звука  отпустил  ее.  Варя  сложила  чертежи,
инструмент и побежала к трамваю. Приехала домой. Минут через  пять  пришла
Софья Александровна, опустилась на диван, тяжело перевела дыхание.
   - Что случилось, Софья Александровна?
   Дрожащими пальцами Софья  Александровна  достала  из  кармана  кофточки
нитроглицерин, положила таблетку под язык Варя молча ждала,  знала,  когда
Софья Александровна  спешит,  всегда  начинает  задыхаться,  надо  принять
лекарство, и приступ пройдет.
   - Я тебя в окно высмотрела, увидела, ты идешь, заторопилась.
   Она опять помолчала, подняла наконец глаза.
   - Варя, Михаил Юрьевич покончил с собой.
   - Как покончил  с  собой?!  Софья  Александровна,  опомнитесь,  что  вы
говорите?!
   Она допускала, что Михаила Юрьевича могут арестовать, ей даже казалось,
что он ждет ареста, поэтому роздал книги, поэтому так  внимательно  слушал
ее, когда она рассказывала, как срочно выпроваживала Нину из Москвы.  Даже
покивал головой, как бы соглашаясь с ее планом; она вынесет  через  черный
ход чемоданы и будет ждать его в метро. Только на днях  обсуждали  это,  и
вдруг "покончил с собой"!
   - Когда это произошло? Как? Почему?
   Софья Александровна не ответила, прикрыла глаза.
   Варя перенесла с кровати на диван подушку:
   - Прилягте, Софья Александровна.
   - А... Да... Хорошо. Только ботинки сниму... Ноги отекают.
   - Не нагибайтесь!
   Варя  встала   на   колени,   расшнуровала   ботинки,   уложила   Софью
Александровну на диван.
   Софья Александровна подвинулась, легла чуть повыше.
   - Варенька,  ты  не  представляешь  себе  этого  ужаса,  -  она  тяжело
вздохнула, - я с утра себя  плохо  чувствовала.  Весна,  меняется  погода,
сердце реагирует... Так что ты уж извини.
   - Что вы, Софья Александровна, лежите, если  вам  трудно  говорить,  не
рассказывайте ничего, я сейчас схожу к вам на квартиру, все узнаю.
   - Нет, нет, - заволновалась Софья Александровна, - не надо туда ходить,
не надо, ни в коем случае.
   - Хорошо, я не пойду, я сделаю все, как вы скажете, только успокойтесь.
   Софья Александровна откинула голову на подушку, прикрыла глаза.
   - Может быть, "неотложку" вызовем?..
   Софья Александровна перевела дыхание:
   - Нет, не нужно... Все хорошо... Я лучше сяду.
   - Зачем? Лежите.
   - Лежа мне трудно говорить.
   Варя помогла ей сесть, подложила подушку под спину.
   - Это был такой  ужас,  Варенька,  такой  ужас!  -  она  опять  глубоко
вздохнула. - Я с утра себя плохо чувствовала, я тебе говорила, ноет сердце
и ноет... Мне заведующая и говорит: "Идите-ка домой, Софья Александровна".
Прихожу домой,  смотрю,  на  вешалке  пальто  Михаила  Юрьевича.  Мне  это
показалось странным, ведь он должен быть на работе. Может быть, заболел? Я
подошла к двери, прислушалась - тихо, постучалась, легко так постучалась -
никто не отвечает, постучала сильнее - опять ни слова. Я приоткрыла дверь.
И, боже мой, Варенька, боже мой, он висел... Понимаешь,  висел.  И  голова
набок, вот так вот, - она наклонила голову набок, глаза ее округлились  от
ужаса, - я так испугалась, Варя, так испугалась, сразу  захлопнула  дверь,
прислонилась к стене, сейчас, думаю, упаду... Что  делать?!  Что  делать?!
Может быть, он еще живой, но я не смогу его снять, у меня сил не хватит...
В квартире никого... Я выбежала на площадку, стучусь в соседние  квартиры,
подняла на ноги весь подъезд... Его вынули из петли,  Михаил  Юрьевич  был
мертв, приехала "скорая помощь", милиция, заходят ко мне, спрашивают,  как
все было: как вошла, как увидела,  кого  позвала,  кто  снимал,  составили
протокол... А потом, Варя, приехали еще люди.
   Она перешла на шепот.
   - Приехали люди из НКВД, да, да, показали  мне  удостоверение,  но  мне
удостоверения не надо, я их сразу узнаю. Ну вот. Приказали говорить правду
спрашивают: кто ходил к Михаилу Юрьевичу? Никто, отвечаю, одиноко  жил.  А
родственники? Брат в Рязани, приезжал прошлым летом. Адрес?  У  меня  есть
его адрес, брала для Сашеньки, но я ответила: нет, не знаю адреса. И  вот,
Варенька, главное, - она опять понизила голос, - не передавал  ли  он  мне
или соседям каких-нибудь бумаг? Понимаешь, поэтому я тебя и  вызывала  так
срочно. Не понимаешь? Как же ты не понимаешь?  Ведь  он  и  Саше,  и  тебе
подарил книги.
   - Ну и что?
   - Как что, Варенька! Разве можно говорить об этом?  Ведь  они  перероют
весь шкаф, перелистают каждую страничку, не заложено ли что, почему именно
вам подарил, зачем, а кому еще?.. Я и  вызывала  тебя  так  спешно,  чтобы
предупредить: молчи насчет книг, а то начнут таскать и допрашивать.
   - Что же они ищут у него, какие бумаги?
   - Я не знаю, но думаю, что  это  связано  с  переписью.  Он  ведь  этим
занимался в ЦУНХУ, и у него последнее время были там неприятности.
   - Да, и не только у него. У них у всех  в  ЦУНХУ  неприятности.  Михаил
Юрьевич мне говорил. У них  по  переписи  получилось  на  шесть  миллионов
человек меньше, чем от них требовали, я  сейчас  это  точно  вспом