опрашивает  бывших
работников секретно-политического отдела. Грубый, малокультурный  человек.
Шарок содрогался при мысли о том, что и  он  бы  мог  попасть  к  нему  на
допрос. Абакумов не посчитался бы с тем, что именно он, Шарок, опекал  его
в отделении. Абакумов был туповат, малограмотен, Вутковский хотел отослать
его обратно, но Шарок заступился, пожалел мужика,  показывал,  что  и  как
делать, они даже подружились за те две  недели,  что  проработали  вместе.
Абакумов  был  ему  благодарен,  понимал,  что  только  Шарок  помог   ему
зацепиться за Москву, смотрел собачьими глазами. Но, попадись ему Шарок на
допрос, все бы косточки переломал.
   Слава богу, что его перевели в  иностранный  отдел.  Иностранный  отдел
Ежов не трогал, заменить тамошних специалистов  пока  некем,  а  развалить
работу за границей  нельзя.  Но  рано  или  поздно  доберется  Ежов  и  до
иностранного отдела - в нем слишком много осведомленных людей.
   Понимал это и Шпигельглас. Идет тотальное уничтожение  "свидетелей",  в
число которых, безусловно, входил и он. И потому не  считал  случайностью,
что Шарока Ежов "приставил" персонально к  нему,  и  допускал  возможность
ситуации, когда от Шарока, даже от его случайного  слова,  будет  зависеть
его, Шпигельгласа судьба, а в их учреждении судьба - это жизнь или смерть.
   Тем не менее внешне их отношения никак не изменились. Он  не  заискивал
перед Шароком, но и не выказывал неприязни.
   Перед самым отъездом, в конце апреля, у них  снова  зашел  разговор  об
экипировке Шарока.
   - У меня есть пара неплохих галстуков, - сказал Шпигельглас,  -  я  вам
принесу. Они больше подойдут к вашему  костюму.  И  есть  полдюжины  новых
носовых платков. Домашние туфли купим сразу по приезде...
   Сблизила их поездка в Париж Шарок отправлялся под фамилией  Шаровского,
как сотрудник Экспортлеса, Шпигельглас тоже под чужой фамилией.
   Они  ехали  в  двухместном  купе   международного   вагона.   Сухой   и
неразговорчивый на службе, Шпигельглас оказался приятным попутчиком.
   Когда  они  уселись  в  купе  друг  против  друга  и  поезд   тронулся,
Шпигельглас впервые вдруг улыбнулся.
   - Вы любите поезд?
   Шарок пожал плечами:
   - В таком вагоне, конечно, приятно... Но я мало  ездил.  В  основном  -
Подмосковье.
   - А я люблю, люблю смотреть в окно, - он раздвинул занавески,  -  люблю
наши просторы, эти леса,  перелески,  рощи,  поля.  Меня  наше  российское
однообразие успокаивает. Я продолжаю думать о своих делах, о том, что  мне
предстоит, но думаю спокойно, даже отрешенно. Советую и вам принять это  к
сведению. Когда поедем по Европе, этого уже не будет: там все  сжато,  все
мелькает, глазу не на чем задержаться.
   В дверь постучали. Шпигельглас встал, открыл. Проводник  принес  чай  в
подстаканниках, печенье, попросил оплатить постели.
   Расплатившись, Шпигельглас вынул из саквояжа  бутылку  ликера,  открыл,
предложил Шароку:
   - Вы как любите: в чай или рюмочкой?
   - Рюмочкой.
   Из того же саквояжа Шпигельглас  вынул  набор  маленьких  металлических
стаканчиков, один в другом, поставил один перед Шароком, себе налил в чай.
   - Сахара не употребляю, боюсь наследственного диабета, чай и кофе пью с
ликером или коньяком. Ну, с хорошей дорогой!
   Прихлебывая чай, надкусывая печенье, Шпигельглас сказал:
   - Юрий Денисович, мы едем с вами на серьезное  дело,  будем  в  сложных
условиях, вы это отлично  понимаете...  Нам  придется  опираться  друг  на
друга,  возможно  выручать  один  другого.  Поэтому  мы  должны  абсолютно
доверять друг другу. Вы согласны со мной?
   - Безусловно.
   -   Между   нами   не   должно   быть   никаких   неясностей,   никакой
недоговоренности. У нас с вами два заграничных паспорта, но,  в  сущности,
мы с вами одно лицо, одно лицо, один человек, выполняющий задание  партии.
И без полного взаимного доверия мы это задание выполнить не можем.
   -  Конечно,  -  произнес  Шарок  с  той  особо   сдержанно-почтительной
интонацией, с какой всегда говорил о партии.
   Шпигельглас прибавил в чай ликера, помешал ложечкой.
   -  Так  вот.  Вас,  конечно,  удивило,  что  я   знаю   вашу   школьную
преподавательницу французского языка, удивило?
   - Как вам сказать? Я как-то об этом не думал.
   Шпигельглас вскинул на него глаза:
   - Не думали?
   - "Не думал" в  том  смысле,  -  попытался  выкрутиться  Шарок,  -  что
допускал  возможность  тщательной  проверки  меня  перед   назначением   в
иностранный отдел, могли поинтересоваться, у кого  я  учился  иностранному
языку.
   Шпигельглас пытливо смотрел на него, не верил.
   - Это не так, - сказал Шпигельглас, -  на  Западе  живет  один  крупный
профессор, известный литературный критик Советская власть выслала  его  за
границу. Он эмигрант, активный антисоветчик, кадет по убеждению. А его сын
и дочь остались в России. Сын - коммунист, вернее, был коммунистом,  вошел
в правобухаринскую группу, теперь арестован, а дочь преподает  французский
язык в школе, где вы учились. Вот почему я знаю о  ней.  Как  видите,  все
очень просто. И моя осведомленность вас задела, не правда ли?
   - Да, это правда, - признался Шарок. - Я думал,  три  года  безупречной
работы в органах - достаточная рекомендация.
   - Вы правы,  -  согласился  Шпигельглас.  -  Никто  вас  специально  не
проверял.  Я  рад,  что  недоразумение  разъяснилось.  У  вас   есть   еще
какие-нибудь неясности в наших отношениях?
   - Нет, - ответил Шарок, - у меня к вам нет претензий.
   Он сказал искренне,  но  подумал,  что  Шпигельглас  мог  ему  все  это
изложить при первой встрече. Не рассказал тогда, рассказал  сейчас,  когда
счел это для себя выгодным. Хитрит.
   - Тогда к делу, - сказал Шпигельглас. - Какие вопросы  у  вас  возникли
при знакомстве с делом Фермеров?
   Шарока интересовали два вопроса: как удалось завербовать Фермеров и что
заставляет их работать на нас? Для какой конкретной цели они сейчас нужны?
   Но первый вопрос был бы некорректен, отвечая на него, придется  назвать
людей,  их  вербовавших.  Второй  вопрос  можно  не  задавать   -   задачу
Шпигельглас должен объяснить ему сам.
   И Шарок задал третий вопрос:
   - Я несколько раз внимательно прочитал их досье. В деле  нет  ни  одной
характеристики. Что они собой представляют как люди? Слабости... На  какие
кнопки можно нажимать в тех или иных обстоятельствах?
   Шпигельглас ответил не сразу.
   - Разумеется, психология  агента,  побудительные  мотивы  очень  важны:
позволяют предугадать его действия, оценить  его  возможности.  Но  оценка
эта, как правило,  субъективна,  вы  будете  иметь  возможность  составить
собственное мнение. Главный  вопрос  -  степень  их  надежности.  "Фермер"
надежный агент.  Можно  ли  допустить,  что  он  сотрудничает  с  нами  по
поручению РОВС? Не думаю, не  было  ни  одного  факта,  который  давал  бы
основание для подозрения. Зато твердо установлены его связи с немцами.  Он
их и не отрицает, объясняет тем, что большая часть РОВС, особенно молодые,
ориентируются на Германию как главного противника СССР, а он делает ставку
именно на молодых, а не на стариков, которые, следуя традиционной  русской
монархической политике,  союзником  считают  Францию.  Несомненно,  что  и
немцев "Фермер" осведомляет о положении в РОВС, но в ином  плане,  нам  он
сообщает о наших врагах в РОВС, немцам - об их друзьях. Короче: ведет свою
игру, стремится захватить руководство РОВС и  с  нашей  помощью  устраняет
соперников. И немцы знают о его связях с нами, но он представляет  их  как
выгодные для Германии.
   Шпигельглас замолчал, допил чай, сидел, смотрел в окно.
   - Знаете, -  сказал  он  наконец,  -  когда  я  уезжаю  за  границу,  в
особенности уезжаю надолго, то скучаю именно по этим просторам, жду  часа,
когда сяду в вагон и буду так же вот, как сейчас, смотреть в окно.
   Обернулся к Шароку:
   - Наливайте себе. Ликер вкусный.
   - Спасибо.
   - Кто верховодит в этой паре? - снова начал Шпигельглас. - На сей  счет
есть разные мнения. Говорят - она женщина властная.  Фермера  в  эмиграции
даже называют "генерал Плевицкий". Но для нас, для нашей нынешней  задачи,
сейчас важен он, Фермер, и только он, - голос Шпигельгласа стал твердым. -
Вам,  конечно,  известно  об  аресте  комдива  Шмидта,  комкоров  Путны  и
Примакова?
   - Да, разумеется.
   - Вы, наверное, помните нечеткие ответы Радека на вопрос о его связях с
маршалом Тухачевским?
   - Да, я заметил. Он делал это слишком горячо и настойчиво, а  потому  и
неубедительно, - Шарок уже догадывался, к чему клонится дело.
   -  У  Центрального   Комитета   партии,   у   товарища   Сталина   есть
неопровержимые данные о том, что маршал  Тухачевский,  армейский  комиссар
1-го ранга Гамарник, командармы 1-го ранга Якир и Уборевич, командарм 2-го
ранга  Корк,  комкоры  Примаков,  Путна,  Эйдеман  и  Фельдман  связаны  с
командованием германского рейхсвера, ведут шпионскую работу в его  пользу,
готовят военный  переворот,  намерены  убить  товарища  Сталина  и  других
руководителей партии и правительства.
   Шарок не удивился этому сообщению. Проработав три года в НКВД он привык
ничему не удивляться. При подготовке одного из процессов собирали материал
даже на Молотова. Врагов народа, шпионов и убийц называет товарищ  Сталин,
дело работников НКВД доказать их вину.  Теперь  врагами  народа  назначены
военные руководители.
   - Фермер должен достать в Берлине материалы, уличающие  указанных  лиц.
Эти материалы он передаст вам в руки.
   И, помолчав, добавил:
   - За это Фермеру обещана помощь в дальнейшем продвижении по службе.
   "По службе" - это означало в РОВС.
   - Задача понятна, - кивнул Шарок.



16

   Надо  брать  себя  в  руки.  Нехорошо  так  долго  не  навещать   Софью
Александровну, бросить ее - бесчеловечно, недостойно,  жестоко.  И  винить
бесполезно: ничего уже не исправишь. Наверняка она тоже мучается, казнится
из-за того, что рассказала Саше о Косте. Узнай Варя, что Саша  был  женат,
ну и что, было да сплыло. Но Саша отнесся ко всему иначе. Если  любил  ее,
не может простить предательства, известие о Косте оглушило его. А если  не
любил, то - при его собственных мытарствах  слушать  про  муженька-шулера,
вникать в эту уголовщину -  неинтересно,  противно,  потому  и  отверг  ее
предложение приехать к нему. Такой вариант Варя не исключала.
   - А вот и я, - начала она прямо с порога, -  работу  закончила,  к  вам
явилась.
   - Варюшенька, милая, -  встрепенулась  Софья  Александровна,  искренняя
радость прозвучала в ее голосе.
   - Расскажите, как вы живете?
   - Скриплю, Варенька, потихоньку. Ты со службы?
   - Да, а что?
   - Хотела предложить тебе тарелку грибного супа.
   - Не откажусь.
   Первая встреча после десятидневного перерыва прошла нормально.  О  Саше
Софья Александровна не говорила, не хотела бередить рану.
   - Завтра придешь?
   - Обязательно.
   Михаила Юрьевича Варя давно не видела, не заставала дома. Даже пошутила
как-то: "Может, у нашего Михаила Юрьевича роман?"
   -  Тем  более  что  приходит  иногда  под  утро,  -  улыбнулась   Софья
Александровна, - мы даже дверь не берем на цепочку. Но разочарую тебя: это
связано с работой, с переписью населения.
   Правильно, у нее совсем  из  головы  вылетело,  что  в  январе  провели
всесоюзную перепись населения.
   Наконец Варя  встретила  его  в  коридоре,  сказала,  что  соскучилась,
спросила:
   - Ну что, Михаил Юрьевич, всех переписали, никого не забыли?
   - Всех, Варенька, всех, - вид у него  был  измученный,  озабоченный,  -
всех, кто есть. А вот кого нет, тех, конечно, не переписали.
   Странная фраза.
   - Зайдем ко мне, попьем чайку, - предложил Михаил Юрьевич.
   - С удовольствием.
   Как всегда, она забралась с ногами в продавленное кресло.
   - Ко мне тоже приходили, - сообщила Варя, - потеха. Спросили, верю ли я
в Бога. "Да, - отвечаю,  -  верю".  Счетчик  на  меня  вылупился,  молодой
парень: "Вы серьезно?" "Да, - отвечаю, - совершенно серьезно. А  вы  разве
не верите?" "Я - нет, не верю". - "А ваша  мама?"  Он  ничего  не  сказал,
насупился. Видно, я ему итог  переписи  подпортила,  они  бы  хотели  всех
видеть неверующими, чтобы последние церкви разрушить.
   - Глупый вопрос, - подтвердил Михаил Юрьевич, - никогда в  переписи  не
включался.
   - Люди боятся говорить правду, - продолжала Варя, - и заявляют, что они
неверующие. Ведь сейчас сказать: "Да, верю в Бога" - это для обыкновенного
человека подвиг. Я не совершила подвиг, я просто дурака валяла. Но если  в
семье члена партии или комсомольца есть верующие, то  этому  партийцу  или
комсомольцу не поздоровится: почему плохо воспитываешь членов своей семьи?
И самому верующему, если  он  где-нибудь  работает,  не  поздоровится:  из
ударников выгонят, из стахановцев, премии лишат, наклеят ярлык "церковник"
или "пособник церковников и мракобесов".
   - Да, - повторят Михаил Юрьевич, - этот пункт  не  следовало  включать.
Первая перепись после революции была в 1920 году. И когда Ленин  увидел  в
опросном листе вопрос о вероисповедании, он велел его  исключить,  понимал
неправомерность  такого  вопроса.  В  нынешней   переписи   вообще   много
нелепостей, Варенька. Перепись намечалась  сначала  на  конец  1936  года,
хотели провести ее  спокойно,  за  пять-семь  дней,  но  потом  все  вдруг
изменилось, перенесли на январь 1937 года  и  велели  провести  за  _один_
день, представляете,  сколько  счетчиков  понадобилось?  Больше  миллиона.
Разве мыслимо в один день обойти всю страну, в городах это  невозможно,  о
деревне и говорить нечего. А вот приказали, и выполняй!
   - Но зачем, Михаил Юрьевич, зачем?
   Он переставил на столе флакончики с тушью.
   - В прошлый раз я вам рассказывал. Перепись должна дать цифру населения
порядка 170 миллионов человек, в этом уверено правительство,  а  я  ожидаю
максимум 164 миллиона - в лучшем случае.  И  встает  вопрос:  куда  делись
шесть миллионов человек? И ответ у  правительства  будет  такой:  перепись
произведена вредительски, и те, кто ее производил, - вредители.
   У него задрожал голос.
   Только теперь до Вари дошло: чтобы скрыть правду от народа, и приказали
переписать всех в один день,  а  потом  свалят  на  статистиков.  Сволочи!
Поэтому Михаил Юрьевич так и разнервничался.
   - Михаил Юрьевич, успокойтесь, не волнуйтесь! Прошу вас.
   - Я не волнуюсь. Но скрывать ничего не буду. Шесть миллионов,  подумать
только! Кто эти люди? Простые крестьяне. В чем виноваты? За  что  погибли?
Ни в чем не виноваты, ни за что погибли. Утаивать это безнравственно.  Так
что, Варенька, я не волнуюсь. Людей жалко. Всех жалко, и тех, кто погиб, и
тех, кто считал и будет за это отвечать, и  нас  с  вами,  Варенька,  тоже
жалко, - он устало улыбнулся, - впрочем, зря мы с вами  об  этом  говорим.
Вы, Варенька, слишком серьезны для  своих  лет.  Почему  вы  не  ходите  в
театры, музеи, сейчас такие интересные выставки.
   - А вы ходите? - спросила Варя.
   - Ну, я старый человек... Вы были на Пушкинской выставке?
   - Была, конечно.
   - Ну и как?
   -  Мне  не  понравилось.  У  самого  входа  висит  картина...   Наталья
Николаевна, знаете, высокая,  с  голой  спиной,  величественная,  лица  не
видно, только спина, и  рядом  с  ней  Пушкин,  на  полторы  головы  ниже,
оглядывается назад - уродец с толстыми губами и перекошенным  от  злобы  и
ревности лицом. Она такая победительная, а  он  -  маленький,  неприятный,
путается у нее в ногах. Ощущение такое, что все вокруг  смеются  над  ним,
издеваются, а он готов на всех броситься, убить, удушить. Какая-то злобная
мартышка, а не Пушкин. Разве можно так?
   - Вы категоричная девушка, - мягко возразил Михаил Юрьевич.  -  Я  знаю
эту картину. И  очень  высоко  ценю  Николая  Павловича  Ульянова.  Острый
рисовальщик, мастер психологического портрета. Много работал над Пушкиным.
И в оценке картины, я думаю, Варя, вы не правы, хотя  к  картине  и  можно
предъявить претензии. И лицо Натальи Николаевны, кстати, видно,  оно  ведь
отражается в зеркале.
   - Ах, да, правда, я забыла, - смутилась Варя, - но  в  глаза  бросается
величественная и равнодушная ко всему спина.
   - Как же вы не обратили внимания, ведь картина называется "А.С.Пушкин и
Н.Н.Пушкина на придворном балу". Ульянов их написал  как  бы  на  повороте
лестницы, он как раз нашел интересный ракурс. Что  касается  Пушкина...  У
Ульянова резкий угловой штрих - он и передает нервозность Пушкина. Но  эту
картину он писал в двадцать седьмом году,  я  видел  первые  рисунки,  там
Пушкин был  такой  же,  но  проще,  не  в  мундире,  и  производил  другое
впечатление. Не было всего антуража, великолепия императорского двора. Тот
вариант вам, вероятно, пришелся бы больше по душе. Кроме того, на выставке
было еще много интересного. Но я уже сказал, вы  слишком  серьезны,  Варя,
вам сколько лет?
   Она рассмеялась:
   - Разве у женщин спрашивают возраст?
   Потом вздохнула:
   -  Девочкой  я  много  фантазировала,  все   казалось   необыкновенным,
загадочным -  зажженные  окна  в  домах,  вечером  свет  луны,  фонарей...
Рестораны? Да, для меня это тоже было своего  рода  волшебством,  особенно
первое время, музыка, нарядные люди, там я  почему-то  восхищалась  собой.
Красивая  жизнь,  все  было  прекрасно,  особенно  на  фоне  наших  жалких
коммуналок, нашей казенщины, хамства. Ну а потом,  когда  пригляделась  ко
всему этому, поняла: все мираж Конечно, если  превратиться  в  содержанку,
тогда это все вполне устраивает. Ведь панельные девки - амебы, без  мысли,
без души. И вот оказалось: жизнь не в  ресторанах,  не  в  курортах,  а  в
заботах, несчастьях, в работе, в институте, в тюремных очередях,  скверная
жизнь, лживая, несправедливая, страшная, и все равно,  надо  найти  в  ней
свое место. Как вы считаете, я права?
   Михаилу Юрьевичу Варя ничего не говорила  про  Сашу.  Раньше  она  была
уверена, что Михаил Юрьевич обо всем догадывался. Теперь знала, что это не
так: здесь, в этой же квартире, в соседней комнате, она жила с  Костей,  и
Михаил Юрьевич полагал, что она любит мужа.
   И все равно этот милый старый холостяк в  потертой  клетчатой  домашней
куртке с аккуратными  заплатами  на  локтях,  склонившийся  за  освещенным
столом над своими баночками с клеем и красками, был частью  мира,  который
вращался вокруг Саши. В этом кресле сидел и  Саша,  беседовал  с  Михаилом
Юрьевичем, брал у него книги, смотрел, как он работает.
   Но сегодня Михаил Юрьевич  против  обыкновения  не  подклеил  ни  одной
страницы, даже отодвинул в сторону клей и ножницы, будто они  ему  мешали.
Что-то неладное с ним творилось.
   - Вы себя плохо чувствуете? - встревожилась Варя. - Ложитесь, я пойду.
   - Нет, Варенька, все в порядке, - он помолчал. - Варенька, помните,  вы
смотрели у меня журналы, - он показал на стоящие под столом и под кроватью
корзины, - "Мир  искусства",  "Аполлон",  "Золотое  руно".  Они,  кажется,
заинтересовали вас.
   - Да, конечно, прекрасные журналы.
   - Понимаете... Они уже годами валяются в корзинах, пылятся, портятся, а
там чудные репродукции - Бенуа, Сомов, Добужинский... У меня  нет  времени
даже их полистать. Возьмите себе эти журналы!
   Варя растерялась.
   - Как?  Михаил  Юрьевич...  Что  вы!  Ведь  это  сокровище,  это  стоит
громадных денег. Всю жизнь собирали, а теперь будете раздавать?
   - Я не раздаю, - грустно  улыбнулся  Михаил  Юрьевич.  -  Это  мой  вам
подарок.
   - Но до моего дня рождения еще далеко.
   - Подарки делают не только ко дню рождения. Возьмите, Варенька,  я  вас
очень прошу. Вы мне доставите большую радость. Я старый, одинокий человек,
умру, все это пропадет.
   - Не говорите о смерти! - закричала Варя. - Об этом нельзя говорить!
   - Об этом  можно  не  говорить,  но  надо  думать.  Вам  будет  приятно
рассматривать журналы, иметь их под рукой.
   -  А-а,  -  засмеялась  Варя,  -  хотите  пополнить  мое   эстетическо