ел.
   Фейхтвангер рассмеялся, развел руками:
   - Вы самый лучший, и самый спокойный полемист в мире.
   Искренне сказал.
   Сталин проводил Фейхтвангера до двери, сам открыл ее, пропустил  гостя,
за ним Таля. В  приемной  Поскребышев  открыл  вторую  дверь.  Фейхтвангер
оглянулся. В знак приветствия  Сталин  поднял  руку.  Фейхтвангер  ответил
кивком головы и благодарной улыбкой. Дверь за ним закрылась.
   Проходя к себе, Сталин остановился возле Поскребышева:
   - Я вам русским языком говорил: писателя впустите без  доклада.  Почему
вы не выполнили моего распоряжения?
   И опять Поскребышев побоялся сказать, что  такого  распоряжения  он  не
получал. Товарищ Сталин хотел показать писателю свою доступность, не хотел
выглядеть сановником, но такого распоряжения не давал. Видимо, хотел дать,
но забыл. А Поскребышев впустить кого-то без доклада не осмелился.
   - Извините, товарищ Сталин, - виновато проговорил  Поскребышев,  -  так
получилось, автоматически.
   - Передайте Талю и Ставскому: немцу создать все  условия.  До  процесса
печатать все, что пожелает. Что напишет о процессе, сначала показать мне.
   Сталин закрыл дверь, прошелся по кабинету, остановился у окна.
   На крышах кремлевских зданий лежал снег. Лежал он и на  медных  пушках,
расставленных возле здания Арсенала.
   С Фейхтвангером ОН свое дело  сделал.  Теперь  пусть  доделывают  Таль,
Ставский, Вышинский, Радек. Уж кому-кому, а  Радеку  Фейхтвангер  поверит:
оба евреи, интеллигенты, журналисты. Все будет звучать достоверно. Радек и
на суде постарается блеснуть остроумием, эрудицией, постарается привлечь к
себе внимание, быть в центре. Считает себя специалистом по  Германии,  вел
переговоры с немцами еще в 1919 и в  1921  годах.  Впрочем,  об  этом  ему
говорить не следует, тогда между Германией и Россией  были  совсем  другие
отношения. Пусть расскажет на  суде  о  своих  _последних_  переговорах  с
немцами,  с  уполномоченным  Гитлера,  выдумывать  ничего   не   придется,
расскажет правду, назовет  имена,  живые  имена,  только  одно  требуется:
говорил от имени Троцкого, по поручению Троцкого. А Фейхтвангер  раззвонит
об этом по всему свету... Писатель! Мировая знаменитость! Антифашист?  Да,
но и не коммунист, наоборот, даже антикоммунист.
   ОН заставит мир поверить этому процессу и всем последующим, а значит, и
всем прошлым.  ОН  допустит  на  процесс  не  только  Фейхтвангера,  но  и
иностранных  дипломатов,  журналистов,  любых  наблюдателей.   Пожалуйста!
Конечно, все они временные  союзники,  они  союзники,  пока  он  и  Гитлер
противостоят друг другу. Они союзники только до _решающего  поворота_.  Но
тогда будут другие времена, зазвучат другие песни.


   Процесс  Пятакова  -  Радека  прошел   благополучно.   Все   семнадцать
подсудимых  признались  в  чудовищных  преступлениях.  Тринадцать  человек
приговорили к расстрелу, четырех - к тюремному заключению, из них  двое  -
Радек и Сокольников были позже убиты в тюремной камере.
   Вернувшись на Запад,  Фейхтвангер  издал  в  Амстердаме  книгу  "Москва
1937".
   Фейхтвангер писал:
   "Сталин -  поднявшийся  до  гениальности  тип  русского  крестьянина  и
рабочего... Сталин - плоть от плоти народа, сохранил связь  с  рабочими  и
крестьянами... Говорит языком народа. Исключительно искренен и скромен, не
присвоил себе никакого титула, принимает близко к  сердцу  судьбу  каждого
отдельного  человека,  не  позволяет  публично  праздновать  день   своего
рождения, близко знает нужды своих крестьян и рабочих, он сам  принадлежит
к  ним...  Дал  Советскому  Союзу   новую   демократическую   конституцию,
окончательно урегулировал национальную проблему...
   У советских граждан есть обильная  еда,  одежда,  кино,  театры.  Через
десять  лет  они  будут  иметь  квартиры  в  любом  количестве  и   любого
качества... На свои демонстрации они устремляются  с  детской  радостью...
Ученым, писателям, художникам, актерам хорошо живется в Советском Союзе...
Государство бережет их, балует почетом и высокими  окладами...  Писателей,
отклоняющихся от генеральной линии, не  угнетают...  Советские  газеты  не
подвергали цензуре мои,  статьи...  В  недалеком  будущем  Советский  Союз
станет самой счастливой и самой сильной страной в мире..."
   И еще:
   "Я присутствовал на процессе, слышал Пятакова,  Радека,  если  все  это
вымышлено или подстроено, тогда я не знаю, что такое правда...  Достаточно
прочитать любую  книгу,  любую  речь  Сталина,  посмотреть  на  любой  его
портрет, и немедленно станет ясно, что этот умный, рассудительный  человек
никогда не мог  совершить  такую  чудовищную  глупость,  как  поставить  с
помощью бесчисленных соучастников такую грубую комедию".


   Книга была мгновенно переведена в Советском Союзе: 23 ноября 1937  года
сдана в производство, 24 ноября подписана  к  печати  и  тут  же  выпущена
тиражом в 200.000 экземпляров. В  скором  времени  в  добавление  к  ранее
напечатанным  в  СССР  романам  Фейхтвангера  были  изданы:   "Лже-Нерон",
"Иудейская война", "Изгнание". Он стал  в  Советском  Союзе  популярным  и
почитаемым писателем, о нем много и восторженно писали, называли  "великим
гуманистом".



4

   Крохотный деревянный вокзал был забит людьми до отказа.  Саша  отчаялся
найти конец очереди. Мешал чемодан - не тяжелый, но сквозь толпу с ним  не
продерешься, и поставить некуда.  Именно  здесь,  на  станции  Тайшет,  он
оценил великое преимущество "сидора" - заплечного мешка: висит  на  спине,
руки свободны, можешь проталкиваться, была бы  сила  в  локтях  и  плечах.
Впрочем, никакой силы тут не хватит - люди стояли сплошной стеной.
   Дверь поминутно открывалась, да  и  закрывалась  неплотно  -  приступок
заледенел, на площади,  включенное  на  полную  мощность,  орало  радио  -
передавали материалы процесса антисоветского троцкистского центра.
   Саша понятия не имел об этом новом процессе, но  то,  что  он  услышал,
ужаснуло его. Пятакова,  Радека,  Сокольникова,  Серебрякова,  Муралова  -
крупнейших  руководителей  партии  и  государства  -  называли   убийцами,
шпионами, диверсантами.
   "Совершая диверсионные акты в  сотрудничестве  с  агентами  иностранных
разведок, - ловил он слова диктора, - организуя крушения поездов, взрывы и
поджоги шахт и промышленных предприятий, обвиняемые по настоящему делу  не
брезговали самыми гнусными средствами борьбы, идя сознательно и  обдуманно
на такие чудовищные преступления, как отравление и гибель рабочих.
   Все обвиняемые полностью признали себя  виновными  в  предъявленном  им
обвинении".
   Саше хотелось достать газеты или хотя бы выйти на  площадь,  прослушать
все это от слова до слова, но как уйти,  не  выяснив,  за  кем  он  должен
стоять?
   Постепенно Саша освоился, разобрался... Одна очередь, поменьше,  -  для
простых смертных, туда он и встал,  очередь  безнадежная,  другая  намного
длиннее -  для  командировочных,  перед  которыми,  оказалось,  еще  имели
преимущество обладатели брони транспортного отдела НКВД. В общем,  дело  -
труба, неизвестно, выберется ли он из Тайшета.
   Окошко кассы открывалось минут за  пятнадцать  до  прибытия  поезда,  и
тогда  в  очереди  командировочных  начиналась   толкотня:   если   билеты
продавались  на  Иркутск,  то  ждущие  красноярского  поезда  должны  были
отодвинуться, пропустить тех, кто ехал в Иркутск Но каждый боялся сойти со
своего места, боялся быть вытесненным из очереди, поднимался крик, шум, за
билеты шла звериная борьба, не то что в очереди общей  -  тут  было  тихо,
никто никакими правами не обладал, не мог ни шуметь, ни требовать.
   В   кассу   заходило   станционное   начальство,   брали   билеты   для
высокопоставленных  лиц,  а  может,  просто   для   своих   знакомых   или
родственников. Брали открыто, не скрываясь, выходили с билетами в руках. И
все молчали, никто не возмущался. Простые люди, забитые и покорные, хорошо
знали, что за любое слово протеста, недовольства последует  начальственный
окрик, удаление из помещения  вокзала,  а  то  еще  что-нибудь  и  похуже.
Командированные же, имея привилегии перед другими, мирились с привилегиями
других перед собой - чувство, как убедился Саша на протяжении  последующих
лет,  сыгравшее  немаловажную  роль  в   укреплении   системы   социальной
несправедливости.
   Поезда стояли несколько минут, и получившие билет  неслись  на  перрон,
подхватив свои чемоданы и портфели.
   Саша тоже вышел на перрон - посмотреть,  какие  поезда  проходят  через
Тайшет, но, главное, не терпелось послушать радио.  Пусть  не  все,  пусть
отрывки процесса, но надо же знать, что происходит. На  перроне  висел  на
столбе репродуктор.
   Обвиняемый Радек ссылался в  своих  показаниях  на  директивное  письмо
Троцкого, полученное им в декабре 1935 года:
   "...Было  бы  нелепостью  думать,  что  можно  прийти  к   власти,   не
заручившись благоприятным отношением Германии и Японии, - писал Троцкий. -
Неизбежно придется пойти на территориальные уступки...  Придется  уступить
Японии Приморье и Приамурье, а Германии - Украину..."
   Выходит, в прошлом августе,  когда  Радек  в  газетах  требовал,  чтобы
Зиновьев и Каменев "уплатили головой" за свою вину,  это  письмо  Троцкого
уже лежало в его кармане? Двурушничал?
   Саша вернулся на вокзал, отыскал  глазами  старика  в  шапке  пирожком,
возле  которого  поставил  свой  чемодан,  а  рядом  с  ним  увидел   двух
патрульных, которые что-то у него  выясняли.  Не  о  Сашином  ли  чемодане
спрашивали: кому он принадлежит, где этот человек?.. Нет,  не  похоже,  не
стал бы тогда старик показывать свой паспорт и говорил  бы  с  патрульными
спокойнее. Грубо оборвав его, они прошлись вдоль очереди  и  выхватили  из
нее двух парней. Те тоже предъявили  им  какие-то  бумаги,  какие  -  Саша
разглядеть не смог.
   Подождав, пока патрульные скрылись из виду, он протолкался  к  старику,
осторожно спросил:
   - Они что, у вас документы проверяли?
   - Третий раз паспорт смотрят. Теперь требуют справку об отпуске. А  кто
такие справки дает? Никто не дает.
   Старик выглядел моложе, чем Саше показалось вначале. Ездил на  свидание
к жене в лагерь. Родом они из  Харькова,  он  -  провизор,  жена  работала
медицинской сестрой.
   - А у тех парней они не паспорта смотрели, какие-то бумаги.
   - Телеграмму, значит. Кому на похороны, кому  на  свадьбу,  крестины...
Тоже надо доложиться.
   - Документы у всех смотрят?
   - Документы... Тут каждого через рентген просвечивают: кто  ты  да  что
ты, да откуда приехал, да в какой город едешь.
   Вот как... А не выйди Саша на перрон, задержись в очереди,  и  влип  бы
сразу! Надо что-то придумывать.
   Кое-что пришло на ум, ответы Саша успел заготовить, и  все-таки,  когда
патрульные приблизились, сердце его сжалось. Он понимал, что значит запись
в паспорте: "Выдан на основании справки об отбытии срока наказания".
   Красноармеец перевернул листок, стал читать, подозвал  второго,  теперь
они  оба  рассматривали  Сашин  паспорт,  вертели  его,  видимо,   впервые
столкнулись с такой ситуацией - человек из заключения, из ссылки,  но  без
проходного, прямо с паспортом. Как такое  может  быть?  Не  должно  такого
быть!  Человеку  из  заключения  требуется  иметь   на   руках   проходное
свидетельство с указанием места назначения, где ему разрешено жить.  А  уж
там он получит паспорт и его возьмут на учет органы. Непорядок!
   И ничего этим дубам он доказать не сможет, им  вообще  ничего  доказать
нельзя.  Здесь  Сибирь,  всеобщая  и  тотальная  проверка,  ловят  беглых,
задерживают мало-мальски подозрительных.
   Могут не отдать паспорт. Отведут в комендатуру, там запросят Красноярск
что, мол, делать с этим типом? А чего делать?  Тюряга  у  вас  под  боком,
суньте его туда, а там разберемся... И решением  областной  тройки  влепят
ему _новый срок за старые дела_. Такой у них теперь способ: судить за  то,
за что уже судили.
   - Куда едешь?
   - В Канск, однако, еду, - ответил Саша, имитируя сибирский говорок.
   - Зачем?
   - К теще.
   - Где теща-то живет, адрес?
   Саша назвал улицу и номер дома, где жил когда-то  Соловейчик,  запомнил
почему-то.
   - А там, на месте, кто?
   - На каком таком месте?
   - Не понимаешь, что ли? В Кежме кто?
   - Жена, однако, сын... Все там...
   Патрульный по-прежнему вертел  Сашин  паспорт,  потом  поднял  на  него
глаза.
   Саша равнодушно смотрел на него, хотя сердце билось уже где-то в горле,
но надо держаться  спокойно.  Дело  его  правое,  законное:  кончил  срок,
остался в Кежме с женой и ребенком,  едет  неподалеку,  в  Канск  к  теще.
Железная версия, не подкопаешься. Он и сам в нее почти поверил.
   - К теще, значит?
   - Да.
   - К теще в гости, на блины...
   - Не в гости, а в Кежму забираем. Стара стала.
   Лицо патрульного снова посерьезнело, он продолжал разглядывать Сашу.
   И Саша все так же равнодушно смотрел на него, прикидывал в то же время,
куда повернется его мысль: заберет, оставит? Может, оставит?.. Живет, мол,
в Кежме, там есть свои органы, Саша  под  их  наблюдением,  они  _за  него
отвечают_. Ну и пусть отвечают!
   Угадал Саша или не угадал, но патрульный  сложил  паспорт,  вернул  его
Саше, двинулся со своим напарником дальше,  проверяя  документы  у  людей,
стоявших у стен, сидевших на мешках, на чемоданах, просто на полу. Робко и
испуганно глядя на патрульных, они протягивали свои бумаги: все знают, что
такое станция Тайшет, и Которые законно едут, даже те  стараются  в  обход
Тайшета, а уж если пришел  на  Тайшет,  значит,  документы  в  порядке,  а
все-таки боязно.
   А Саша по-прежнему стоял в очереди,  не  в  силах  двинуться  с  места,
механически упершись взглядом в спины патрульных.
   На площади гремело радио, но он почти ничего не слышал,  мешал  звон  в
ушах, никак не мог справиться с волнением, не мог сосредоточиться,  уловил
только, что повторяется слово "война":
   "...Обвиняемый Пятаков дал  указание  обвиняемому  Норкину  подготовить
поджог  Кемеровского  химического  комбината  к  моменту  начала  войны...
Особенно  резко  ставился   японской   разведкой   вопрос   о   применении
бактериологических средств в момент войны с целью заражения острозаразными
бактериями подаваемых под войска  эшелонов,  а  также  пунктов  питания  и
санобработки войск..."
   Лампочки горели тускло, пахло потом, табачным перегаром, чем-то кислым.
Саша присел возле своего чемодана, привалился спиной к стене.
   Этот процесс, эти саморазоблачения угнетали Сашу. Он не  имел  никакого
отношения к тем преступлениям, в которых каялись троцкисты. Но  кто  будет
разбираться в том, имеет ли он, Панкратов, отношение к этим преступлениям?
Был он осужден по 58-й статье? Был. Вменяли ему  контрреволюцию?  Вменяли.
Значит, и он из  того  же  враждебного  лагеря,  этого  достаточно,  чтобы
потянуть его снова. Скорее бы уехать отсюда, забиться в какую-нибудь дыру,
где не проверяют у людей паспорта трижды в день.
   Билеты  некомандированным  не  доставались,  и  все  же  очередь   хоть
понемногу, но уменьшалась. Почему и как, Саша понять не мог. Куда-то исчез
вдруг харьковчанин в шапке пирожком, который ездил  на  свидание  к  жене.
Вещей у него не было, один тощий рюкзачок за  спиной,  может,  прыгнул  на
ходу в какой-нибудь поезд?
   Остальные же из Сашиной очереди вроде  все  были  на  месте,  отходили,
возвращались, каждый  знал,  за  кем  стоит.  И  Саша  ходил  на  базарчик
неподалеку от станции за молоком и хлебом, им  торговали  короткое  время,
часа два-три,  очередь  небольшая,  и  давали  не  больше  одной  буханки.
Пришлось  купить  кружку:  молоко  продавали  замороженными  кругами,   на
вокзале, в тепле оно оттаивало, можно было пить с хлебом.
   Круги молока  напоминали  Мозгову,  там  тоже  морозили  зимой  молоко.
Старики-то его небось думают, что он уже к  Москве  подкатывает.  Хозяйка,
собирая ему продукты в дорогу, гоняла Лукича в погреб  за  салом,  вяленой
рыбой. Саша вышел на  кухню,  увидел  на  столе  все,  что  принес  Лукич,
покатился со смеха; "Да тут на целый обоз хватит!" Был в эйфории от  того,
что паспорт на руках, - море по колено. Рассовал кое-что по карманам, сало
сунул в чемодан, остальное оставил:
   - До Тайшета доберусь, а там сразу на поезд.
   Так представлял он свою жизнь на воле.
   Голодный, заросший - бриться негде, да и не  до  того,  с  воспаленными
глазами, спал Саша, сидя на полу, скрестив на чемодане руки и  положив  на
них голову, затекали ноги, затекала спина, не  сон  -  мученье.  А  поезда
проходили, и пассажирские,  и  товарные,  и  на  запасные  пути  прибывали
составы, и паровозы гудели, маневрировали.
   Подкатил  к  перрону  курьерский  поезд  из  Владивостока,   новенький,
сверкающий огнями, окна в  белых  занавесках,  за  паровозом  зарешеченный
почтовый вагон, письма, значит, везут в Москву -  все  чисто,  благородно,
цивилизованно, достойно.
   А из Москвы пришел товарный, только два вагона пассажирские - первый  и
последний, и остановился в конце станции, там, где уже не было  платформы.
Из пассажирских вышли охранники,  встали  у  товарных  вагонов...  И  Саша
впервые увидел, как разгружается товарняк с заключенными.
   Подвижные двери отодвигались наполовину, конвоир  выкликал  фамилию,  в
дверях появлялся заключенный, громко произносил свое  имя,  отчество,  год
рождения,  срок  заключения.  Конвоир  сверялся  со  списком,   произносил
"давай!", заключенный вместе со  своим  мешком  или  чемоданом  прыгал  из
вагона - это те, что помоложе, а старые боялись  высоты,  пытались  как-то
сползти на животе, падали  в  снег  и  тут  же,  не  поднимаясь  на  ноги,
становились на колени. Затем выкликали следующего,  тот  тоже  прыгал  или
сползал на животе. И так весь вагон.
   Высадили половину состава - заключенные  стояли  на  коленях  в  снегу,
мужчины, женщины, жалкие фигуры с жалкими пожитками.
   Потом по  команде  -  грубой,  громкой,  с  матом  и  пинками,  ударами
прикладов, они встали, построились, все это на виду  у  всей  станции,  на
виду у людей, стоявших на пристанционной площади за оградой. Впрочем,  как
заметил Саша, никто особенно на них и не смотрел, должно быть, к подобному
привыкли.
   Колонна заключенных прошла вперед метров двести, люди снова  встали  на
колени в снег, где их ждал другой конвой,  из  лагеря  или  из  пересылки.
Опять перекличка: имя, отчество, год рождения, срок... Один конвой  сдавал
заключенных другому. Отдаленные крики,  мат,  лай  овчарок  смешивались  с
гудками паровозов, лязгом проходящих мимо товарных составов.
   Саша поднял воротник, его бил озноб:  вот  что  его  ждет.  А  то,  что
отпустили, - ошибка. И такие ошибки НКВД исправляет быстро.
   Удрученный увиденным, побрел он к вокзалу. На площади  у  репродукторов
толпились люди, слушали, как Вышинский допрашивает какого-то Арнольда. Кто
такой этот Арнольд, Саша понятия не имел, но, может, скажут...
   "Вышинский: Подсудимый Арнольд, как ваша настоящая фамилия?
   Арнольд: Васильев.
   Вышинский: А имя, отчество?
   Арнольд: Валентин Васильевич...
   Вышинский: Когда организовывали террористические акты, против кого?
   Арнольд: Я подал машину к подъезду, в машину сел Молотов. Когда я  стал
выезжать с проселочной дороги на шоссейную, внезапно мне  навстречу  летит
машина.  Тут  думать   мне   было   нечего,   я   должен   был   совершить
террористический акт... Но я испугался. Я успел  повернуть  в  сторону,  в
ров...
   Вышинский: Что вас здесь остановило?
   Арнольд: Здесь меня остановила трусость".
   Подошел мужик, встал рядом, задрал головенку,  прислушался.  Вертлявый,
передний зуб выбит, он уже попадался Саше на глаза, но не  на  вокзале,  а
именно на площади.
   - Одни шпиены  вокруг,  мать  их  так,  правительство  извести  хотели,
душегубы проклятушшие... Штоб осиротели мы...
   А мужик-то с Украины или  с  Кубани,  подумал  Саша,  букву  "г"  мягко
выговаривает.