иваю!
   - Я думаю, что жалеет.
   - Ах, вы так думаете! - злобно проговорил Сталин. - Тогда  не  говорите
мне, что Каменев, или Зиновьев, или кто-то там еще не дают показаний. - Он
обвел всех тяжелым взглядом. - Скажите им, что бы они ни делали, как бы ни
выкручивались, им не остановить хода истории. Или они будут  спасать  свою
шкуру, или подохнут, так им и передайте! Хотят сохранить жизнь, пусть дают
показания! Поработайте над ними, поработайте, пока они не приползут к  вам
на брюхе с признаниями в зубах!
   Все  молчали.  Когда  Сталин  находился  в   состоянии   гнева,   любое
неосторожное слово могло дорого обойтись тому, кто его произнесет.
   После паузы Сталин уже спокойно, вполголоса сказал:
   - А Зиновьеву передайте: если он добровольно согласится предстать перед
судом, перед _открытым_ судом, и во всем сознается,  ему  будет  сохранена
жизнь. А  если  нет,  его  будет  судить  военный  трибунал.  И  он  будет
расстрелян. И все его сторонники, нынешние и прошлые,  будут  расстреляны.
Если ему не нужна собственная жизнь, пусть подумает о жизни людей, которых
затянул в болото.


   Ягода и его помощники вышли.
   Сталин поднялся, прошелся по кабинету Ежов  тоже  поднялся,  но  Сталин
сделал ему знак сидеть.
   - Сколько, же человек реально они сумеют вывести на суд?
   - Шестнадцать.
   - Из них восемь чего-то стоят, - усмехнулся Сталин, - остальные  ничего
не стоят.
   - Остальные - исполнители, - осторожно сказал Ежов.
   Как бы не слыша его ответа, Сталин продолжил:
   -  Привезли  почти  четыреста  человек,   а   сумели   уломать   только
шестнадцать. Хорошая работа, ничего не скажешь.
   Ежов прекрасно понимал,  что  эти  упреки  направлены  в  адрес  Ягоды,
понимал также, что Сталин ждет его реакции на свои слова, но, какой именно
реакции, еще не учуял.
   - Миронов и Молчанов хорошие работники, особенно Миронов,  -  продолжал
Сталин, - но они формалисты, крючкотворы, протокол  для  них  все!  Почему
протокол для них все? Протоколом хотят себя застраховать,  в  случае  чего
оправдаться  протоколом,  выйти  сухими  из  воды.  А  "в  случае   чего",
спрашивается? Какого такого "случая" они боятся? Падения Советской власти?
Ну, если Советская власть падет, то  их  первых  же  и  повесят,  никакими
протоколами они не оправдаются, никто в их протоколы не посмотрит. Чего же
они  боятся?  Смены  партийного  руководства?  На  этот  случай  они  себя
страхуют? По-видимому, так, именно на этот случай они себя и страхуют. Тем
более они люди Ягоды. А Ягода _надеется_ на смену  руководства,  уверен  в
смене руководства.
   Сталин подошел к столу, ближе  придвинул  к  нему  стулья,  на  которых
только что сидели Ягода и его помощники.
   - Но пусть проведет этот процесс, мешать ему не надо. Однако он  должен
на этом процессе подготовить и следующий. На этом процессе надо  покончить
с зиновьевцами, на следующем - с  троцкистами...  Пусть  назовут  имена...
Имена, имена и еще раз имена. Они должны понять: чем больше  видных  людей
из троцкистов они будут называть,  тем  больше  укрепляется  их  версия  о
Троцком, тем большую помощь окажут они  суду,  тем  больше  у  них  шансов
сохранить жизнь. Повторяю: имена, имена, еще раз имена. Чем  имя  крупнее,
тем лучше. Я думаю, вам следует постепенно забирать следствие в свои руки.
Ягода - ненадежный человек. Но, повторяю, этот процесс, процесс  Зиновьева
и Каменева, он должен довести до конца.



25

   Попытки  сломить  бывших  оппозиционеров  результатов   не   дали.   Из
четырехсот человек,  доставленных  из  тюрем,  лагерей  и  ссылок,  нужные
показания дали только двое:  Дрейцер  -  бывший  начальник  личной  охраны
Троцкого,  отошедший  от  оппозиции  еще  в   1927   году,   и   Гольцман,
ответственный работник Наркоминдела. И  этих  двух  свидетелей  тоже  было
мало. Для  того  чтобы  доказать,  что  Троцкий  из-за  границы  руководил
террористическим центром в СССР, пришлось пожертвовать четырьмя  немецкими
коммунистами, приехавшими в Москву накануне прихода Гитлера к власти.  Это
были Фриц Давид, в прошлом сотрудник главного  органа  немецкой  компартии
газеты "Роте Фане", Конон Берман-Юрин, в прошлом советский корреспондент в
Германии, и однофамильцы Натан Лурье и  Моисей  Лурье,  первый  -  хирург,
второй - ученый. Всем четверым объявили, что  они  должны  выполнить  свой
партийный долг и  дать  нужные  показания.  Естественно,  взамен  им  была
обещана жизнь.
   С такими силами  следственные  группы  повели  наступление  на  семерых
главных обвиняемых: Зиновьева,  Каменева,  Бакаева,  Евдокимова  -  бывших
зиновьевцев, и Смирнова, Мрачковского и Тер-Ваганяна - бывших троцкистов.
   Трудность с бывшими троцкистами заключалась еще в том,  что  они,  как,
например, Иван  Никитич  Смирнов,  с  1  января  1933  года  находились  в
заключении и тем доказали свое алиби. Как могли они из  тюрьмы  руководить
террористической деятельностью?
   Но Сталин не пожелал считаться с этим.
   - Смирнова вести вместе с Мрачковским, - приказал он.
   Нетрудно было догадаться,  почему  именно  Смирнова  хочет  расстрелять
Сталин. Иван Никитич Смирнов, в прошлом рабочий, вступил в партию  в  1899
году, в возрасте  17  лет,  активный  революционер-подпольщик,  много  лет
проведший в царских тюрьмах и ссылке,  победитель  Колчака  в  гражданской
войне,  пользовался  громадным  авторитетом  в  партии,  хотя  и  примыкал
некоторое время к оппозиции, от которой отошел в  1929  году.  Но  в  свое
время он настаивал на выполнении требования Ленина о  смещении  Сталина  с
должности Генсека.  Добившись  признаний  Смирнова,  Сталин  придаст  суду
большую убедительность и удовлетворит свойственное ему чувство мести.
   Указание Сталина, чтобы Ивана Никитича Смирнова вели вместе  с  Сергеем
Мрачковским, было понято в том смысле, что их личная дружба, возникшая еще
в гражданскую войну и не  прерванная,  несмотря  на  тюрьмы,  должна  быть
представлена как дружба сообщников. К тому же  Мрачковский  находился  под
влиянием Смирнова, и если Смирнов сдастся, то сдастся и Мрачковский.  Этой
информацией и руководствовался Слуцкий, которому было поручено дело.
   Слуцкий был чиновником высокого ранга, начальником иностранного отдела,
и, следовательно, мог говорить от имени руководства НКВД. Никакие  жесткие
меры следствия таких людей, как Смирнов  и  Мрачковский,  не  сломят,  ими
должен заниматься человек лживый, хитрый,  способный  расположить  к  себе
подсудимых, внушить доверие. Таким  и  был  Слуцкий,  артист  по  природе,
умевший изображать доброту и искренность.
   Однако на предъявленное ему обвинение в  террористической  деятельности
Смирнов ответил:
   - Этот номер не пройдет. Я с 1 января 1933 года в тюрьме, и  вы  против
меня ничего не докажете.
   - Мы ничего и  не  будем  доказывать,  Иван  Никитич,  -  мягко  сказал
Слуцкий, - если вы не сознаетесь, вас расстреляют без суда, постановлением
ОСО. А на суде другие подсудимые заклеймят вас как  террориста  и  убийцу,
таким вас и запомнит советский народ.  А  если  вы  выполните  предложение
Политбюро, поможете  партии  окончательно  разоблачить  Троцкого,  то  вам
сохранят жизнь, со временем дадут достойную вас  работу,  и  все  в  конце
концов забудется.
   Смирнов молча, насмешливо смотрел на него.
   - Вы мне не верите? - спросил Слуцкий.
   Не отвечая ни слова, Смирнов продолжал насмешливо смотреть на него.
   - Иван Никитич, - возможно ласковее сказал Слуцкий, - с 27-го  года  вы
боретесь с партией, скоро уже десять лет. Да, в 1929  году  вы  отошли  от
оппозиции, но вы не  разоружились  до  конца.  И  вот  десять  лет  вы  не
участвуете в  строительстве  социализма,  десять  лет  вы  изолированы  от
общества, от народа, вы, гордость партии, гордость рабочего класса,  вы  в
тюрьме, в ссылках. А ведь у вас есть шанс  одним  ударом  освободиться  от
этого кошмара. Подумайте, Иван Никитич!  Вы  подошли  к  последней  черте,
поверьте мне, к последней.  Неужели  вы  хотите  бесславно  кончить  такую
героическую  жизнь?  Из-за  кого?  Из-за  Льва  Давидовича?  Но  его  дело
проиграно. Ведь  вы  формально  уже  порвали  с  оппозицией,  формально...
Порвите фактически! Помогите партии окончательно сокрушить  Троцкого.  Для
этого вам придется признаваться в кое-каких неприятных вещах,  в  позорных
вещах, более того, в вещах, к которым вы не имели  никакого  отношения,  я
это знаю. Но другого выхода нет. Если  вы  хотите  снова  обрести  доверие
партии, надо перед  ней  окончательно  разоружиться,  разоружиться  только
одной ценой - признать то, что требует следователь, другой цены нет  и  не
будет. Подумайте, Иван Никитич!  Умоляю  вас.  Вы  даже  не  представляете
степени моего уважения к вам, моего преклонения перед вами. Мне страшно за
вас, Иван Никитич. Я понимаю, вы обижены, вы обозлены, вы  дорожите  своей
честью, но для коммуниста высшая честь -  это  защищать  интересы  партии,
смиритесь перед партией, Иван Никитич, смиритесь, иначе смерть, бесславная
смерть, - он указал пальцем на пол, - там, в подвале. Кому это нужно, Иван
Никитич?
   Смирнов продолжал, чуть усмехаясь, смотреть на Слуцкого, не отвечал  ни
слова.
   - Ну что ж, - вздохнул Слуцкий, -  я  вам  все  сказал,  Иван  Никитич,
поверьте мне, все! Я сказал  вам  гораздо  больше  того,  что  имел  право
говорить, я многое взял на себя. И  я  снова  повторяю:  или  вы  публично
разоружитесь,  честным  признанием  выполнив  свой  долг   коммуниста,   и
останетесь живы, а когда есть жизнь, то все еще впереди.  Если  же  вы  не
разоружитесь, то будете расстреляны, а ваше имя будет обесчещено на  суде,
вы умрете как враг Советской власти.
   На лице Ивана Никитича точно застыла презрительная усмешка,  с  которой
он смотрел на Слуцкого, не считая даже нужным отвечать ему.
   Неудача Слуцкого  вызвала  недовольство  Ягоды,  Агранова  и  Молчанова
прежде всего потому,  что  Слуцкий  ослушался  товарища  Сталина.  Товарищ
Сталин ясно сказал: "Связать его с  Мрачковским".  Что  это  значило?  Это
значило, что  товарищ  Сталин  указал  на  слабое  звено  в  этой  паре  -
Мрачковский. Значит, с него надо было начинать,  а  не  со  Смирнова,  как
начал Слуцкий.
   Слуцкий поторопился исправить ошибку,  хотя  в  душе  опасался,  что  с
Мрачковским будет еще сложнее, чем со Смирновым.
   Смирнов - человек талантливый,  высокообразованный,  хотя  и  самоучка,
Мрачковский - храбрый от природы,  но  вспыльчивый,  грубый.  При  арестах
дрался, его связывали, сажали в карцер, в общем, трудный подследственный.
   Слуцкий, будучи трусом, решил с Мрачковским действовать  корректно,  но
строго официально, даже формально. Он изложил ему суть дела,  сказал,  что
Политбюро решило раз и навсегда покончить с  Троцким,  что  в  современных
условиях это совершенно необходимо,  другого  выхода  нет  и  Мрачковскому
дается выбор: или помочь партии и тем восстановить себя в  ее  рядах,  или
быть уничтоженным как сторонник Троцкого. Он добавил, что  Киров  убит  по
приказу Троцкого (что было неправдой),  Зиновьев  и  Каменев  в  этом  уже
сознались (что  тоже  было  неправдой),  упорствует  только  Смирнов  Иван
Никитич  (что  было  правдой  и  придавало  видимость  правды   предыдущим
утверждениям Слуцкого). Таким образом, Мрачковскому предоставляется выбор:
или с партией против Троцкого, и тогда жизнь и будущее, или  со  Смирновым
за Троцкого и против партии, и тогда ни жизни, ни будущего.  Он,  Слуцкий,
лично представляет здесь лишь следствие и  говорит  Мрачковскому  то,  что
обязан говорить по службе.  Но  если  Мрачковский  не  возражает,  то  он,
Слуцкий, посмеет высказать и свое личное мнение.
   - Говорите, - ответил Мрачковский.
   - Сергей Витальевич, -  проникновенно  произнес  Слуцкий,  -  вы  герой
гражданской войны, таким вас  знает  народ,  страна,  партия.  Вы  великий
военачальник и, если бы  вы  не  ушли  в  оппозицию,  вы  сейчас  были  бы
наверняка  одним  из  руководителей  нашей  армии.  Безусловно,  если   вы
подчинитесь нашим требованиям, вам придется  пережить  на  суде  несколько
неприятных дней. Но потом... Потом, Сергей Витальевич, предстоит война. Вы
ведь хорошо знаете, к чему готовится Гитлер. И, когда начнется война,  вы,
Сергей  Витальевич,  займете  достойное  место  в  защите  страны,  место,
соответствующее вашим способностям,  знаниям,  опыту  и  талантам.  А  эти
несколько дней на суде, кто о них вспомнит? А если и вспомнит, то лишь как
еще об одном  свидетельстве  вашего  мужества,  вашей  верности  партии  и
беззаветной преданности ее идеалам. Мне трудно произнести  слова,  которые
мне предстоит произнести, но я обязан это  сделать:  перед  вами  выбор  -
славная жизнь или бесславная смерть.
   - Что я должен подписать? - мрачно спросил Мрачковский.


   Мрачковский не только дал нужные показания, но и взялся уговорить Ивана
Никитича Смирнова. Но это ему не удалось. На очной ставке Смирнов  обозвал
Мрачковского трусом и отказался с ним разговаривать.
   Взбешенный Мрачковский дал дополнительные  показания  против  Смирнова:
якобы еще в 1932 году на тайном совещании Смирнов предложил объединиться с
зиновьевцами и перейти к тактике террора.
   Таким образом, к показаниям Ольберга и Рейнгольда против Смирнова также
присоединились показания его ближайшего друга  Мрачковского.  Этого  было,
может  быть,  достаточно,  чтобы  вытащить   Смирнова   на   процесс,   но
недостаточно, чтобы заставить его в чем-то признаться.


   После  неудачи  Слуцкого  Смирнова  передали  Гаю,  начальнику  особого
отдела,  ведавшему  агентурно-осведомительским  аппаратом  и  "оперативной
техникой", которую здесь называли ласковым именем "Надюша", от ее кодового
названия "мероприятие Н".
   Гай был человек циничный и жестокий. Как-то, получая от него указания о
допросе троцкиста, знавшего Смирнова,  Шарок  сказал,  что  хочет  сначала
составить вопросник.
   Гай презрительно посмотрел на него и спросил:
   - Хотите познакомиться с моим вопросником?
   - Да, конечно.
   Гай вытащил из ящика стола резиновую милицейскую палку, покрутил  ею  в
воздухе.
   - Вот мой единственный вопросник. И вам советую обзавестись таким же.
   Но  это  было  еще  до  официального  указания  Сталина  о   применении
физических методов воздействия, и держать в столе такой "вопросник"  Шарок
побоялся.
   Гай сразу без обиняков объявил Смирнову, что  тот  полностью  изобличен
показаниями  не  только  Ольберга,  Рейнгольда,  Дрейцера,   Гольцмана   и
Мрачковского, но и Зиновьева и Каменева (на этот раз это  было  правдой  -
Зиновьев и Каменев уже показания дали) и ему остается  только  подтвердить
их показания и признать свою вину.
   В подтверждение своих слов  Гай  протянул  Смирнову  протоколы  допроса
Зиновьева и Каменева.
   - Почитайте.
   Однако Смирнов отказался их читать.
   - Вы все можете, - ответил он,  -  можете  даже  положить  передо  мной
Евангелие от Матфея, где он свидетельствует, что я  террорист.  Типографий
для этого у вас достаточно.
   - Не верите? - усмехнулся Гай. - Сейчас поверите.
   Он поднял трубку внутреннего телефона, говорил с кем-то мало  понятными
Смирнову фразами, положил трубку, потом стал  что-то  писать,  не  обращая
внимания на Ивана Никитича.
   В дверь постучали.
   - Войдите! - крикнул Тай.
   Дверь открылась. Сопровождаемый караульным, в комнату вошел человек,  в
котором Смирнов не сразу узнал  Зиновьева,  он  едва  держался  на  ногах,
тяжело дышал, лицо больное, одутловатое.
   Поддерживаемый караульным, он опустился на стул.
   - Гражданин Зиновьев, - сказал Гай, - вы подтверждаете данные  вами  на
следствии  показания  относительно  участия  Смирнова  Ивана  Никитича   в
террористической  деятельности  "Объединенного   троцкистско-зиновьевского
центра"?
   - Подтверждаю, - еле слышно проговорил Зиновьев.
   - А вот гражданин Смирнов отрицает, - сказал Гай.
   Зиновьев поднял усталые глаза на Смирнова, тихо сказал:
   - Иван Никитич, нужно рассуждать политически. Если мы пойдем  навстречу
Кобе, Коба пойдет навстречу нам. Это откроет нам дверь в партию.
   - На тот свет он откроет нам дверь, - ответил Смирнов,  -  ты  Кобу  не
знаешь? Ты веришь ему? Он лжец и обманщик. Он затеял все это  дело,  чтобы
нас уничтожить.
   - Не уверен, -  прошептал  Зиновьев,  -  но  если  ты  не  пойдешь  ему
навстречу, то тебя он уничтожит наверняка.
   -  Предпочитаю  умереть  честным  человеком,  а  не  лжецом,  трусом  и
продажной собакой.
   После этой перебранки Гай составил протокол  очной  ставки,  в  котором
Зиновьев подтверждал свои показания насчет участия Смирнова в терроре,  на
что Смирнов каждый раз отвечал: отрицаю, отрицаю, отрицаю.
   Зиновьева увели.
   Гай аккуратно сложил бумаги на столе, потом переложил несколько листков
и как бы между прочим спросил:
   - Сафонову знаете?
   Иван Никитич в первый раз поднял голову.
   - Сафонова, - повторил Гай, - вам известно это имя?
   - Да. Это моя бывшая жена.
   - Тогда почитайте вот это.
   Гай  положил  перед  Смирновым  заявление  Сафоновой,  в  котором   она
утверждала, что в конце 1932 года, то есть когда Смирнов еще  не  сидел  в
тюрьме, он получил от Троцкого директиву  об  организации  террора  против
руководителей партии и правительства.
   - И это вы могли сочинить, - Смирнов бросил на стол бумагу.
   Гай нажал на кнопку звонка и приказал караульному ввести  свидетельницу
Сафонову.
   Сафонова вошла, Смирнов не видел ее уже много лет, но эта женщина  была
когда-то его женой, они расстались добрыми друзьями и  оставались  добрыми
друзьями.
   Гай указал ей на стул, она села и заплакала. Смирнов никогда  не  видел
свою бывшую жену плачущей. Сильная была когда-то женщина. Она плакала,  не
могла остановиться, и Гай ее не останавливал - пусть  плачет,  чем  дольше
будет плакать, тем лучше. Наконец Сафонова  справилась  с  собой,  вытерла
слезы.
   Смирнов кивнул на заявление.
   - Твое?
   Она опять всхлипнула, вытерла глаза, прерывающимся голосом заговорила:
   - Иван! У нас нет другого выхода. Ни у тебя, ни у Розы (она назвала имя
нынешней жены Смирнова), ни у Ольги (так звали дочь Смирнова).  Только  ты
можешь спасти наши жизни - подчинись Политбюро. Ведь  всем  ясно:  процесс
этот направлен против Троцкого. Даже Зиновьев и Каменев это  поняли.  Если
ты выйдешь на суд, то тебя увидит весь мир и тебя тогда не расстреляют,  а
если не выйдешь, то расстреляют и тебя, и нас, и никто об этом не узнает.
   Смирнов молча слушал.  И  эту  женщину  он  когда-то  уважал,  стойкая,
принципиальная, непримиримая, бесстрашная, и вот как ее  согнули  -  баба,
простая, насмерть перепуганная баба.
   - Уведите эту дуру! - сказал Смирнов.
   - Не хотите с ней разговаривать, - усмехнулся Гай, -  ну  что  ж,  дело
ваше.
   Он снова вызвал караульного, кивнул на Сафонову.
   - Уведите!
   - Иван!
   - Убирайся! - оборвал ее Иван Никитич.
   Когда Сафонову увели, Гай сказал:
   - Грубо вы разговариваете с людьми, Смирнов!
   Иван Никитич молчал.
   - Не забывайте, у вас ведь есть еще родственники. Неужели вы и  с  ними
будете так говорить?
   Иван Никитич молчал. Он не понимал,  о  чем  говорит  Гай.  Сафонова  -
бывший член партии, политический  деятель,  но  семья?  Жена  его  Роза  -
беспартийная, дочь - студентка, какое отношение имеют они к его делу?
   Об этом Иван Никитич узнал через десять минут.  Его  вели  по  коридору
тюрьмы,  и  Вдруг  в  конце  коридора  он  увидел  свою  дочь  Ольгу.  Ее,
истерзанную, с растрепанными волосами, в порванном платье, держали за руки
два дюжих конвоира. Ольга, видно, не узнала Ивана Никитича, не кинулась  к
нему, кинулся к ней  сам  Иван  Никитич,  но  сопровождавший  его  конвоир
схватил его сзади железной хваткой. Ольгу тут же втащили в  камеру,  дверь
захлопнулась.
   Иван Никитич пытался вырваться, но конвоиры  втолкнули  его  в  камеру,
бросили на пол.
   Щелкнул замок. Иван Никитич по