У Сталина на столе лежали письма, посланные ему Примаковым из тюрьмы.
   Сталин показал на них:
   - Я прочитал ваши письма.  Вы  утверждаете,  что  в  1928  году  честно
порвали с троцкистской оппозицией и больше с троцкистами связи не имели.
   - Да, это так, - ответил Примаков.
   - Даже здесь, на Политбюро, вы продолжаете обманывать партию, -  сказал
Сталин.  -  Мы  располагаем  неопровержимыми  данными  о  вашей  связи   с
троцкистами Дрейцером, Шмидтом, Путной и  другими.  У  партии  также  есть
неопровержимые  данные  о  заговоре  в  армии,  заговоре  против  товарища
Ворошилова. Вы обсуждали вопрос о замене Ворошилова Якиром,  мы  это  тоже
знаем.
   Он повернулся к остальным членам Политбюро:
   - Примаков - трус, запираться в таком деле - это трусость. Мы ошиблись:
Примаков не заслужил того, чтобы с ним вступало в  переговоры  руководство
партии. Он не понимает партийного языка, что ж, пусть с ним  разговаривают
следователи на своем языке. Уведите его.
   Примакова  увели,  посадили  в  машину  и  через  солнечную,  нарядную,
многолюдную Москву повезли в тюрьму, водворили в  камеру,  отобрали  очки,
велели снять форму и надеть прежнее вонючее тряпье.
   - Оставьте мне очки, - сказал Примаков, - дайте  бумагу  и  чернила,  я
хочу написать заявление товарищу Ежову.
   Примакову оставили очки, принесли бумагу, чернила и ручку.
   Примаков написал Ежову:
   "В  течение  9  месяцев  я  запирался  перед  следствием  по   делу   о
троцкистской контрреволюционной организации. В этом  запирательстве  дошел
до  такой  наглости,  что  даже  на  Политбюро  перед  товарищем  Сталиным
продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Товарищ Сталин  прямо
сказал, что Примаков - трус, запираться  в  таком  деле  -  это  трусость.
Действительно, с моей стороны это была трусость и ложный  стыд  за  обман.
Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930  году,  я  связался  с
Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну  -  с  Мрачковским  и  начал
троцкистскую работу, о которой дам следствию полные показания".
   Он отдал заявление, опустил койку и  лег.  Все!  Сегодня  его  бить  не
будут.


   Ежов тут же позвонил Сталину и прочитал письмо Примакова.
   - Пусть разоружится до конца, - сказал Сталин.
   10 мая  Тухачевского  сняли  с  поста  заместителя  наркома  Обороны  и
назначили в Куйбышев начальником военного  округа,  а  Якира  перевели  из
Киева в Ленинград.


   12 мая явился Ежов и положил наконец на стол Сталина  красную  папку  с
документами, полученными из Германии.
   - Хорошо, - сказал Сталин, - идите, я посмотрю.
   Оставшись один, Сталин некоторое время не открывал папку. Долго он ждал
ее, можно потерпеть еще несколько минут. Папка лежала перед ним на  столе,
темно-красная, внушительная на вид.  Да,  долго  ждал  ее,  а  теперь  был
спокоен, даже равнодушен.  _Перегорело_.  Хорошее  выражение:  от  долгого
ожидания перегорело. И ОН уже сам, без помощи Гитлера, решил проблему.  Но
посмотреть все же надо.
   Сталин открыл папку: несколько документов - страниц около тридцати. Под
ними переводы немецких текстов на русский. Здесь же и фотография Троцкого,
снятого с видными немецкими чиновниками.
   Половину  досье  занимало  письмо  Тухачевского.  Это  и  был   главный
документ. На нем штамп "абвера": "Совершенно секретно" и подпись Гитлера с
приказом:  установить  слежку  за  генералами,  с  которыми  переписывался
Тухачевский. Подлинная подпись Гитлера или поддельная - ОН не знает. А вот
письмо Тухачевского... Сталин внимательно прочитал: почерк Тухачевского, и
подпись его, и стиль его. Смысл сводился к тому, что  русские  и  немецкие
генералы должны договориться между собой, захватить государственную власть
и избавиться от политического руководства.
   Все, конечно, подделка, но  подделка  высококвалифицированная,  есть  в
Германии специалисты. Да и было с чего  копировать.  У  немцев  достаточно
подлинных писем Тухачевского, написанных  в  двадцатые  годы,  во  времена
русско-немецкого сотрудничества.
   В документах имя одного  Тухачевского.  А  где  Якир,  Уборевич,  Корк?
Приплели сюда нашего посла Сурица. Зачем, спрашивается?  Решили  заодно  и
еврея сунуть? Фотография Троцкого? Конечно, ее можно выкинуть, но каков же
уровень немецких разведчиков?!
   И еще. Своих генералов Гитлер не подставляет. Развалина фон Сект,  кому
он нужен! Не хочет Гитлер ссориться со своим генералитетом.
   Публикуя этот _односторонний_ документ, ОН попадает  в  зависимость  от
Гитлера. В любой момент Гитлер может заявить, что эта фальшивка составлена
гестаповцами, а его собственная подпись - подделана, может  даже  наказать
их и объявить всему миру, что товарищ Сталин раскрыл заговор, которого  не
существовало, истребил ни в чем  не  повинное  военное  командование.  Это
будет тем более достоверно, что своих генералов Гитлер не тронул,  значит,
никаких контактов не было, никакой изменой не пахло.  У  Гитлера  в  руках
доказательства фабрикации этой фальшивки, и если  он  будет  шантажировать
ЕГО, получит преимущество в будущих переговорах. Нет, на этом  Гитлер  ЕГО
не поймает, ОН докажет Гитлеру, что с НИМ хитрить нельзя, обойдется и  без
его  фальшивки.  Обходился  раньше,  обойдется  и   теперь.   Предъявление
документов вообще опасный прецедент.  Возникает  вопрос:  почему  не  было
документов на предыдущих процессах? Через Фейхтвангера он  объяснил  миру,
что советскому народу не нужны бумажки, нужны только признания, почему  же
сейчас прибегает к бумажкам? Потому что теперь они есть, а раньше не было.
Это ставит под сомнение не только прошлые, но и будущие процессы - на  них
тоже  документы  предъявляться  не  будут.  Отработан  определенный  метод
процесса - собственные признания обвиняемых.  Этот  метод  оправдал  себя.
Какой смысл отказываться от него?
   Опыт прошлых процессов показал, что всякое  _конкретное_  упоминание  о
связях  с  заграницей  -  опасно.   Упомянули   гостиницу   "Бристоль"   в
Копенгагене, оказалось, таковой в Копенгагене нет. Объявили,  что  Пятаков
летал в Осло, оказалось, никакие самолеты в то время там не приземлялись.
   Пусть это досье полежит. Если Гитлер вздумает судить  своих  генералов,
пусть сам тогда и публикует эти документы. А мы их  перепечатаем  в  своих
газетах  как  лишнее  подтверждение,  лишнее   доказательство   виновности
Тухачевского и его компании.


   13 мая досье было показано  находившимся  в  Москве  членам  Политбюро,
предупредил  -  о  существовании  папки  больше  никто  не  должен  знать,
документы не будут оглашены ни на военном  совете,  ни  на  суде.  Почему?
Потому  что  оглашением  документов  можно   ослабить   нашу   позицию   в
переговорах, которые мы ведем с Францией и Англией, они  потеряют  веру  в
единство и мощь Красной Армии.
   Члены Политбюро полностью  согласились  с  позицией  товарища  Сталина.
Также единодушно они решили, что Тухачевского и всех его  единомышленников
надо предать суду военного трибунала и расстрелять. Возможно, у  кого-либо
из них  и  возникло  недоумение:  опубликование  документов,  изобличающих
Тухачевского в измене, подорвет веру  Франции  и  Англии  в  мощь  Красной
Армии, а расстрел Тухачевского за измену - не подорвет.  Но  никто  такого
недоумения не высказал. Впрочем, возможно, оно ни у кого и не возникло.
   Отпустив членов Политбюро, Сталин запер красную  папку  в  свой  личный
сейф и приказал Поскребышеву вызвать к нему Тухачевского.



19

   Незнакомые люди доставили Варе шкаф, старенький, но с целыми  стеклами,
а потом от Михаила Юрьевича принесли четыре большие корзины с журналами, о
которых он говорил ей в прошлый раз, - "Мир искусства", "Аполлон", "Весы",
"Золотое руно", альбомы с гравюрами Бенуа, Сомова,  Добужинского,  Бакста,
Серова,  Лансере,   Остроумовой-Лебедевой,   Врубеля.   И   еще   сборники
поэтов-акмеистов   -   Ахматовой,   Гумилева,    Городецкого,    Кузьмина,
Мандельштама и символистов -  Блока,  Белого,  Вячеслава  Иванова,  Федора
Сологуба и нескольких  французов-символистов  -  Артюра  Рембо,  Малларме,
Верлена.
   Расставив  все  в  шкафу  и  убрав  в  комнате,  Варя  пошла  к   Софье
Александровне, плюхнулась на диван, раскинула руки:
   - Устала.
   - Отчего, Варюшенька, сегодня выходной?
   - Разбирала книги, журналы, мне их Михаил  Юрьевич  прислал  вместе  со
шкафом.
   Софья Александровна озадаченно смотрела на нее.
   - Вы что, Софья Александровна, почему так смотрите?
   - Михаил Юрьевич отдал тебе свои книги?.. Саше он тоже подарил книги.
   - То есть как?
   - Сказал: когда Саша вернется, они ему пригодятся.
   - И много книг он ему подарил?
   - Посмотри в шкафу.
   Варя открыла шкаф, все книги издания  "Academia",  начиная  с  выпусков
двадцатых  годов.  Серия  "Вопросы  поэтики";   Жирмунский,   Томашевский,
Эйхенбаум,  Тынянов,  Гуковский,  Виноградов.  Никого,  кроме  Тынянова  и
Виноградова, Варя не знала, не читала. Серии  литературных  и  театральных
мемуаров, собрания сочинений Анри де Ренье, Жюль Ромена,  Марселя  Пруста,
Гофмана, серия "Сокровища мировой литературы", Варя  видела  эти  книги  у
Михаила Юрьевича, они были оформленью большим  вкусом.  Две  полки  заняли
книги по истории... Почему он все отдает? Как понимать этот жест,  что  он
означает? Михаил Юрьевич опасается обыска,  ареста?  Но  в  книгах  ничего
криминального нет. Тем более  из  некоторых  вырваны  предисловия  "врагов
народа". Странно и тревожно все это.
   - Михаил Юрьевич сейчас дома?
   - Пальто на вешалке, значит, дома.
   Варя постучалась к нему.
   - Да, да, войдите!
   Михаил Юрьевич  поднялся  с  кушетки,  где  лежал  одетый,  поискал  на
тумбочке пенсне, нащупал ногами шлепанцы.
   - Вы нездоровы?
   - Нет, нет, что вы, просто прилег, - он встал,  оправил  помятый  плед,
неловко, не попадая в рукава, надел домашнюю куртку.
   И пока он одевался, надевал пенсне, натягивал куртку, Варя  внимательно
оглядела комнату: пустые полки, на  которых  раньше  стояли  книги,  сразу
придали ей нежилой вид.
   Михаил Юрьевич сел за стол, кивнул головой, приглашая сесть и Варю.
   Устроившись в кресло и глядя на Михаила Юрьевича, она спросила:
   - У вас что-нибудь случилось?
   - С чего вы взяли? - он не поднимал глаз.
   - Михаил Юрьевич, у вас что-то случилось, - настойчиво повторила Варя.
   - Милая Варенька, что у меня может случиться? Не забивайте себе голову.
   - Почему вы раздаете свою библиотеку? И Саше тоже подарили книги.
   - Саша интересуется  историей  французской  революции,  даже  в  ссылке
что-то пописывал, - мне об этом говорила Софья Александровна, -  он  очень
способный мальчик, вот я ему и отдал книги по истории. Пусть читает, и  вы
читайте, когда-нибудь будете вспоминать... Жил такой старый  чудак  Михаил
Юрьевич, своих книг не написал, собирал чужие и нам оставил.
   Варя прошлась по комнате, остановилась перед Михаилом Юрьевичем.
   - Скажите мне правду, вы больны чем-то серьезным?
   Он отрицательно помотал головой.
   - Ничем, абсолютно ничем.
   - У вас неприятности на работе? Они связаны с переписью?
   Он пожал левым плечом, всегда приподнимал только левое плечо.
   - У кого их нет, Варенька?
   - Неприятности у всех,  кого  ни  спроси,  -  подхватила  Варя,  -  все
раздражены,  обозлены,  подсиживают  друг  друга,  равнодушны   к   чужому
несчастью, некоторые даже злорадствуют: "Ах,  посадили,  так  и  надо,  не
вреди, не будь врагом!"  Пусть  арестовывают,  пусть  расстреливают.  Ужас
какой-то!
   - К сожалению, - Михаил Юрьевич говорил отрешенно, не  глядя  на  Варю,
казалось, сам себе говорил, -  к  сожалению,  цели  революции  забываются,
насилие остается, превращается в террор, требует все новых и новых жертв.
   Он наконец поглядел на Варю:
   - Диалог превратился в мой монолог. Старики болтливы.
   - Михаил Юрьевич! Я не хочу, чтобы вы называли себя стариком!
   - Я потерял мысль. Стал рассеянным, все забываю.
   - Вы сказали о том, что террор требует все новых и новых жертв.
   - Да. Да, правильно. Идеалисты  верят,  что  с  помощью  террора  можно
созидать, этим пользуются негодяи, мерзавцы, они  осуществляют  террор,  а
потом распространяют его и на самих идеалистов, истребляют их, присваивают
себе их лозунги. На  крови  нельзя  построить  счастливое  и  справедливое
общество. Вот и все, Варенька. В такое  время,  к  сожалению,  мы  с  вами
живем. И отсюда неприятности, у кого большие, у кого меньшие.
   - Революция была нужна?
   - Ну, - Михаил Юрьевич  опять  приподнял  левое  плечо,  -  так  вопрос
ставить нельзя. Революция - это  стихия,  но  она  выдвигает  вождей,  они
обязаны вовремя перевести ее на путь мирных реформ, пресечь  эксцессы.  Не
всегда вожди бывают на уровне этих задач. Я не снимаю  с  Ленина  вины  за
многое: с момента революции и до  начала  двадцать  третьего  года  страна
потеряла минимум восемь миллионов человек Но уже в  двадцать  первом  году
Ленин увидел, что на путях  насилия  новое  государство  не  построишь.  И
наметил другой путь развития. Но Ленин умер. Пришел Сталин.
   Он замолчал. Никогда Михаил Юрьевич не был с ней так откровенен, всегда
осторожничал. А тут такая смелость, причем без обычных оговорок,  что  это
строго между ними и никуда не должно идти дальше. Что с ним?
   Неожиданная мысль пришла Варе в голову.
   - Михаил Юрьевич, я, кажется, догадалась, что  с  вами  происходит.  Вы
собираетесь покинуть Москву?
   Он замялся.
   - Да, в некотором роде.
   - Я вам расскажу один секрет, об этом знает только Софья  Александровна
и больше ни один человек.  В  школе,  где  преподавала  моя  сестра  Нина,
началась обычная наша  история,  комиссия,  райком,  арестовали  директора
школы. Я в тот же вечер отправила  свою  сестру  на  Дальний  Восток,  она
спаслась. Так что вы правильно поступаете. Но  я  вас  спросила  не  из-за
любопытства, я понимаю, о таких вещах не говорят. Просто я  подумала,  что
сумею помочь. Вам будет трудно одному уложить чемоданы, я умею это  хорошо
делать. Я могу вам и билет на поезд купить. И выйду сама с чемоданами, а с
вами мы встретимся в метро, мы с моей сестрой тоже так сделали.
   -  Спасибо,  Варенька,  спасибо,  голубушка,  я  очень   тронут   вашим
предложением. Вы просмотрели журналы, которые я вам послал? - меняя  тему,
спросил Михаил Юрьевич.
   - Да, кое-что посмотрела, но, конечно, не все еще.
   - Смотрите, любуйтесь, времени у вас впереди много.



20

   Если бы 1 мая на Красной площади Тухачевский оглянулся на трибуну, если
бы ОН увидел его лицо. ОН, может  быть,  не  вызывал  бы  его  теперь.  Но
Тухачевский не оглянулся, и ОН  не  увидел  его  лица.  Тухачевский  ушел,
показав ему затылок. А ОН не палач. ОН смотрит не в затылок, а в  лицо.  И
Тухачевскому ОН последний раз посмотрит в  лицо:  ожидает  ли  тот  своего
конца, понимает ли, что обречен, или ни о  чем  не  догадывается?  И  этот
человек перестанет для него существовать - не играет роли,  останется  ему
до смерти час, день, неделя или месяц.
   ОН никогда сам не объявлял приговора. Наоборот,  ОН  скрывал  приговор,
который сам и выносил. ОН успокаивал. Иногда для  усыпления  бдительности,
но в случае с Тухачевским этого мотива нет. Он  уже  не  опасен.  Сидит  в
Наркомате, сдает дела, через неделю уедет в Куйбышев, там его  и  заберут.
Никаких данных о контактах  Тухачевского  с  войсковыми  командирами  нет.
Побег за  границу  -  исключен:  каждый  шаг  его  известен,  все  военные
аэродромы под контролем. Ни с кем не свяжется, никуда не убежит.
   И все же ОН должен увидеть его,  посмотреть  в  глаза,  и  этим  подать
надежду на жизнь. Может быть, где-то в НЕМ еще сидит священник. А что ж...
Вселить человеку надежду на жизнь земную милосерднее, чем вселить  надежду
на жизнь небесную.
   Нет, ОН не священник и не милосердие в НЕМ говорит. Милосердие - это не
политическая  категория,  милосердие  -  это  из  лексикона   дамочек   из
благотворительного общества. ОН хочет своими глазами  видеть  поверженного
врага, пока тот еще жив. И надежду ОН ему подает не из милосердия,  а  для
того, чтобы  тот  до  конца  оставался  в  неведении,  чтобы  цеплялся  за
возможность выжить. Человек, примирившийся с мыслью о  неизбежной  смерти,
уже отрешен от земных дел, уже вне воздействия, но на человека, в  котором
теплится надежда на жизнь, еще  можно  воздействовать.  Пусть  Тухачевский
беспокоится, пусть тревожится до последней своей минуты.


   Тухачевский вошел в кабинет. Держался, как всегда, с достоинством, чуть
поклонился и хотя сел на стул, указанный ему Сталиным, но так,  как  будто
именно на этот стул и собирался сесть. Холеный, надменный барин,  барин  с
аристократическим лицом, барин в каждом  движении.  Вот  Шапошников,  тоже
бывший  царский  офицер  и  не  какой-то  там  поручик,  как  Тухачевский,
_полковник_ царской армии, а держится скромно, предупредительно, понимает,
с _кем_ имеет  дело.  Не  претендует,  как  Тухачевский,  на  роль  "героя
гражданской  войны",  на  роль  главного  победителя  Колчака,   Деникина,
Антонова,  подавителя  Кронштадтского  мятежа,  не  претендует   на   роль
человека, чуть было не совершившего мировой  революции,  если  бы  товарищ
Сталин не помешал ему взять Варшаву.
   - Вы не обижаетесь на свой перевод в Куйбышев? - спросил Сталин.
   - Я готов служить всюду, куда меня  пошлют,  но  причина  перевода  мне
неизвестна.
   - Товарищ Ворошилов вам не говорил?
   - Нет.
   - Почему же вы не потребовали у него объяснений?
   Тухачевский посмотрел на него. Спокойный ясный взгляд, но в глубине его
Сталин чувствовал насмешку.
   - Мое дело исполнять приказ. Приказано сдать дела, я их сдаю.
   Сталин сидел, прикрыв глаза.
   Поднял их на Тухачевского.
   - У партии к вам нет претензий. Партия всегда доверяла вам, доверяет  и
сейчас. Однако вы видите обстановку в стране.  Эта  обстановка  связана  с
обострением внутриполитической ситуации. Усилилось сопротивление вражеских
элементов, повысилась  и  бдительность  советских  людей.  Случается,  что
советские  люди  бывают  излишне  бдительны,  сверхбдительны,  развивается
нездоровая подозрительность. Такие явления мы,  к  сожалению,  имеем  и  в
армии. Это нехорошо, конечно, хотя  наших  людей  можно  понять,  процессы
Зиновьева - Каменева,  Пятакова  -  Радека  накалили  атмосферу.  В  такой
обстановке арестована ваша близкая знакомая Юлия Ивановна Кузьмина...
   Он замолчал.
   - Юлия Ивановна, -  сказал  Тухачевский,  -  жена  Николая  Николаевича
Кузьмина, вероятно, вы его знаете, он член  партии  с  1903  года,  бывший
комиссар Юго-Западного фронта, делегат Десятого съезда партии  и  участник
подавления Кронштадтского мятежа. Ни в каких оппозициях не участвовал...
   - Мы знаем товарища Кузьмина, -  перебил  его  Сталин,  -  Центральному
Комитету партии известны заслуги товарища Кузьмина Николая Николаевича. Но
арестована Юлия Ивановна Кузьмина, повторяю,  ваша  хорошая  знакомая.  На
этот счет идут всякие разговоры, мещанские разговоры, бабские сплетни.  Но
эти разговоры, эти сплетни надо прекратить. Мы  хотим  охранить  авторитет
наших военных руководителей. Авторитет наших военных руководителей  -  это
авторитет армии. Поэтому Политбюро посчитало целесообразным перевести  вас
в Куйбышев. Пусть поутихнут разговоры, пусть НКВД разберется  с  Кузьминой
и, кстати, с вашим порученцем, ведь он тоже арестован.
   Тухачевский молчал.
   Не дождавшись ответа, Сталин продолжил:
   - Арестованные в связи с процессами Зиновьева и Пятакова комкоры  Путна
и Примаков дают странные показания.
   Тухачевский по-прежнему молчал.
   - Я упомянул Путну и Примакова  в  связи  с  их  старыми  троцкистскими
связями, которые  они,  как  оказалось,  не  прервали.  К  вам  лично  это
отношения не имеет, хотя, конечно, осложняет общую политическую  атмосферу
в армии. Поэтому,  повторяю,  Политбюро  сочло  нужным  сделать  некоторые