тья Нины, - думай хорошенько, думай, пока ты жива еще. Открой  пошире
глаза и  посмотри,  что  творится  кругом  -  сколько  в  нашем  доме  уже
пересажали. Сапожникова Вера Михайловна из третьего подъезда, художница, и
ее арестовали: Сталина, видите ли, нарисовала с рябинками на лице, сделала
копию с какого-то портрета, он в детстве болел оспой, а ей за эти  оспинки
восемь лет влепили. Мальчишки во дворе  распевали:  "Ленин  умер,  Надежда
осталась, Сталин жив,  Надежда  пропала".  Они  даже  не  понимали,  какая
Надежда, что  за  Надежда,  от  кого-то  услышали,  подхватили,  бегали  и
кричали: "Ленин умер, Надежда осталась, Сталин  жив,  Надежда  пропала"...
Уже   посадили,   родителей   таскают   в   НКВД.   Ищут    организаторов,
подстрекателей, кто  научил  да  кто  первый  запел.  Расстреливают  самых
главных твоих коммунистов. Посадили твою  Алевтину.  А  ты  кто?  Букашка.
Посадят и расстреляют. Не жалко себя, так пожалей других. Ведь  там  будут
мучить - на Лубянке. Будут требовать показаний на Ивана  Григорьевича,  на
Алевтину, на  всех  твоих  знакомых,  на  учителей,  на  несчастную  Ирину
Юльевну. Если хочешь  знать,  то  она  мне  все  рассказала,  и  правильно
сделала.
   Варя разогнулась на минуту, посмотрела на Нину.
   Та сидела опустив голову.
   - Ведь если посадили Алевтину, значит, вашу  школу  объявят  "гнездом",
так и напишут в газете: "Гнездо негодяев и вредителей". И  тебя  замучают,
заставят все подписать, из-за тебя посадят еще много невинных  людей.  Где
твои выходные туфли? Ага... - Она вытащила из-под  кровати  корзинку,  где
были сложены их летние  вещи.  -  Там  ведь  будут  всякие  вечера,  есть,
наверное, Дом Красной Армии.
   - А если сегодня ночью за мной придут, что ты скажешь?
   - Сегодня, я думаю, не придут, ведь на завтра тебя куда-то  вызвали.  А
ты не явишься. Тебя начнут искать, а я скажу: "понятия не имею, мы  с  ней
уже полгода не разговариваем. Где она, у какого хахаля ночует, не знаю". И
не придут они. Как только увидят, что не явилась ни в школу, ни в  райком,
подумают - заболела, а пока хватятся и поймут, что смылась, ты будешь  уже
у Макса и, как приедешь к нему, тут же иди в ЗАГС и становись Костиной. Да
они и искать не станут. "Иванова Нина Сергеевна" - попробуй, найди такую в
России!
   Нина сидела опустив голову.
   - Снимай домашние туфли, - сказала Варя, -  я  их  положу  в  отдельную
сумочку, в вагоне понадобятся.
   - Никуда я не поеду, - прошептала вдруг Нина, - я не  могу  убегать  от
своей партии. Не имею права.
   Варя  наклонилась,  сняла  с   ее   ног   домашние   туфли.   Нина   не
сопротивлялась, но не двигалась с места.
   - Ты не от партии убегаешь, ты от пули в  затылок  убегаешь.  Зачем  ты
нужна своей партии мертвая?
   - Все равно я никуда не поеду, понимаешь, я никуда не поеду!
   Варя  поднялась,  схватила  Нину  за  плечи,  тряхнула,   голова   Нины
откинулась назад.
   - Что?! Не поедешь?! Тогда отправляйся сама  на  Лубянку.  Иди,  кайся!
Выдавай,  предавай  всех,  наговаривай  на  всех!  Может  быть,  тогда  не
расстреляют, просто лагерь дадут. А если стукачкой станешь, так и вовсе не
посадят. Иди, иди, - она трясла ее, - иди, выполняй свой долг! Иди!  Я  не
желаю, чтобы они сюда явились. Иди! На!
   Она сорвала с вешалки пальто Нины, бросила ей, швырнула ботики.
   - Ну, одевайся, собирайся!
   - Подожди, успокойся, - Нина опять поставила локти на стол, -  подожди,
давай все обдумаем.
   Варя села на кровать:
   - Хорошо, давай обдумаем.
   - Допустим,  я  уеду,  -  сказала  Нина,  -  допустим,  со  мной  будет
благополучно. Но ведь начнут таскать тебя, будут мучить тебя.
   Варя усмехнулась, покачала головой:
   - Господи, выкинь ты это  из  головы.  Кто  меня  будет  спрашивать?  В
крайнем случае сумею ответить им, не волнуйся. Скажу: "Я здесь  фактически
не живу. Спросите у соседей. Жила с мужем в другом  месте.  Изредка  ночую
здесь. С сестрой не  разговариваю,  поссорились  еще  тогда,  когда  вышла
замуж. Весь день на работе, вечером в институте".  В  общем,  за  меня  не
беспокойся! Я ваших школьных дел не знаю и знать не хочу.
   - Но ведь ты знала... - начала Нина.
   - Кому это известно?! - закричала Варя. - Только мне с тобой. А для них
я ничего не знала о твоей жизни, а ты не знала  о  моей.  Может  быть,  ты
уехала на какие-то курсы. В общем, хватит! Хватит  валять  дурака!  Сейчас
решается твоя жизнь. Понимаешь?! Жить тебе или не жить. У тебя есть только
один шанс - сегодня же уехать к Максу. Завтра этого шанса не  будет  -  за
тобой начнут следить или сразу арестуют.
   - Но и сегодня могут следить, - сказала Нина, - увидят, что  уезжаю,  и
задержат. Тогда уже будет конец:  если  я  убегаю,  скрываюсь,  значит,  я
действительно виновата.
   - Сегодня за тобой еще не следят, не беспокойся! Может быть,  проводили
от райкома до дома, да и то вряд ли, ведь ты побежала в другую сторону.  И
уже вечер,  им  тоже  надо  отдыхать.  Даже  если  они  нас  засекут,  что
маловероятно, но допустим, так ведь неизвестно, кто уезжает -  я  или  ты.
Если подойдут, то уезжаю я, а ты меня провожаешь, на билете ведь ничего не
написано. Но все это глупые предположения, за нами следить  не  будут,  ты
спокойно уедешь. Я выйду с чемоданом - на меня никто не обратит  внимания,
а ты выходи через черный ход, потом по  Сивцеву  Вражку  и  по  Веснина  к
метро. Ниночка, дорогая, я прошу тебя,  образумься,  успокойся,  перестань
бояться этого несчастного райкома, ведь там тоже каждый день  сажают,  они
сами дрожат от страха. И оттого, что сами  боятся,  они  тебя  обязательно
исключат и посадят.
   Она закрыла крышку чемодана.
   - Съешь хотя бы две ложки супа на дорогу.
   - Ладно, налей, - согласилась Нина, у нее не было сил встать и  сделать
это самой. - Ты, конечно, во многом права, но  всю  жизнь  скрываться  под
фамилией Костина, бояться, что меня узнают и разоблачат,  донесут,  что  я
удрала от партийного следствия...
   - Кто тебя узнает на Дальнем Востоке? Туда сейчас едут тысячи девушек -
хетагуровок, вот и ты приехала. А если через три или четыре года вернешься
в Москву, то к тому времени весь твой райком пересажают.  Спасайся,  Нина,
спасайся! Счастье, что у тебя есть Макс. Ведь ты его  любишь,  и  он  тебя
любит. Что же, ты променяешь Макса на камеру на  Лубянке,  на  лагерь,  на
пулю в затылок? Хватит есть, собирайся, едем!
   Нина посмотрела на нее с тоской, встала:
   - Да, ты права, придется уехать. Пройдет некоторое время, кончится  эта
вакханалия, пусть тогда спокойно разбирают мое дело.
   - Вот это точно, - подхватила Варя.
   Ей очень  хотелось  съязвить,  что  и  в  будущем  ничего  хорошего  не
предвидится,  но  промолчала,  не  надо  раздражать  Нину.   Слава   богу,
согласилась.


   Все прошло спокойно. Нина  вышла  через  черный  ход,  прошла  Сивцевым
Вражком и Веснина, Варя ждала ее в метро  возле  касс,  прижимая  ногой  к
стене чемодан, чтобы  не  сбили.  Люди  спешили,  толкались,  толпились  у
телефонов-автоматов, кричали в трубку, из очереди их торопили.
   Глядя на эту,  хотя  и  привычную,  но  всегда  чем-то  тревожившую  ее
вечернюю московскую сутолоку,  Нина  опять  заколебалась.  Оставляет  Варю
одну, оставляет расплачиваться за нее, как она будет выпутываться?
   Варя наклонилась за чемоданом, но Нина удержала ее за руку.
   - Варюша... Ты уверена, что мы правильно поступаем?
   - О Господи! - рассердилась Варя.
   - А вдруг мы никогда больше не увидимся?
   - Мы не увидимся, если ты сегодня не  попадешь  на  поезд.  Нам  нельзя
возвращаться домой, нас могут сцапать у самого подъезда.
   Нина молчала, думала, потом сказала:
   - Хорошо, пойдем.
   В начале одиннадцатого ночи они были на Ярославском вокзале.
   До отхода поезда Москва - Хабаровск оставался час. Следующий  завтра  в
это же время. Билетов, конечно, нет.
   Варя  прошла  к  дежурному  по  вокзалу  и  объявила,  что  опоздала  к
специальному поезду хетагуровок, который сегодня в восемь вечера отбыл  из
Москвы в Хабаровск. Задержалась из-за болезни  матери,  все  ее  документы
ушли с эшелоном, и ей надо его догонять.  Красивая,  видная,  настойчивая,
она внушала доверие, замотанный дежурный что-то  посмотрел  по  графику  и
сказал, на какой станции ей надо будет сойти с экспресса, чтобы  пересесть
в эшелон. До этой станции ей и выдадут билет.
   - А если он туда раньше придет? - спросила Варя. - И  уйдет  без  меня?
Куда мне тогда деваться? Нет, уж дайте мне билет до Хабаровска.
   - Зачем вам столько платить? - удивился дежурный.
   - Зато спокойно, - ответила Варя, - другие хетагуровки не знают, к кому
едут, а я знаю, у меня там жених, он меня ждет. Майор, выдержит  стоимость
билета.
   - Как хотите, - сказал он равнодушно, прошел с  ней  в  кассу  и  выдал
билет.
   - Привет вашему майору.
   Видимо,  был  под  впечатлением  торжественных  проводов   хетагуровок,
состоявшихся три часа назад.
   Они вошли в общеплацкартный вагон, нашли свое место, поставили чемодан,
сели на скамейку, на перрон не выходили, тихо переговаривались:
   -  Как  приедешь,   дай   телеграмму   на   Центральный   телеграф   до
востребования. И пиши тоже до востребования, - сказала Варя.
   - Я могу дать ее завтра с любой большой станции.
   - Не надо нервничать, все будет хорошо, дай, когда приедешь.
   - Но все же наведывайся на телеграф, тебе же близко  от  работы.  И  на
почту наведывайся, я могу бросить открытку с дороги.
   Нина держалась спокойно,  как  всегда,  когда  принимала  окончательное
решение. Она не говорила Варе, но решила партийный  билет  не  выкидывать,
явится в парторганизацию Максима, встанет на учет, попросит  запросить  из
Москвы свою учетную карточку, и пусть  там,  в  Хабаровске,  разбирают  ее
дело. Именно это соображение и успокоило, придало твердость.  Успокоило  и
то, что все прошло благополучно, достали билет, села в поезд. Она немного,
конечно, нервничала, сидела, опустив голову, отвернувшись от  прохода,  по
которому сновали пассажиры, тащили свои пожитки.
   Наконец  проводница  объявила,  что  поезд  отправляется,  и  попросила
граждан провожающих покинуть вагон.
   Сестры  встали,  обнялись,  поцеловались,  прослезились.  Когда  они  в
последний раз целовались? Да и целовались ли  вообще  когда-нибудь?  Разве
только в детстве.
   - Ты к окну не подходи, - прошептала Варя и вышла из вагона.
   Раздался свисток, поезд медленно отходил от  перрона,  Варя  глядела  в
окно, возле которого должна была, по ее  расчетам,  сидеть  Нина,  но  там
торчала чья-то физиономия.
   Телеграмму Максиму Варя дала с Ленинградского вокзала, сделать  это  на
Ярославском показалось ей опасным.



14

   Как и  договорились,  в  три  часа  дня  к  Сталину  в  Кремль  приехал
Орджоникидзе. Коротко сообщил последние новости по своему ведомству,  сухо
говорил, неприязненно, в общих чертах: все в порядке.  А  было  бы  еще  в
большем порядке, если бы  не  необоснованные  репрессии  среди  командиров
промышленности.
   Сталин  протянул  Орджоникидзе  телеграмму  от  Берии.   В   телеграмме
говорилось, что руководство Наркомата тяжелой промышленности скрыло аварию
на одном из участков Балахнинского нефтепромысла.
   Орджоникидзе удивленно посмотрел на Сталина:
   - Это какая же авария? Когда?
   - Там написано, - Сталин кивнул на телеграмму.
   Орджоникидзе дочитал до конца, снова удивленно посмотрел на Сталина.
   - Но эта авария была в июне прошлого года, шесть месяцев назад.  Мелкая
авария, которую тут же ликвидировали,  -  он  смял  телеграмму  в  кулаке,
ударил кулаком по столу, - негодяй, провокатор! Я  не  желаю  о  нем  даже
разговаривать, пусть даст мне свидание с моим братом Папулией!
   - Положи телеграмму.
   Орджоникидзе бросил телеграмму на стол.
   Сталин взял ее, разгладил.
   - Зачем так волноваться, особенно с больным сердцем...  У  тебя  готовы
тезисы твоего доклада на Пленуме?
   - Нет!
   Орджоникидзе положил под язык таблетку нитроглицерина.
   - Когда будут готовы?
   - Не знаю.
   - Пленум открывается через  два  дня,  нельзя  тянуть,  все  докладчики
представили тезисы.
   - Представлю, когда будут  готовы.  Если  посчитаю  нужным.  Я  -  член
Политбюро и имею право решать, о чем мне говорить. Мне не  надо  одобрения
Ежова.
   Сталин помолчал, потом сказал:
   - Да, ты - член  Политбюро  и  на  Политбюро  можешь  высказывать  свое
мнение. Но на Пленуме ЦК тебе _придется_ изложить точку зрения  Политбюро,
точку зрения руководства партии. Иначе  ты  ставишь  себя  в  оппозицию  к
Политбюро, в  оппозицию  к  руководству  партии,  противопоставляешь  себя
партии. Подумай о последствиях такого решения. Учти опыт тех, кто до  тебя
пытался противопоставить себя партии.  Иди  домой,  успокойся  и  подумай.
Успокоишься, поговорим.
   Орджоникидзе встал, с шумом отодвинув стул. И ушел, хлопнув дверью.
   Минут через тридцать - сорок  явились  Молотов,  Каганович,  Ворошилов,
Микоян, Жданов. Обсуждали текущие дела, подготовку к Пленуму.
   Дверь открыл Поскребышев.
   -  Товарищ  Сталин!  Вас   просит   к   телефону   Зинаида   Гавриловна
Орджоникидзе.
   - Что ей надо?
   - Что-то случилось с Григорием Константиновичем.
   Сталин покачал головой.
   - Был здесь, ругался, глотал  таблетки.  Говорю:  побереги  сердце.  Не
хочет беречь. Опять, наверно, приступ.
   Поднял трубку:
   - Слушаю... Что?! Не болтай  глупостей!  Надо  было  подальше  от  него
держать пистолет. Повторяю, не болтай чепуху! Сейчас приду. Вызываю врача.
   ОН положил трубку, обвел всех тяжелым взглядом.
   - Серго застрелился.
   Все молчали.
   Сталин поднял трубку другого телефона:
   - Товарищ Ежов! Застрелился товарищ  Орджоникидзе.  Немедленно  врачей.
Если спасти  не  удастся,  то  пусть  ко  мне  приедет  народный  комиссар
здравоохранения.
   Не снимая руки с трубки, чуть помедлив, Сталин сказал:
   - Ну что ж, пойдем посмотрим, что такое там случилось.
   Они вышли, мимо промчалась санитарная машина, остановилась у  подъезда,
где  жил  Орджоникидзе.  Из  машины   выскочило   несколько   человек,   в
расстегнутых пальто,  под  которыми  виднелись  белые  халаты,  вбежали  в
подъезд.
   Сталин замедлил шаг:
   - Не будем мешать врачам.
   И все замедлили шаг. И никто не раскрывал рта.
   Так же медленно поднялись  они  по  лестнице.  Дверь  в  квартиру  была
открыта.
   Серго лежал в спальне на кровати. У изголовья, оцепенев, стояла Зинаида
Гавриловна. ОН много лет знал ее и всегда поражался  выбору  Серго.  Такой
видный мужчина, а женился где-то  в  Сибири  на  деревенской  учительнице,
невзрачной, тихой, лицо незаметное, чего  Серго  в  ней  нашел?  Испуганно
взглянула на Сталина, прикусила губу.
   У кровати хлопотали врачи и санитары, вытирали  пол,  меняли  простыни.
Маленький чернявый человек в белом халате наблюдал за их  работой,  молча,
кивком головы указывал, что делать. Кивнул на стул, где лежал браунинг,  -
отодвиньте! Но Сталин взял его, проверил предохранитель, положил в карман.
   Врачи и санитары закончили свою работу, отошли от кровати. Серго  лежал
на спине, укрытый наполовину, выпростав  на  одеяло  руки  со  сцепленными
пальцами.
   Чернявый в белом халате вопросительно посмотрел на Сталина.
   - Как? - спросил Сталин.
   - Смерть наступила с  полчаса  назад,  -  четко,  по-военному,  ответил
чернявый.
   - Вот что значит, когда человек не считается со своим больным  сердцем,
- хмуро оглядывая присутствующих, сказал Сталин, - не  выполняет  указаний
врачей.
   Эта фраза предназначалась прежде всего медицинской бригаде. Все  должны
знать, что товарищ Орджоникидзе умер от  болезни  сердца.  Никакой  другой
версии быть не должно.
   - Поезжайте! - приказал Сталин чернявому. - Доложите своему начальству:
вскрытия не будет. Не позволим резать нашего дорогого Серго.
   Врач и санитары ушли.
   Члены  Политбюро  окружили  кровать,  на  которой  лежал  Орджоникидзе,
смотрели в лицо покойного, только Микоян стоял в отдалении,  прислонившись
спиной к стене.
   - Зина, пройдем в кабинет, - сказал Сталин.
   Они вошли в кабинет, из его окон был виден Александровский сад.
   Сталин плотно закрыл дверь.
   - Что ты болтала по телефону?
   - Я  не  болтала,  Иосиф,  -  прерывающимся  голосом  ответила  Зинаида
Гавриловна, - даю тебе честное слово. Я была внизу,  вошел  фельдъегерь  с
папкой, черной, как всегда, из Политбюро... Незнакомый... Я спрашиваю:  "А
где Николай?" Николай,  который  обычно  приносит  почту...  Он  отвечает:
"Николай сегодня не вышел  на  работу,  занят  домашними  делами".  Прошел
наверх с папкой...
   - Я понимаю, что с папкой, - перебил ее Сталин, - для этого и  приехал,
чтобы передать бумаги и папку. Дальше!
   - Прошел наверх... Потом спускается и говорит: "Зинаида Гавриловна, там
какой-то выстрел..." И уехал. Я поднялась и вижу: Григорий убит.
   - Что значит убит? Ты хочешь сказать - фельдъегерь его убил?
   - Нет, нет... Я этого не утверждаю, но все как-то странно...
   - Ты выстрел слышала?
   - Я не слышала.
   - Если фельдъегерь его убил, _он  должен  был  бы  просто  уехать_,  не
говоря ни слова. Зачем он  тебе  сказал,  что  слышал  выстрел?  Чтобы  ты
побежала наверх, оказала бы помощь, вызвала бы врачей, спасла его, а потом
товарищ Орджоникидзе покажет, что именно этот  человек  пытался  совершить
террористический акт и его надо расстрелять?! А?  Объясни  мне:  зачем  он
тебе сказал, что слышал выстрел? Нет объяснения. И как практически он  мог
убить его? Смешно и нелепо. Это все блажь. Я понимаю  твое  состояние,  но
нельзя терять рассудок.
   - Но, Иосиф... - начала Зинаида Гавриловна, - я ни на чем не настаиваю,
этого, конечно, не могло быть, вместе с тем...
   - Не надо "вместе с тем"! Твои бабские  выдумки,  твои  глупые  домыслы
могут дать пищу сплетням, сплетням, вредным  для  партии.  Возьми  себя  в
руки! За  распространение  клеветнических  слухов  партия  с  тебя  строго
спросит. Не испытывай терпения партии, Зина. Серго покончил  с  собой,  но
партия не хочет его компрометировать как самоубийцу Партия хочет сохранить
его доброе имя. И потому для  всех  Серго  умер  от  разрыва  сердца.  Вот
партийная и правительственная версия. Ты член  партии,  и  ты  обязана  ее
поддерживать. А теперь иди к покойному. Скажи Климу, чтобы пришел сюда.
   Зинаида Гавриловна вышла и уже  только  за  дверью  поднесла  платок  к
глазам.
   Сталин подошел  к  письменному  столу.  Большие  блокноты  с  записями,
сделанными карандашами разного цвета, лежали открытыми. Сталин  перелистал
их. Вот он - доклад к Пленуму. Его почерк.
   Вошел Ворошилов.
   Сталин показал ему на блокноты:
   - Это тезисы доклада Серго. Распорядись их и все  бумаги,  что  есть  в
ящиках, передать Поскребышеву.



15

   Только через две недели удалось Саше уехать из Тайшета.
   В вагоне и на нижних, и на верхних полках люди сидели  впритык  друг  к
другу. Успевшие захватить  багажную  полку  лежали  -  сидеть  нельзя:  не
выпрямишься. Багаж держали на полу в проходах. Проводник  требовал  убрать
вещи: мешают, пройти нельзя.  Пассажиры  поднимали  мешки  и  чемоданы  на
колени, обхватывали руками и, как только проводник уходил, снова  опускали
на пол.
   Плакали   дети,   взрослые   бранились,    все    раздражены,    грубы,
недоброжелательны.  Густой  махорочный  дым  висел  в  воздухе.  Вагон  не
отапливался, окна заиндевели, пассажиры сидели в  шубах,  в  ответ  на  их
жалобы проводник привычно отбрехивался:
   - Приедем в Красноярск, затопим.
   Одна уборная заперта, в другую - очередь, жди до станции, а на  станции
вагон осаждают яростные толпы, проводник никого не пускает: "нету местов".
Пробиться сквозь такую толпу невозможно, а если и пробьешься,  то  обратно
не попадешь.
   Так что сиди, терпи до Красноярска.
   Местными поездами Саша добрался до Красноярска, затем через Новосибирск
до Свердловска. В Красноярске дал мам