- Нет. - Директор понял его с полуслова. - Мне-то чего туда соваться?
А  вот в  институт к себе я их больше не пущу.  Нечего дурака-то валять...
Ну, Марк Модестович, в добрый, как говорится, час, ни пуха вам, ни пера.


     Глава тринадцатая

     ВОЛНА VI

     Индия. Конец XIV века

     Подобно птицам,  брахманы рождаются дважды.  Они приходят в мир,  как
все люди,  но переживают второе рождение,  когда надевают священный шнурок
избранной варны*.  После упанаяны - праздника посвящения - Гунашарман стал
полноправным  членом  брахманской  общины.   Он  начал  изучать  Веды,   и
окружающее предстало перед ним в ином освещении.  Это и впрямь было похоже
на новое рождение.  Птенец начинает по-настоящему жить с той минуты, когда
пробивает затвердевшим клювиком скорлупу.  Человек становится человеком не
прежде,  чем проснется в  нем неистребимая жажда познавать.  Веды раскрыли
перед  Гунашарманом смысл  и  цель  существования,  указали  ему  место  в
бесконечном - ибо нет ни конца, ни начала у колеса - круговороте материи и
духа. <Смертный созревает, как зерно, и рождается, как посев>.
     _______________
          * Вїаїрїнїа (буквально: <цвет>) - каста.

     Когда Гунашарман впервые осознал, что он тоже, как и все, смертен, то
не  ощутил ни  смятения,  ни  тоски,  а  лишь  растерянность и  бесплодное
тягостное недоумение.
     - Зачем тогда я? - спросил он гуру*, не находя нужных слов и от эгого
мучаясь. - Зачем ты? Зачем вс„: горы и лес, деревья и камни?
     _______________
          * Гїуїрїу - учитель.

     - Ради  познания.  Познай  все  это,  -  гуру  широким  жестом  обвел
горизонт,  на котором синели проросшие лесом горы, - и ты поймешь. Вопросы
порождают твое  неутомимое познание.  Насыть его,  и  они  разрешатся сами
собой.
     - Оно здесь? - Гунашарман указал на сердце.
     - Везде,  - объяснил учитель. - Это одухотворяющий огонь. Это Атман -
носитель познания.
     - А как он выглядит?
     - Никак.  Он  способен познать все,  но  сам  не  может  быть  познан
разумом. Он не твердый и не мягкий, не длинный и не короткий, не ветер, не
пространство, он без вкуса, без запаха, без глаз, без слуха, без дара речи
и мышления,  без дыхания,  без меры. Он непостижим, он нети нети - ни то и
ни  это.  Атман не  исчезает в  огне погребального костра,  а  сливается с
Брахманом, всеобщим первоначалом, стоящим над богами и силами. Возвышенный
и  всемогущий Брахман  проницает  всю  Вселенную и  является  одновременно
частью тебя самого. Он вс„ и ты тоже, твое тоскующее, беспокойное <я>.
     - Это трудно понять, гуру.
     - Понять  вообще нельзя,  можно  лишь  ощутить.  Только в  оцепенении
йогической сосредоточенности,  ты  постигнешь Брахмана,  только в  экстазе
Сомы  почувствуешь единство души  со  всемогущим космическим первоначалом.
Мысль о  единстве Атмана и  Брахмана повергнет тебя в изумление и восторг.
Упанишады учат,  что  только  постигнувший это  невыразимое единство будет
освобожден от дальнейшего круговорота жизни. Такой человек, соединившись с
Брахманом,  вознесется над радостью и печалью,  над жизнью и смертью.  Это
сродни прекрасному сновидению. Во сне человеческий дух свободен, он парит,
как коршун Гаруда,  над временем и  пространством.  Но есть и  другой сон,
подобный глубокому обмороку, почти неотличимый от смерти. Лишь отшельники,
достигшие высочайшей концентрации воли,  способны  погрузиться в  него.  В
этом  положении человек может пробыть неопределенно долго,  не  нуждаясь в
пище,  воде и дыхании.  Ты ведь видел аскетов, которых зарывали в землю на
сорок дней, брахмачарин?*
     _______________
          * Бїрїаїхїмїаїчїаїрїиїн - ученик брахмана.

     - Видел, гуру.
     - Опыт  души  в  таком состоянии не  поддается описанию,  но  Брахман
находится еще дальше,  по  ту сторону подобного смерти сна.  Кто достигнет
Брахмана, тот свободен.
     - Навсегда?
     - Навсегда.
     - Но не есть ли это просто несуществование, просто смерть, которую ты
зачем-то зовешь иначе, о гуру?
     - Напрасно  стремишься  ты   непостижимое  объять  мыслью,   выразить
невыразимое речью. Принеси-ка лучше фигу с того дерева.
     Гунашарман сбежал с зеленого холма, на котором они сидели, подпрыгнул
и сорвал с ветки спелый плод.
     - Вот,  гуру.  -  Он положил фигу у  ног учителя и,  поправив шнур на
левом плече, опустился на траву.
     Гуру разломил плод на  две половинки.  Свежая,  благоухающая мякоть и
ряды семян в середине увлажнились росинками клейкого сока.
     - Раскуси это,  -  выковыривая окаменевшим ногтем  крохотное семечко,
сказал  учитель.  Его  худое,  иссушенное  солнцем  тело,  казалось,  было
выточено из  затвердевшего дерева и  выглядело почти черным в  сравнении с
дхоти - белой тряпкой, покрывающей бедра.
     Гунашарман почему-то  подумал,  что гуру никогда не умрет,  а  только
окончательно высохнет, как старая лиана.
     - Что ты видишь в семени? - спросил учитель.
     - Ничего.
     - То, что ты называешь <ничего>, и является сутью, которая скрывает в
себе  могучее дерево.  В  урочный час  оно  вырастет из  земли и  принесет
сладкие плоды.  Так и  Атман,  который невидим в  нас,  сколько бы  мы  ни
дробили на  части тело.  Поэтому запомни:  тат твамаси -  ты есть то.  Как
соль,   растворенная  в  воде,  делает  океан  соленым,  а  сама  остается
непостижимой,  так  все  сущее имеет свою  основу и  свое истинное бытие в
единой, непостижимой вселенской сущности, которая содержится во всем.
     Ученик хотел возразить, что соль в океане легко добыть выпариванием и
уже  по  одной  этой  причине она  вполне доступна органам чувств,  но  не
посмел.
     И все же он запомнил тот день, наполненный смолистым ароматом лесов и
журчанием ручьев среди белых камней,  в сердце своем сохранил мудрые слова
учителя.  Никогда потом истина уже не  казалась ему столь близкой,  как на
том зеленом холме посреди залитой солнцем долины.  Лишь сейчас,  на лесной
поляне под  полуночными звездами ему  было дано вновь ощутить предчувствие
озарения. Оно коснулось его неслышным совиным крылом и пропало.
     Гунашарман подбросил в  огонь сухие ветви карникары -  дерева,  цветы
которого лишены  запаха,  и  кору  сандала,  чей  душистый аромат стесняет
дыхание.  Сома в герметическом сосуде из обожженной глины заклокотал,  его
летучие пары устремились в кольца змеевика,  чтобы загустеть в холоде ночи
и,  подобно росе,  возвратиться в кипящее чрево.  Многократная перегонка в
замкнутом сосуде не должна была прекращаться ни на мгновение и длилась уже
сто семь дней.  В ту минуту,  как заступил на дежурство Гунашарман,  пошел
сто восьмой.  До  прибытия заревой колесницы Ашвинов <Красное Яйцо> должно
было окончательно созреть.
     С  того  дня,  когда юный Гунашарман отличился проникновенным знанием
Атхарваведы,  продляющей жизнь,  и был допущен к мистериям Сомы,  семь раз
усыхала  и  вновь  наливалась амритой лунная  чаша.  За  это  время  он  в
совершенстве постиг  иносказательный язык  жрецов небесного Сомы,  который
рожками  вверх  плыл  теперь  над  джунглями по  туманным волнам,  и  сомы
земного,   чьи   душистые  охапки   смутно   золотились  возле   каменного
жертвенника.
     Здесь,  на  залитой лунным светом поляне,  никто  не  называл владыку
жизненного огня по имени.
     Когда из красного сока, смешанного с медом и молоком, выпадал осадок,
жрец благоговейно шептал:
     - Он сел.
     Гунашарман,   на  которого  впервые  возложили  почетную  обязанность
поддерживать огонь в  очаге,  сразу же понял,  что произошло,  и  перестал
раздувать пламя, или, говоря на языке посвященных, <сложил крылья>.
     - Готовь ему ложе, - приказал потом жрец.
     И  Гунашарман  стремглав  бросился  за  деревянной чашей,  в  которой
собирают очищенную в сите из овечьей шерсти небесную влагу.
     И вот теперь, в полном одиночестве, сидит он у очага, прислушиваясь к
бурлению сомы.  Он неоднократно видел,  как <десять тоненьких сестер>,  то
есть  руки  жреца,  выжимали давильным камнем едкий  сок  золотого цветка,
растущего в долинах Шарьянаваты; отмывали его <в реках> - в тонкой струйке
воды;  смешав с божественными дарами пчелы и коровы,  ставили на огонь.  И
все же  он  не  перестает вздрагивать каждый раз,  когда тихий голос жреца
зовет его подбросить в очаг сучья:
     <Сухие растения!>
     Гунашарману кажется, что он опять слышит голос, от которого при одном
лишь воспоминании становится зябко.  Или это ветер холодит ему затылок? Он
покорно подкладывает в  огонь  ломкий  хворост и  поворачивается спиной  к
очагу.  Песня Сомы  в  глиняной реторте убаюкивает.  Глазам,  завороженным
пляской огня, мрак кажется непроглядным.
     В  джунглях шелестит влажная листва.  Приглушенно кричат после ночной
охоты совы. Изредка потрескивает на деревьях кора. Когда глаза привыкают к
темноте,  начинает  проявляться лунный  лоск  кожистых  листьев.  Неясными
пятнами возникают белые  душистые цветки  лианы  мадхави,  вокруг  которых
гудят мохнатые ночные бабочки и бронзовые жуки.
     <Как много выпили амриты бессмертные! - Юный брахман следит за тонким
серпом ущербного месяца. - Скоро ночи станут совсем темными>.
     Он  никак не  может припомнить удивительное ощущение полета,  которое
только что на миг захватило его, увлекло в головокружительные выси и вдруг
изгладилось,  оставив в душе обидное разочарование.  Что это было?  Но как
черные занавеси задернулись в памяти: ни осознать, ни вспомнить.
     Прямо над  головой медленно крутится Карттика* и  тревожно пульсирует
над стеной мрака Картикея** - символ пожаров и бед. Так что ж это все-таки
было?  Он  складывает ладони и  поднимает их на уровень лица.  Но и  эта -
мудраанджали не помогает ему. Он все навсегда позабыл.
     _______________
          * Кїаїрїтїтїиїкїа - Плеяды.
          ** Кїаїрїтїиїкїеїя - Марс.

     <Сухие растения>, - напоминает вновь голос внутри.
     Он с  треском ломает сучья и бросает их в ненасытное пламя.  Довольно
клокочет сома в  сосуде,  свистят и  покрапывают в  змеевике его пары.  Но
вдруг леденящий кровь рев тигра прокатывается по джунглям и  заглушает все
звуки. И долго молчит потом притаившаяся ночь.
     Чтобы подбодрить себя, Гунашарман затягивает вполголоса песнь в честь
своего божества, в которой только и можно называть его имя:

                      Где трением добывается огонь,
                      Где поднимается ветер,
                      Где переливается сома,
                      Там рождается разум*.
     _______________
          * Отрывок из Шветашватар Упанишады, III, 6.

     Рождается разум? Не эта ли мысль промелькнула как молния во мраке его
немоты?  Он же ничего не знает о том,  что творится в клокочущем сосуде из
обожженной глины!  Вообще не  задумывался над  тем,  для  чего многократно
перегоняют и  дистиллируют сок,  который призван освящать огни и  веселить
душу.  В самом деле,  зачем? Что найдет главный жрец, когда отобьет поутру
узкое горло сосуда?  Это  тайна.  Святая святых.  Ее  раскроют перед ним в
урочный час  высшего посвящения,  когда придет его  черед занять жреческое
место у каменного алтаря.  Но это случится не скоро,  а пока надо смиренно
ждать и,  ни о чем не спрашивая,  учиться терпению.  Когда Ушас,  утренняя
звезда,  зазеленеет над джунглями,  он уйдет в  деревню,  так ничего и  не
узнав о <Красном Яйце>,  которое созрело в жаре Сомы и Сурьи.  <Дочь Сурьи
родится из  капли>*.  Это единственное,  что ему известно.  На сто восьмой
день в этом самом узкогорлом кувшине Луна превратится в Солнце.
     _______________
          * Дїоїчїьї  Сїуїрїьїи (Suryasya duhita),  то есть дословно <дочь
     Солнца> означает <солнечное искусство>;  кїаїпїлїя  (indu)  -  частое
     наименование Сомы в Ригведе и одно из названий Луны.

     А  что сие означает?  Великое и  животворное единение противоположных
начал?
     Гунашарман помнит  сокровенную мистерию,  исполнителями которой  были
главный брахман и  самая  юная  из  храмовых танцовщиц.  Такая  ритуальная
церемония всегда предшествовала приготовлению сомы,  символизируя рождение
огня  из  влаги...  Но  хоть бы  одним глазком взглянуть на  это  <Красное
Яйцо>...
     Незаметно растаяла  ночь.  Заглушая  беспечную птичью  разноголосицу,
затрещали кузнечики и цикады. Потом прогудела, как надтреснутый колокол, и
неожиданно умолкла кукушка кокил - вестник любви.
     Гунашарман удивился,  когда  в  назначенный час  никто не  пришел его
сменить. Он так и не уловил, сколько ни прислушивался, приглушенных ударов
барабана.  Деревенский мриданга молчал утром,  когда  земледельцев-вайшиев
созывают  на  полевые  работы,  не  заговорил  он  и  в  полуденный  зной.
Брахмачарин не знал, что и подумать. Поев немного холодного риса, он запил
его водой и  забрался в пятнистую тень древовидного папоротника.  Сладкая,
расслабляющая сонливость одолела его.  Лишь забота об  очаге не  позволяла
заснуть.  Он  совершил утреннее омовение и,  сделав  несколько дыхательных
упражнений, разогнал сон. От очага решил не отходить до прихода смены.
     Но  когда  ветер со  стороны деревни донес горький,  царапающий горло
запах  гари,  Гунашарман понял,  что  никто сюда  не  придет.  Недаром так
воспаленно горела над лесом кровавая звезда Картикея!  Очевидно, несметные
полчища     Тимура-Хромого     сломили     сопротивление     индусов     и
огнепоклонников-гебров и  сумели переправиться через реку Джаун.  Ни горы,
ни  леса не  остановили варваров -  млеччха.  Они  прорубили дорогу сквозь
джунгли и ворвались в ущелье между горами Кука и Суалик.
     Гунашарман представил себе  раскосых чужеземцев,  крепко  сидящих  на
лошадях ахалтекинской и монгольской породы,  и зажмурился,  чтобы сдержать
слезы. Он слышал рассказы о том, как свирепые джагатаи с саблей в правой и
с  факелом в  левой руке рубили сплеча,  как с диким гиканьем летели через
деревни,  поджигая соломенные крыши хижин.  Нет,  он  не ошибся,  почуяв в
горестном ветре запах родного пепелища.  То,  чего со  страхом ожидала вся
долина - раджа и рани в крепости, брахманы в храмах, крестьяне в деревнях,
- свершилось.  Хромоногий вновь  будет  играть  отрубленными головами,  на
скаку загоняя их в лунки клюшкой из железного дерева.
     Со  всех сторон слетится на  пир воронь„,  и  по  задымленным пыльным
дорогам потянутся толпы скованных цепью рабов.
     Когда Гунашарман понял,  что  остался совсем один и  никто из  жрецов
Сомы более не  проберется тайной тропой на  священную поляну,  он спокойно
загасил в очаге угли.  Отныне он один нес ответственность за сокровище,  о
котором ничего не знал. Пока сосуд остывал, юноша собрал ритуальную утварь
и  вместе с давильными камнями перенес ее в джунгли,  где и схоронил все в
дупле старой смоковницы.  Потом он бережно снял с  очага теплый еще кувшин
и,  сгибаясь от тяжести,  перетащил его к  жертвеннику.  Гимнам и мантрам,
сопровождающим сокровенную церемонию освобождения дочери Сурьи  из  плена,
его не обучили.  На всякий случай он, прежде чем отсоединить змеевик, спел
<Космический жар>, в котором были подходящие случаю слова:

                         Солнце и луну сотворил*.
     ______________
          * Рїиїгївїеїдїа, <Космический жар>, X, 190.

     Согнав с  жертвенника изумрудную ящерицу,  Гунашарман поднял камень и
резким,  точным ударом отбил горловину.  Из  кувшина вырвались зеленоватые
удушливые пары.  Задержав дыхание,  дерзкий  брахмачарин наклонил сосуд  и
подставил под  бурую дымящуюся струю сито.  Во  что только превратилось за
сто  восемь  дней  благоуханное молоко сомы?  Маслянистая едкая  жидкость,
подобно степному пожару, обуглила овечью шерсть. Просачиваясь сквозь сито,
она стекала на  красную почву и  по  каменному желобу убегала в  подземный
резервуар.  Насекомые,  которые обычно сползались на  запах  сомы,  теперь
разбегались по  норам и  трещинам;  кого  настигала тягучая бурая струйка,
сразу  замирали  и  обугливались.  Не  убереглась  и  любопытная  ящерица,
забравшаяся  в  желоб.   Она  едва  успела  выскочить,   волоча  за  собой
удлиняющиеся клейкие  нити,  но,  не  добежав  даже  до  ближайшего куста,
судорожно забилась в пыли и затихла.
     Сосуд опустел, и Гунашарман понес сито, наполненное скользкой жижей к
источнику.  В холодной ключевой воде грязь вспухла и запузырилась. Сначала
быстрый поток унес пену и  слизь,  потом подхватил мелкую взвесь,  и тогда
стало  видно,   что   на   дне   тяжело  провисающего  сита  лежит  рыхлый
фиолетово-черный комок. Когда промывные воды посветлели и опаленная шерсть
стала обретать сероватый оттенок,  сделавшийся в одночасье таким одиноким,
брахмачарин бережно вынул оставшийся в сите ком.  Холодный и разбухший, он
легко  крошился  в  руке.  Осторожно перетирая пальцами  податливую массу,
Гунашарман присел возле источника.
     Неистовое солнце многоцветно дробилось в  бурлящем зеркале крохотного
водоема.  Из джунглей тянуло прелью и жарким смрадом болот.  Где-то совсем
близко кричали сизые цапли.  Юркие оранжевые обезьяны перелетали с  дерева
на дерево, раскачиваясь на упругих канатах лиан, и бабочки необыкновенными
цветами   раскрывались  вокруг   посреди  опутанного  бледными  присосками
воздушного корневища.  Как  пестра и  великолепна была эта  вечно ликующая
неуемная  жизнь!  Гунашарман зажмурился.  Мертвый  щекочущий дым  невидимо
просачивался сквозь  горячую  сырость непроходимого леса.  Это  горел,  не
сгорая,  погребальный костер,  унося в невыразимое ничто родных и близких.
Он знал, что, покуда дышит, будет чувствовать эту гарь.
     В  пальцах  остался  твердый  неровный  шарик.  Брахмачарин с  трудом
раскрыл  полные  слез  глаза  и  тут  же  вновь  зажмурился,   ослепленный
нестерпимым блеском изломанной алой искры. Шарик выскользнул и закатился в
траву.  Но долго искать его не пришлось.  Ослепленный слезами,  Гунашарман
упал перед слетевшей с неба звездой на колени.
     - Джьоткраса*,  -  благоговейно прошептал он,  накрывая драгоценность
ладонью.
     _______________
          * Дїжїьїоїтїкїрїаїсїа - буквально:  <излучающий свет>. Это о нем
     говорит великий индийский писатель  Сомадева  (XI  век):  <Сверкающий
     ярче двенадцати солнц>.

     Вспомнились аллегорические рассказы гуру и  туманные намеки брахманов
о тройственном единении Сомы,  Индры и Сурьи.  Гунашарман попытался запеть
благодарственный гимн,  но память о мертвых сдавила горло, и, упав лицом в
красную от пыли траву, он разрыдался по-детски открыто и безутешно.

                     Соки Сомы потекли, стремительные
                     Выжатые капли,
                     Как капли дождя - на землю,
                     Соки Сомы полились к Индре*.
     _______________
          * Рїиїгївїеїдїа, <Гимн Соме>, IX, 17.

     Никого из тех,  кто вскормил и воспитал дважды рожденного не было уже
на  земле.  Каплей  расплавленного металла прожигал ему  руку  джьоткраса,
которого он никогда раньше не видел, но сразу узнал.
     ...Ночь застала Гунашармана глубоко в  джунглях.  По тайным тропинкам
уходил  он  все  дальше  от  родных  мест,  где  пировали победу барласы и
джагатаи  хромого  тюрка.   Узкий  серп  отощавшего  небесного  Сомы  едва
проглядывал сквозь многоярусную крышу великого леса. Только на полянах и у
ручьев  неверный фосфорический отблеск трогал  разные  листья папоротников
или  стеклянный узор  настороженной паутины.  Кувыркались выдры  в  черных
ручьях,  глотая лунное отражение и не в силах напиться светом. Их игривому
плеску вторили серебристые рулады древесных лягушек и  звонкая прерывистая
капель срывающихся с  листьев пиявок.  Ночной лес справлял тайный праздник
последней фазы луны.  Его наполняли неразличимые шорохи и  шумы.  Падали в
кишащий клопами перегной перезрелые плоды.  Водяные змеи скользили, как по
льду, с одного берега на другой. Чешуйчатые ящеры подрывали растревоженный
муравейник.   И   страшные  совы