Рудра, Луна - Махадева, Ветер - Ишан,
Пространство -  Бхава и Угра -  Жертвователь,  понятие,  включающее в себя
обязанности человека по отношению к высшим силам.
     От  пещеры  до  хижины  жреца  было  ровно  тысяча восемь шагов,  что
позволяло ему не  упустить ни одного имени Шивы,  которое уже само не явно
содержит все  другие имена.  Но  последнее время брахман начал сбиваться и
путать.   Такое  свое  состояние  он  объяснял  не  слабостью  памяти,   а
недовольством  Мстительного  Владыки,   который  скучает  в   одиночестве.
Сбившись в подсчете шагов и прозвищ, старик начинал воображать, что именно
говорит и  делает в  эти минуты Шива.  Порой он  настолько забывался,  что
кощунственно присваивал себе права патрона и начинал бормотать:
     - Я  Шива  Натарджа  Четверорукий Владыка  танца!  Я  танцую,  и  все
мироздание вторит  мне.  Вот  приподнял я  правую ногу,  легко  отклонился
назад,  весь  равновесие  и  совершенство,  и  небесное  колесо  пришло  в
движение,   закружилось,  мерцая  факелами  звезд.  Мой  танец  пробуждает
творческую энергию Вселенной,  он  зовет  из  мрака  невежества и  лени  к
животворному  всеочистительному свету,  который  изливает  вечный  костер,
пылающий у  меня на  ладони.  От меня исходит грозная сила.  С  моих волос
срываются молнии.  Электрические вихри  бушуют вокруг меня.  Левой ногой я
попираю ленивого карлика,  имя  которому Майялака.  Подобно жирному пауку,
плетет  он  паутину  неведения,  иллюзии  и  темного  зла.  Он  сон,  а  я
пробуждение!  Он лень,  а  я  энергия!  Он коварное наваждение,  а  я царь
знания! Смотрите, каким магнетическим светом озарена моя голова! Слушайте,
как  рокочет барабанчик дамару под  ударами моих  пальцев.  Я  пробуждаю к
бытию новые миры.  Вибрация звуков врывается в  холод и мрак первозданного
хаоса.  Так  океанский ветер  рвет  в  клочья низкие тучи  и  несет  их  в
иссушенную   зноем   пустыню.    Они   прольются   благополучным   дождем,
плодотворящим жизнь,  и  я,  Шива,  пробьюсь сквозь  землю  первым зеленым
ростком!  В звоне моих запястий слышен гимн плодоносящей силе. Я прекрасен
и  страшен,  беспредельно милостив и  беспощаден.  Ничто  не  минует моего
всеочистительного костра. В урочный час все атомы бытия будут уничтожены в
пламени, все миры. Я непостижимое единство. Во мне слились все изначальные
противоборства:  бытие и  небытие,  свет и тьма,  мужские и женские начала
вещей. В мочке моего правого уха - длинная мужская серьга, круглая женская
серьга -  у меня в левом ухе.  Ибо един я, и моя женская энергия - шакти -
предвечно во мне.  Я танцую, и рука моя обращена ладонью к вам. Это абхайя
- мудра -  жест уверения и покровительства.  Все,  кто знает язык пальцев,
созданный мной, поймут меня. Все, кто идет к совершенству по ступеням моей
йоги,   сольются  со  мной.   Прекрасная  кобра  обвивает  мой  локоть.  В
стремительном танце она развевается и  летит по  кругу,  как газовый шарф.
Моя  змея,  моя  опасная  энергия,  мое  воплощение.  Ожерелье из  черепов
подпрыгивает у меня на груди, когда я танцую. Это мертвые головы великих и
вечно живых богов.  В  них  непостижимая тайна круговорота миров и  вещей,
совершенствования и  разрушения Вселенной.  Один  мой  глаз -  живительное
Солнце,  другой  мой  глаз  -  влажная  плодотворящая  Луна,  горящий  над
переносицей третий мой глаз -  Огонь.  Головы Брахмы,  Вишну и Рудры,  как
пустые кокосы,  гремят у меня на груди,  всевидящее сердце Агни пылает над
моими бровями.  Что  перед испепеляющей мощью его сияние звездных факелов?
Что  перед ней  даже  Солнце в  зените?  Гневная вспышка надбровного глаза
ослепляет ярче тысячи солнц...
     Так напевал,  танцуя,  Владыка танца,  но никто не слышал и  не видел
его.  Вернее,  так понимал неподвижный танец и безмолвную песню бронзового
изваяния престарелый жрец.
     В  пещере,  где стояло оно в  отдаленной нише,  было сыро и сумрачно.
Красные  огоньки  курительных свечек  едва  мерцали  в  душном  клубящемся
тумане.   С  каменных  сводов,   отшлифованных  временем  и  водой,  с  их
бесчисленных,  напоминающих  дупла  баньяна  складок  поминутно  срывались
тяжелые капли.  Разлетаясь известковыми брызгами,  образуя в пещерном поде
причудливые столбы и глубокие каверны,  они превращались в холодный туман.
Поднимаясь вверх и остывая,  он оседал на складчатом своде,  чтобы вновь и
вновь  проливаться дождем.  Удары  отдельных капель и  еле  слышный шелест
тоненьких быстрых струек сливались в  один  приглушенный шум.  Может быть,
престарелый брахман -  хранитель пещеры - и различал, пока окончательно не
оглох,  в  однообразной мелодии дождя бой барабана и  звон запястий своего
божества, но ныне некому стало слушать Шиву.
     Брахман все  чаще  и  чаще отлучался из  храма.  От  вечной сырости и
могильного холода,  которые источали камни,  он стал задыхаться и кашлять,
нажил ломоту в костях и жестоко мучался от постоянных прострелов.  Поэтому
и  предпочитал старый жрец ночевать в  уединенной хижине на высоких сваях,
под  непромокаемой кровлей  из  рисовой  соломы.  Там  было  сухо,  тепло,
смолисто пахли всевозможные снадобья,  завернутые в банановые листья, и не
тревожили душу  красноватые огоньки курительных свечек,  столь  похожие на
глаза крокодилов.
     Задернутый покрывалом из  крашеного пальмового волокна,  Шива подолгу
оставался теперь один в своей каменной нише. Согнув правую ногу в колене и
оттянув книзу носок,  он  готовился начать свой сокрушающий миры танец,  и
верная  кобра  в  стремительном отлете  очерчивала  ему  магический  круг.
Владыка не  мог пожаловаться на нерадивость своего служителя.  На каменном
алтаре  исправно  тлели  сандаловые  свечи;  деревянные  блюда  благоухали
горками живых  цветов:  влажных орхидей,  фиолетовых,  с  нежными,  быстро
вянущими лепестками,  миртов,  белых  восковых пипал с  желтым зевом,  чье
дыхание горько и  сладостно,  как  вода  в  джунглях;  в  кокосовых чашках
лоснился золотой от шафрана рассыпчатый рис;  гроздья округлых королевских
бананов и  зелено-розовые плоды  манго  казались только  что  сорванными с
деревьев.
     Но,  бронзовый  и  неподвижный,  потому  Владыка  танца  тосковал  от
одиночества.  Его  лик,  прекрасный и  ужасающий,  надлежало  скрывать  от
простых смертных.  Лишь в праздник шива-пуджу, в день большого поклонения,
старый жрец поднимал покрывало и демонстрировал грозного бога восторженной
толпе. Это случалось всегда в одно и то же время, когда солнце, поднявшись
над исполинскими травами горных джунглей,  заглядывало в пещеру.  Его лучи
ударяли в  надбровный глаз Шивы,  и он вспыхивал в ответ кровавым яростным
блеском.  Казалось,  Натараджа стремился испепелить и людей,  и джунгли, и
всю Вселенную.  Тамилы* в  ужасе закрывали глаза и  падали ниц на мокрый и
скользкий камень.  Когда спустя некоторое время они робко приподнимались и
разлепляли непослушные веки,  в  пещере  стояла полная темнота.  Некоторые
принимались в ужасе рвать на себе одежды и стенать,  что ослепли навек. Но
мрак  постепенно начинал  приобретать красноватый оттенок,  в  котором уже
можно  было  различить знакомые очертания алтаря,  и  люди  успокаивались.
Наиболее проницательные догадывались,  что  в  тот  самый миг,  когда Шива
являл себя народу, жрец опускал покрывало и гасил в чаше с песком алтарные
свечи.  За это время солнце поднималось выше и уходило в сторону, отчего в
пещере становилось темно, как ночью.
     _______________
          * Тїаїмїиїлїы - народность дравидинской группы.

     Зато снаружи ночь превращалась в день. Покинув пещеру, жители деревни
зажигали факелы  и  начиналось большое гулянье.  Тамилы  танцевали,  пели,
лакомились сладковатым пальмовым вином.  До  утра  не  смолкали  флейты  и
барабаны,  и  далеко  в  джунглях трубным зовом  откликались потревоженные
слоны.
     Но что за дело было Шиве до посвященного ему празднества, если сам он
при этом оставался в полном одиночестве? Раньше хоть жрец не покидал его в
такой торжественный день.  Возился за  покрывалом,  что-то  переставляя на
алтаре, бормоча себе под нос, сжигал в жертвеннике ароматную очистительную
траву.  Но теперь и он уходил из пещеры вместе с народом. И пока в деревне
длился  пир,   старый  брахман,  кряхтя,  натирал  ноющую  поясницу  соком
камфорного  дерева.  Уж  он-то  знал,  что  утром  предстоит  основательно
поработать!  Больше  всего  хлопот доставит,  конечно,  молодежь.  Столько
романов завяжется в колдовскую, наполненную мерцающими вспышками светляков
ночь,  что и  за целый год не распутаешь...  Старики тоже не оставят его в
покое.  С  рассветом даст знать о себе пальмовое вино.  У одних разболится
голова,  другие начнут жаловаться на рези в  желудке.  И  всех их придется
лечить  ему,  старому  Рамачараке,  который  живет  близ  деревни  Ширале,
окруженной травяными джунглями,  скоро уже сорок лет...  Но ничего,  он не
боится повседневных забот. Лишь бы все кончилось благополучно.
     Не все возвращались под утро в свои дома.  Следы пропавших терялись в
джунглях или  на  берегу реки,  покрытой зеленым цветущим ковром.  И  хотя
старик догадывался,  что старого гончара задрал леопард,  а  дочь старосты
утащил в  воду  большущий крокодил,  который любит  погреться на  солнышке
возле упавшего дерева,  он  всех отсылал к  Шиве.  <Это Шива забрал твоего
Чандру>,  -  утешал он  вдову гончара.  <Шиве понравилась наша  Лакшми,  -
терпеливо успокаивал убитого горем старосту.  -  Не надо плакать. Она пьет
сейчас из чаши богов амриту бессмертия>.
     Он так привык вещать от имени Четверорукого танцора,  что и сам верил
сказанному.  Не беда, коли мешочек, в котором Чандра хранил бетель и плоды
арека для жевания, нашли потом возле дерева, изодранного когтями большущей
кошки,  а на прибрежный песок выбросило клочок золотого сари. Разве не все
на  земле вершится единой волей танцующего бога?  Разве не все мы являемся
эманацией его творческой энергии?
     С  заходом солнца брахман повесил гирлянду цветов на серый термитник,
под   которым  поселилась  длинная  кобра.   Теперь  это  место  сделалось
священным.   Конус  термитника  -   тот   же   лингам  Шивы,   символ  его
производительной мощи.
     Видно,  сам Шива послал сюда Нулла Памбу -  кроткую змею. И когда?! В
самый  канун <нага-панчами> -  большого праздника змей!  Это  ли  не  знак
благоволения Владыки танца  к  жителям деревни?  Значит,  их  жизнь угодна
богам!  Да  и  могло ли  быть  иначе?  Люди  здесь тихие,  работящие.  Они
безропотно принимают  удары  судьбы,  смиренно  несут  кару  за  ошибки  и
прегрешения предшествующих перерождений.  Старый Рамачарака знает их всех:
и  старых  и  малых.  За  каждого выступает защитником перед  Четвероруким
разрушителем миров.  В столь очевидной милости неба есть и его заслуга. Он
ревностно выполнял свое предназначение, и этого у него не отнимешь.
     Закончив  растирание,   он  совершил  надлежащий  обряд  омовения  и,
помолившись,  насыпал в  сплетенное из  ротанга блюдо горку вареного риса.
Любовно украсил ее  фруктами:  разрезанными на две половинки спелым манго,
очищенными  бананами,   красными  пронзительно-кислыми  ягодами.  Наполнил
кокосовую чашку козьим молоком.
     Держа  блюдо на  вытянутых руках,  осторожно спустился по  лестнице и
заковылял к  термитнику.  У  темной норы он  опустился на колени и  позвал
змею:
     - О  уважаемая Нулла Памба,  посланница Шивы,  о  царица всех  Нагов,
отведай кушаний, которые принес тебе твой слуга!
     В  дыре под  термитником ничто не  изменилось.  Не  пошевелились даже
тонкие  мохнатые волоконца корней в  растресканной,  как  камень,  твердой
красной земле.
     Старик нагнулся еще ниже и,  отставив блюдо в  сторону,  одним глазом
заглянул в темноту.
     Змеи он  не  страшился.  Брахманы -  служители Шивы вообще не  ведают
боязни,   что  не  мешает,   конечно,   проявлять  разумную  осторожность.
Рамачарака  знал,   что   кобра   никогда   не   атакует  без   надлежащих
приготовлений.  Сначала она должна приподняться над землей и раскрыть свой
капюшон,  на котором сам Шива нарисовал вещие глаза,  и лишь потом, сделав
два-три предупреждающих броска,  начать настоящий бой. Недаром же в народе
она  зовется  кроткой,  благородной змеей.  Кобры  берегут  свое  страшное
оружие. Прежде чем пустить в ход ядовитые зубы, они часто бьют головой, не
раскрывая  пасти,   отгоняют   в   сторону   зазевавшегося  человека   или
неосторожную козу.  Жители Ширале с  незапамятных времен дружат со змеями.
Едва ребенок становится на ноги, ему суют в руки первую игрушку - пестрого
водяного ужа.  К  семи годам он уже будет знать,  как следует обращаться с
самой ядовитой змеей.
     - Яви себя, о уважаемая Нулла Памба, - вновь позвал старик и бросил в
нору горсточку риса.
     Он хорошо знал,  что в этот день, канун священного праздника Нагов, в
каждом  доме  приготовлен  горшок,   в   котором  под  ротанговой  крышкой
скрывается кобра.  Завтра чуть свет крестьяне с  горшками в руках придут к
пещерному храму. Под грохот барабанов и хриплый рев морских раковин каждый
покажет свою  змею  божеству.  Но  первую кобру  возьмет,  как  предписано
ритуалом,  за самый кончик хвоста, с глубоким поклоном отдаст Владыке всех
Нагов именно он,  брахман Рамачарака.  И  хотя в  его  хижине уже припасен
горшок со змеей,  хорошо бы показать Шиве именно эту,  которую Владыка сам
послал в  Ширале.  То-то будет смеха и возгласов удивления,  когда женщины
увидят, что самую большую змею поймал не кто иной, как старый жрец!
     Старику нестерпимо хотелось завладеть Нулла Памбой. Суетное искушение
оказалось  настолько  сильным,  что  он,  позабыв  все  правила  приличия,
зашептал:
     - Ну выходи же,  выходи! Чего ты медлишь? Разве тебе не ведомо, что в
Ширале не был обижен ни один из твоих сородичей? Завтра, как только солнце
достигнет зенита,  я  отпущу тебя на волю!  Я  сам отнесу тебя обратно,  к
термитнику.  Пойдем со мной, благородная Памба! Женщины осыпят тебя рисом,
сваренным с  шафраном и кардамоном,  прочтут в твою честь молитвы.  Поверь
мне,  вместе с  камфорным дымом они  полетят прямо к  Владыке всех  Нагов,
балдахином  которому  служит  твой  пятиглавый родич.  Или  ты  не  хочешь
предстать  перед  ним?  Боишься  опаляющей  вспышки  его  третьего  глаза,
красного,  как Планета Огня?  О,  не бойся,  прекрасная Памба! Разве ты не
знаешь,  что  стремительная кобра  уже  обвивает  его  неутолимые  чресла?
Поспешай же к твоему слуге, о божественная энергия!
     Старик говорил правду.  После Нага-Панчами змей  и  варанов,  которых
мальчишки понесут привязанными к  шестам во  главе  шествия,  выпускали на
волю.  Но  что  до  того  было  кобре,  притаившейся в  глубокой норе  под
термитником. Она и не думала выползать.
     И  тогда  Рамачарака  принялся  тихонько  насвистывать.   Он  пытался
свистеть так,  как его учили когда-то в Бенаресе,  тонко и переливчато, но
вместо свиста выходило шипение. Явно сказывалось отсутствие зубов, которые
без видимой причины выпали у него четыре года назад.
     И тут,  как ни странно, змея послушалась его. Она выскользнула наружу
и  заструилась прямо к блюду с угощениями,  словно мутноватый,  подернутый
пылью  ручей.  Капюшон  ее  чуть  раздувался и  опадал,  пока  скребла она
костяными чешуйками живота  заскорузлую красную землю.  Но,  тронув нежным
трепещущим язычком хвойную мякоть манго, она плавно поднялась и закачалась
под невидимую музыку.
     - Так-так!  - одобрительно поцокал языком жрец и медленно, не спуская
с танцующей Памбы глаз,  потянулся к ней рукой.  - Угощайся, о благородный
Наг! Угощайся...
     Она поднялась еще и царственно развернула устрашающий капюшон. Размах
ее  сильного,  упругого  тела  сделался шире,  но  неподвижные глаза  были
мертвы, как тусклые стеклянные слезки.
     Широко растопырив пальцы,  жрец медленно и  неуклонно надвигал на нее
сухую,  почерневшую на  солнце ладонь.  Он зорко следил за каждым броском,
вслушивался, невзирая на глухоту, как вырывается гневный ветер из ее вечно
сухих ноздрей.
     Кобра не пыталась скрыться и не спешила атаковать. Она раскачивалась,
поминутно накрывая блюдо причудливой тенью,  и раздвоенный язычок ее готов
был лизнуть наплывавшую руку.
     Жрец  знал  все  статьи  нерушимого  договора,  который  давным-давно
заключили жители Ширале с  нагами,  и  потому не торопился.  Спешка всегда
опасна.  Конечно,  кобра  не  ужалит  того,  кто  с  надлежащим  почтением
предлагает ей дары, это так, но первое же неловкое движение, которое может
показаться ей непочтительным,  освободит змею от сковывающей власти обета,
и  тогда  она  нанесет молниеносный удар.  И  чем  упорнее уговаривал себя
Рамачарака,  что  ничего  подобного в  Ширале  не  случалось,  тем  меньше
хотелось  ему  стать  первой  жертвой,  собственной  неловкостью  нарушить
вековое соглашение людей и нагов. Оттого ему не только приходилось следить
в оба,  но и сдерживать,  сколько можно,  старческое дрожание рук.  Старик
понимал, что, невзирая на все договоры, змеи отнюдь не радуются, когда их,
пусть  на  короткий срок,  лишают свободы.  Он  видел,  что  большая Памба
раздражена и  пребывает  в  смятении.  Одно  ее  желание  накладывалось на
другое.   Она   стремилась  совершить  одновременно  два   противоположных
действия:  метнуться в  укрытие и  поразить нависшую над ней руку.  И  это
парализовало волю  змеи.  Договор тоже заставлял ее  оставаться на  месте.
Недаром же змеи со всей округи бесстрашно сползались на здешние поля,  где
их охраняли и подкармливали свеженадоенным молоком!  Ах, как дразнил Памбу
его сладковатый вкус!  Как чаровали ее  лоснящаяся желтизна риса и  сочная
мякоть плодов! Но и рука пребывала уже в непозволительной близости.
     На  какой-то  непостижимый по краткости пугающий миг они оба застыли:
человек и змея. Первым не выдержал человек. Старик прищурился, чтобы унять
резь в  напряженных глазах,  и  отвел руку.  Он уже знал,  что не повторит
попытку  завладеть  Памбой.  Слишком  уж  старым  почувствовал он  себя  и
неуверенным перед этой большой коброй!  Да и зачем она ему? Разве не стоит
в его хижине глиняный горшок с Памбой,  пусть и не столь большой, но равно
угодной Шиве?
     И, не отрываясь от пустых, скупо поблескивающих глаз рептилии, старый
жрец отступил и распрямился.
     - Прими  мое  угощение,  о  кроткая,  благородная Памба,  -  смущенно
пробормотал он.  -  Оно от чистого сердца и клянусь,  что никогда более не
нарушу твой покой.
     Напряжение разом схлынуло,  и  старик почувствовал,  как дрожит в нем
каждая жилка. С новой силой возобновилась стреляющая боль в пояснице.
     В  зарослях слоновой травы прошелестел ветер.  Старик взглянул вверх.
Лесистые  вершины  гор  накрывала лиловая  тень.  Волнистый перламутр неба
померк,  и  первые летучие собаки порывисто заметались вокруг исполинского
баньяна.  Отовсюду  слышался  жестяный скрежет  цикад.  Над  самой  землей
проносились гудящие бронзовые жуки и  с тяжелым стуком бились о бамбуковые
жерди хижины.
     <Не  иначе,   будет  гроза,   -   поежился  Рамачарака,   -  и  Сурья
гневается...>
     Остывающий солнечный шар  уже коснулся зубчатого контура непроглядных
джунглей.  Белая пена скачущего по  камням ручья мелькала сквозь тростники
тоскливым малиновым светом.  Вновь прошелестел,  но  уже с  другой стороны
короткий и резкий порыв ветра. От деревни донесся удушливый запах паленого
кизяка.
     Старик  пал  на  колени  и  с  молитвой проводил светило.  Когда  оно
провалилось за черной,  сделавшейся вдруг удивительно плоской стеной леса,
обезьяны испустили неистовый вопль, словно оплакивали последний свой день.
Но  прежде чем тьма сделалась непроглядной,  старик поймал скупое свечение
остывающего перламутра и тени стервятников,  которые устремились к закату,
помахивая отяжелевшими крыльями...
     Гроза  обрушилась после  полуночи.  Молнии  будто  подхлестывали